– Нельзя ли одолжить у тебя табурет, приятель? – спросила Эррин. Человечек с возмущением поймал свои кегли и сошел на землю.
– Табурет не мой, – проговорил он и добавил: – Сегодня тебя никто не станет слушать, девица. Не время для развлечений. Все сейчас на пристани, занимаются торговлей.
Эррин кивнула, но все равно села. И уже через несколько мгновений к неряшливым ребятишкам присоединилось какое-то семейство, и трое мужчин, одетых, как подобает стражникам. Прошло еще несколько минут, и начала собираться толпа: женщины в грязных фартуках, молодые девушки в красных шапочках, под которые убраны волосы, старики с мозолистыми руками. Эррин наблюдала, не удивляясь. Все как обычно. Куда бы она ни пришла, слушатели всегда соберутся вокруг нее.
Не обращая внимания на урчание в животе, она достала из мешка свирели и сразу приложила их к губам. Она не хотела смотреть на этих людей, не хотела заранее представлять себе какими они их лица станут потом. От легкого… легчайшего дуновения над площадью поплыли низкие навязчивые звуки. Негромкие голоса слушателей сразу же стихли, на площади воцарилось необъяснимое молчание, нарушаемое лишь певучими звуками флейт Эррин.
Музыка окрепла, стала более сложной – загадочной филигранью звуков, которые вряд ли могло родить дыхание одной-единственной женщины – и тишина превратилась в дыхание тени. Небо еще только начинало темнеть, но лужицы тьмы начали собираться у ног ее слушателей, выступая из-под земли, словно нефть. Люди пока не замечали этого – слишком внимательно они ее слушали. На их лицах был тихий завороженный покой, как будто они не понимали, что слышат.
Пальцы Эррин порхали по дырочкам флейт, извлекая новые, еще более темные звуки. За спинами людей, где-то на краю толпы заплакал младенец.
– Что происходит? – заговорили в толпе, однако голоса казались хриплыми и неразборчивыми, как будто люди только что очнулись от глубокого сна. Тени вокруг ног собравшихся стали сливаться в нечто единое, становясь подобием широкой и темной сцены, разделившей зрителей и Эррин. Она не любила смотреть на это – на слишком плоскую, неестественную тьму под добрым, солнечным небом.
И тут появилась первая из фигур. На ровной черной сцене вздулся пузырь, надулся и лопнул, выпустив наружу аккуратную точеную головку. Откинув назад длинную гривку, она подняла голову к небу так, будто стосковалась по нему, тонкие губы шевельнулись, открывая мелкие желтоватые зубы. Кожа ее была серой, а в глазницах не было глаз.
– Что… что это? – раздался голос в толпе, пытаясь прорвать окутавшее всех безмолвие, прозвучал и умолк. Девочка полностью восстала из тьмы, и начала пляску, двигая руками в такт музыке, кружа на месте. Танец ее казался детским, и Эррин подумала, что при жизни ей было не более девяти. Одета она была в мрачный бурый наряд, однако ноги переступали быстро, и Эррин подумала, что танец доставляет восставшей удовольствие – она утешала себя этой мыслью, особенно когда ночь бывала безнадежно темна.
– Лизбет? – тряхнув соломенными с рыжиной волосами, женщина пробилась вперед и рухнула на колени. – Боги, помогите. Лизбет?
Но музыка играла, и из черноты уже восставала другая фигура. На сей раз быстрее, как будто она хотела как можно скорее вырваться из тени. Это был старик, такой изнуренный и тощий, что даже Эррин была потрясена, хотя повидать ей пришлось немало. Кости распирали изнутри кожу, более темную, чем у девочки, a распухшие колени казались слишком крупными для палочек, которые они соединяли. Как и у девочки, на месте глаз чернели пустые глазницы. Старик тоже принялся плясать – уперев руки в бока, задрав подбородок. Женщина, остановившаяся у края сцены, шагнула вперед, протянула руки к пляшущей девочке, но не смела прикоснуться к разделявшей их сцене.
– Лизбет, моя милая! Что… Что происходит? Неужели, ты вернулась к нам?
Девочка остановилась внезапно, как будто ее ударили. Она опустила руки и повернувшись к толпе, впервые посмотрела на нее – то есть, повернула к людям лицо, ведь у нее не было глаз, чтобы смотреть.
Пальцы Эррин порхали по флейтам, музыка лилась и лилась, не умолкая.
– Мама. – Послышался голос, слабый и хрупкий, принесенный далеким ветром или полетом фантазии. – Я любила лазить?
Женщина опустила руки. Мертвый старик за спиной девочки все еще выделывал коленца, скалясь в небо, обнажая крупные зубы.
– Я… нет, моя милая. Ты любила сидеть со своим куклами, разговаривать с ними. Ты не любила пачкать платьице. – Голос женщины дрогнул, и Эррин заметила струйки слез на ее щеках. – Ты была милой девочкой, моим цветочком.
– Тогда как же я оказалась на той стене, мама? Как я вообще оказалась на такой высоте? – Она чуть повернула голову, как бы обращаясь стройному светловолосому блондину, стоявшему возле ее матери. Парень словно оцепенел, все краски оставили его лицо. – Быть может, тебе следует расспросить Виллема.
Лицо женщины исказилось, она повернулась к парню, а девочка уже снова плясала, взмахивая тонкими серыми руками. Из тьмы уже поднимались другие фигуры, их безглазые лица, обращенные вверх, приветствовали вечернее небо. Охваченная отчаянием толпа начала подвывать, словно дети в плену кошмара.
Вперед протиснулся рослый широкоплечий мужчина, с недовольным небритым лицом.
– Что здесь происходит? – рявкнул он, ткнув мясистым пальцем в сторону Эррин. – Что за дрянь ты творишь с помощью этой… этой мерзости?
Опустив голову ниже, Эррин продолжала играть. Но тощий старик, который вышел из тьмы следом за Лизбет, повернулся к говорившему.
– Мерзость, говоришь? Не тебе, Сэмюэль, произносить такие слова. Очень громкие слова.
Мужчина – Сэмюэль, поняла Эррин – стиснул кулаки, его лицо налилось кровью.
– Молчать! Откуда ты вообще взялся?..
– Вот мой мальчик, мой Сэмюэль, – Тощий мертвец поднял руки с растопыренными пальцами, словно обращаясь сразу ко всем зрителям.
– Когда я заболел и слег, у меня не было сил ходить, и даже есть я сам не мог. Он запер меня в чулане и не кормил. Мне пришлось ходить я под себя, пока я не умер от голода, в грязи.
Серые губы раздвинулись в гримасе, которая, подумала Эррин, должна была изображать улыбку.
– Добрый и храбрый Сэмюэль, все твои добросердечные соседи приносили тебе для меня похлебку, картошку и хлеб. Но ты сам их съедал. Да, съедал. И когда мои крики стали слишком надоедать тебя, ты порвал какую-то тряпку и заткнул ею уши. Так скажите, добрые люди, кто из нас двоих здесь настоящая мерзость?
Гневный ропот пробежал по толпе.
Но зрелище не кончалось. Новые мертвецы, мужчины, женщины и дети, поднимались из тьмы, и каждый открывал мучительный секрет, сокрушительную тайну. Толпа – их родственники, друзья – не могла разойтись, пока не выговорится каждый из усопших. Эррин играла всю долгую ночь, ее пальцы и грудь болели, ноги и руки окоченели, и наконец темная сцена выпустила последнего призрака, и все они разом начали бледнеть под лучами восходящего солнца. Но для живых представление не окончилось: начались драки, чередовавшиеся с крикливыми перебранками и слезливыми признаниями, она услышала с полдюжины клятв об отмщении.
Закончив играть, Эррин поднялась, скривилась от потока крови, прихлынувшего к онемевшим ногам и ступням, и забросила флейту в дорожный мешок. Пора было двигаться дальше.
Идти до следующего селения предстояло несколько дней. По пути она набрела на полянку в лесу, где можно было остановиться. Дрожа от усталости, Эррин разожгла огонь из подвернувшихся под руку сучьев… Костерок задымил, небольшого пламени хватило, чтобы согреть воды и получить небольшую кружку горячего питья. В мешке лежало несколько ломтей сушеного мяса. Чтобы размягчить их, она опустила их в воду. А потом бездумно сидела, глядя прямо перед собой. Спустя некоторое время на тенистой прогалине стало светлее. Неяркие желтые искорки света и тепла поплыли вниз с верхушек деревьев на землю, прикрытую опавшей листвой.
Эррин на миг зажмурила глаза.
– Нет. Оставь меня в покое. Разве тебе мало того, что ты уже сделала со мной?
Свет становился ярче, искорки лихорадочно метались, и наконец из их облака появилась фигура женщины, высокой и прекрасной. Ее кожа зеленела, как весенняя листва, а на лбу была пара витых рожек.
– Хотелось самой посмотреть, как ты поживаешь, Эррин.
– Как всегда. Обхожу селения, играю местным жителям, а они страдают. Страдают и причиняют друг другу боль, из-за того, что я показала им…
– …присущие человеку мелкие пакости и жестокость. – Рогатая женщина удовлетворенно кивнула. – Согласись, их слишком много, правда? И как ты себя чувствуешь, когда видишь, что творят эти люди? Нормальные, обыкновенные люди?
Эррин не ответила, опустила голову, глядя на свои руки.
– Покажи мне их, – внезапно сказала рогатая женщина более серьезным тоном. Эррин, не способная ослушаться, как и взлететь пташкой в небо, достала флейту из мешка и протянула зеленой женщине. Женщина шагнула вперед, чтобы взять ее, но передумала, отшатнулась, как животное после удара, и, невзирая на гнев, Эррин снова почувствовала стыда.
– Мне жаль, – сказала она.
– Жаль? На что мне твоя жалость? – Женщина качнула головой, и Эррин снова убрала флейту. – Тебе не нужно было мясо, охотница. В тот день уж точно. Твой заплечный мешок был полон.
– Я знаю. – Они говорили это друг другу уже много раз. – Но я никогда не видела такого прекрасного оленя. И не смогла не убить его.
– Значит, стоит тебе увидеть прекрасное существо, и ты его убиваешь. – Рогатая женщина посмотрела на нее, и глаза ее, желтые, как неспелое яблоко, стали почти белыми от гнева. – Я покажу тебе, смертная, что такое смерть. И что такое жестокость.
– Тогда убей меня. – Эррин заставила себя встретить яростный взгляд рогатой женщины. Она хотела встать, посмотреть ей в глаза, но, боялась, что ноги, утомленные долгой дорогой, подведут ее. – И закончим эту историю.