– КУБИКИ ЛЬДА! В ХЕЯУ! МАХАЛО.
Я выдал последнюю канонаду восточной тарабарщины и отложил мегафон, когда в проеме вырос Скиннер с глазами с бейсбольные мячи.
– Ты, двинутый ублюдок! – кричал он. – Теперь нам отсюда точно не выбраться!
Он схватил свой брезентовый мешок с пола и принялся неистово швырять в него вещи.
– Угомонись, – сказал я, – лед уже в пути.
Он меня проигнорировал.
– На хуй лед, – буркнул Скиннер, – я уезжаю.
– Что? – спросил я, еще не вполне осознавая, насколько он обезумел. Он ползал по полу, как бешеный зверь в период течки.
Потом встал и замахал передо мной острой палкой.
– Отъебись, мудило! – кричал он. – Тебя ждет тюрьма Хило! Ты невменяем, мужик! Ты хочешь, чтобы нас всех повязали!
Он опять затряс передо мной своей палкой так, словно изгонял демона.
– Но только не меня, ты, ублюдок! Я валю отсюда! Не хочу даже видеть эти чертовы острова! А тебя тем паче! Боже, да ты хуже, чем чокнутый. Ты тупой!
– И что с того? Здесь это неважно.
Он посмотрел на меня с секунду и прикурил сигарету.
Я откупорил новую бутылку скотча и выскреб остатки льда из морозильной камеры.
– У нас будет еще через минуту, – сказал я.
И не соврал. Полночный рейнджер – возможно, мой друг Митч Камахили – уже продирался через проход между пальмами с мусорным мешком, полным кубиков льда.
Спустя миг я увижу луч его фонарика, мечущегося по бухте и посигналю ему лучом своего… а потом аккуратно дойду по камням до дряхлой каноэ рядом с главной хижиной, где, я знаю, он оставит мешок… здесь же я оставлю свой, оставшийся после последней доставки и уже заполненный пустыми пивными бутылками, пачками от сигарет, севшими батареями и скомканными клочками голубой машинописной бумаги.
Такова была наша еженощная практика, и рейнджерам она, похоже, нравилась. Все, о чем меня попросили – держаться в сторонке днем, когда здесь валандаются туристы. Это явилось бы грубым нарушением основного правила.
Серьезность ситуации мне растолковал Митч, юный рейнджер, обычно работавший в ночную смену. В какие-то ночи – когда он знал, что у меня нет посетителей – он приносил мне лед прямо в хижину, и мы сидели, обсуждая то, что происходит. Или НЕ происходит, как он тщательно мне разжевал.
– Тебя здесь НЕТ, – объяснял он мне. – Эта хижина – табу. Здесь никому находиться нельзя.
Я внимательно слушал, осознавая, что он куда ненормальней, чем я. Ночь за ночью я имел дело с лесничим государственного заповедника США, который не сомневался, что любая акула в бухте может быть его дядей… в иной его ипостаси, разумеется, но все-таки родственником.
Бывали ночи, когда мы сидели у кромки моря, попивая из бокалов односолодовый виски со льдом и деля друг с другом трубку с местной дурью, а он мог внезапно встать и сказать:
– Увидимся, командир. Пойду потусуюсь дома.
Когда на него находило подобное настроение, Митч скручивал большую зеленую сигарету и удалялся, чтобы посидеть в одиночестве. Какое-то время я видел удаляющийся огонек окурка, а потом слышал всплеск, когда он перебирался на ту сторону, оставляя меня пьяного высиживать яйца в слабом мерцании фонаря-молнии. И я горбился над камнями, как брошенная обезьяна. За бортом.
А Митч выходил в море, выдувая воздух, как дельфин. И по мере того, как он скользил прочь от скал в открытый океан, он таял в нем с атавистической грацией примата, который, наконец, определился, где ему хорошо.
Кинжал протяжный незнакомца,
Что прибыл к нам из-за морей,
Чьи очи светятся, как солнце,
Чей лик белесого белей.
О, длинный нож, подарок Лоно;
Сверкай, мерцай и полыхай!
Края твои острее камня,
Булыжника Хуалалай;
Копье сломается, коснувшись,
А воин, увидав, умрет!
Где острый ножик чужеземца?
Подарок Лоно кто найдет?
Кинжал в Вайлуку был утерян,
В Лахайна видели его.
Он значимей вождя любого,
Найдешь – ты мира вождь всего.
Мауи луг твой не отравят,
Гавайи сеть не изорвут;
Кауаи лодку не угонят.
Вожди Оаху не убьют.
К ногам склонится Молокаи.
О, длинный ножик чужака,
Клинок блестящий бога Лоно!
Чья обрела тебя рука?
Ты ль странствуешь в заморских землях?
В пучине ли ты в эти дни?
А, может, скрылся в звездных дебрях?
Иль спрятан в потрохах свиньи?
Ответит ли нам голос Ану?
Откроют правду ли жрецы?
О, острый нож, нож бога Лоно,
Утерян ты, утерян ты!
Песнь Ваахии, прославленной прорицательницы
Ваахиа жила в 13 веке от Рождества Христова. Хотя и считается, что Ваахиа происходит из рода вождей, кто ее родители, точно неизвестно. После почти постоянных подтверждений ее пророчеств народ начал бояться и взбунтовался против нее, не только как любимицы Юли, бога колдунов, но и как медиума, через которого общались юнипихили, духи мертвых. Она жила в уединении в удаленной хижине в долине Вайпио, и, говорят, что большая пуко – священная, почитаемая сова – прилетала по ночам и садилась на крышу ее одинокого жилища.