Если жуткая находка взволновала даже этого громилу, как отреагируют другие рабочие? Или возможные покупатели?
Шанса на ошибку у Оуэна не было. Новая страница его жизни перевернута совсем недавно, и слишком многие будут рады увидеть, как он снова опростоволосится.
– А я обязан кого-то извещать об этой находке?
Лысый Джим отвернулся от мирного пейзажа, и жестким взглядом посмотрел прямо в глаза Оуэну, но промолчал, оставляя дверь для продолжения разговора открытой. И Оуэн в нее рванулся.
– В девятнадцатом веке здесь был салон развлечений, но его уже лет сто как не существует. Это же не сериал «Место преступления: Холдернесс»…
Лысый Джим кивнул, позволив Оуэну продолжать.
– Если я хорошенько заверну оба эти предмета и выброшу, то ничего и делать не придется. – Он полез за кошельком. – Почему бы вам не отдохнуть до конца дня?
Отсчитав шесть пятидесятифунтовых бумажек, он протянул их Лысому Джиму. Тот задумчиво посмотрел на деньги, но не шевельнулся. По лбу Оуэна побежала струйка пота.
– Ну что ж, – сказал наконец подрядчик, – хозяйка будет рада пообедать в ресторане. – Он ткнул пальцем в сторону пролома: – Имей в виду, когда я вернусь, этого здесь быть не должно.
Сунув деньги в задний карман комбинезона, он направился к двери, грохоча башмаками по доскам. На пороге он остановился и добавил:
– Тэдди… Тадеус Ограм, который держит «Гадючий Узел». Его семейка знает обо всем, что здесь было со времен Потопа. Возможно, ему что-то известно о…
И он кивнул головой в сторону проблемы.
Оуэн смотрел на пылинки, танцующие в солнечных лучах, проникавших в нишу и проходивших сквозь черепа – в пустых глазницах будто снова засверкали глаза. Он почувствовал, как по коже бегут мурашки. Черные щели между пожелтевшими зубами насмехались над ним.
– Я все улажу, – пообещал он.
Лысый Джим вышел из дома, и Оуэн услышал, как он подзывает Роджера и Длинного Джима. Зазвучали голоса, захлопали двери, автомобили покатили по длинной аллее к главной дороге.
Оуэн подошел к тому месту, где Лысый Джим оставил молоток и принялся обрабатывать края бреши, отчаянно ругаясь при этом – стравливая пары.
Когда отверстие расширилось настолько, что через него можно было вытащить клетку, он запыхался. С трудом протиснулся в замкнутое пространство, зацепил согнутыми пальцами острые края металлической решетки, попытался поднять ее и вытащить в неровный пролом, упираясь ногами в нижнюю часть панели.
Остаток стены с грохотом рухнул, Оуэн упал лицом вперед в нишу, на клетку, и столкнул ее со стола.
Он весь оказался в нише, ударился лицом и грудью об острый край клетки. Из глаз посыпались искры. Черепа под ним весело стучали друг о друга как бильярдные шары.
Оуэн вскрикнул от страха и боли, затхлый запах прошлого века и несвежих тайн попал в его легкие. Придя в ярость, он вскочил, размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит.
– Ну, как всегда, черт бы все побрал! – заорал он, вытаскивая клетку из пролома, и с грохотом швырнул ее на землю… Несколькими энергичными пинками он отпихнул отвратительный предмет к противоположной стене. Черепа внутри клетки переместились, и он увидел на полированной кости россыпь красных капелек.
По его лбу что-то стекало. Видимо, он порезался. Он прикоснулся ко лбу, увидел на пальцах ярко-алую кровь, и его старая фобия вновь ожила. Грудь сдавило, ноги стали как огромные переваренные макаронины.
Нужно было срочно выйти на воздух.
Оуэн сделал несколько неуверенных шагов к двери и потерял сознание.
Очнулся он уже в сумерках, от боли.
Осторожно ощупал предплечья, пошевелил ладонями, которые приняли на себя его вес при падении: кости целы, небольшие ссадины, но, к счастью, ни растяжений, ни переломов. Оуэн сел. Ступни и ноги были в полном порядке, однако лоб пульсировал от мучительной боли, и правая ключица тоже подавала сигналы бедствия. Осторожно прикоснувшись к виску, он нащупал запекшуюся ранку. Несколько раз глубоко вздохнул, со свистом втягивая воздух, и почувствовал, как его охватывает знакомый ужас, а вместе с ним отвращение к собственной слабости. Хлынул поток неприятных воспоминаний: о том, как младшая сестра Поппи защищала его в школе от хулиганов, узнавших, что Оуэн падает в обморок от любого пореза; о том, как он избегал конфликтов, прячась и прикидываясь больным; как превратился в циничного мелкого подлеца, научившегося передразнивать других и откалывавшего идиотские шутки, чтобы рассмешить приятелей; как подростком безжалостно издевался над Поппи, изводил ее, чтобы она стала такой же слабой, как он.
Обхватив голову руками, он негромко застонал, потому что воспоминания причиняли больше боли, чем ссадина. Наконец, отвернувшись от прошлого, он обратился к настоящему.
Комната тонула в глубокой тени, весь мир словно погрузился в сиреневую тишину. Птицы уже исполнили ежедневную песню прощания с солнцем.
Оуэн посмотрел на брешь в стене, черное пятно, из которого, казалось, в комнату льется тьма. Он не знал, что полагается чувствовать при сотрясении мозга, но готов был предположить, что именно это с ним и случилось. Эти два слова всегда производила на него неприятное впечатление, особенно когда их произносили по телевизору озабоченные доктора, светя карманным фонариком в глаза потерпевшим.
Опираясь на колено, он попытался плавно встать. Комната накренилась и расплылась, и он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Клетка оставалась в тени, видно было только светлый отблеск на решетке.
Салфетка с черепом, хмуро подумал Оуэн, странный смешок защекотал во рту, но так и не вырвался наружу, не нарушив душную тишину.
Дитя города, Оуэн был не в ладах с пронзительной тишиной, наполняющей фермерский дом. Особенно по ночам. Но еще хуже были внезапные незнакомые звуки, вырывавшие его из тягостного полусна: тявканье лисы, писк летучих мышей, отправившихся на охоту; уханье сов, обменивавшихся новостями. А когда он выходил из дома, чтобы покурить, и его уже окутывал успокаивающий сигаретный дымок, в небе непременно возникали какие-нибудь темные силуэты. Или мелькали над самой землей. По мнению Оуэна, жизнь в деревне слишком неправильная и странная. Он жил отшельником в спальне на втором этажа, и большую часть времени проводил в наушниках, слушая музыку и подкасты, или глядя фильмы.
Все что угодно, чтобы нарушить жутковатую тишину.
Подойдя к клетке, он перетащил ее из темноты на освещенные луной квадраты, прочерченные тенью оконных переплетов. Спереди на клетке был крючок.
Оуэн откинул его, открыл дверцу и задумался, что делать дальше.
Он хотел прикоснуться к черепам, но его пальцы сами собой попытались спрятаться, сжавшись в кулак.
– Мужайся, – прошептал Оуэн и тут же рассердился на себя. Сколько раз он слышал этот призыв от отца.
Он заставил себя протянуть руку и достать из клетки один из черепов. Тот оказался прохладным и удивительно крепким на ощупь. Нижняя челюсть была примотана к черепу медной проволокой. Оуэн почему-то решил, что это Фейт. Оставив ее на широком подоконнике, он вынул из клетки ее брата.
Поставив Фреда рядом с Фейт, Оуэн задумался: а почему, собственно, он решил, что они родственники? Он попытался заглянуть в темные глазницы, до краев полные тайн.
– Ну, что скажете?
Они молча смотрели на него и улыбались. За окном, промелькнули две тени.
Да включи наконец свет, идиот!
Оуэн бросился к выключателю, но в желтом свете лампы, болтавшейся под потолком, все стало еще хуже. Комнату будто затопило желчью.
Тем не менее Оуэн увидел молоток – на том самом месте, где тот выпал из его руки. Он подхватил инструмент, и его тяжесть придала ему уверенность. Шагнув к черепам, он взмахнул молотком перед ним – для тренировки и словно бы угрожая.
Никакой реакции.
Он помедлил, пытаясь придумать способ получше. Ему казалось, что эти давно умершие люди заслуживают более достойного обращения. Впрочем, многие умирают в одиночестве, забытые, без погребения. Его собственный внучатый дядя Спенсер скончался в этом самом доме, и его хватились только через месяц. Именно так дом Оуэну и достался.
Они свою жизнь прожили. А теперь он хочет прожить свою – ту, в которой он станет старшим братом, которого Поппи сможет уважать.
Размахнувшись, он обрушил молоток на череп Фейт, осколки костей брызнули во все стороны. Хохотнув, он раздробил на мелкие кусочки и Фреда.
Принес совок, подмел осколки и высыпал их в черный мусорный мешок. Потом перенес клетку в спальню, накрыл темной тканью и поставил на нее свою подержанную лампу. Оуэн вышел наружу, под усыпанный безжалостными звездами небосвод, и направился к мусорному контейнеру. Затолкав мешок с обломками костей поглубже, он, посвистывая направился к дому.
Приснившиеся ему Фейт и Фред оказались подростками-близнецами, темноглазыми, с курчавым темными волосами. На смуглой от загара коже остались следы пыток и побоев. Они стояли под грубо сколоченной виселицей, с петлей на шее. Яростный взгляд подбитых глаз Фейт жег магистрата, стоявшего перед толпой вопивших горожан.
– Обадия Кризер, поклявшийся заботиться о нас и защищать нас, знай: никто из твоих потомков не узнает процветания. Ты от нас никогда не избавишься. Мы будем вечно напоминать всемогущему Богу о твоих грехах.
Жуткий хруст двух переламывающихся шей был встречен ликующим воем толпы.
Лица присутствующих, искажаясь и меняя форму, превратились в надутые рожи – карикатуру на праведный гнев.
Оуэн, весь в поту, сел на постели. Хруст все еще звучал в его ушах, сердце отчаянно колотилось. Два голоса изливали свою муку и ярость.
Он вскочил в полном смятении, и в то же время полный решимости прекратить ужасный шум, источник которого находился где-то рядом, но не наверху.
Хлопнув ладонью по выключателю, он сунул ноги в тапочки и начал спускаться, включая повсюду свет, страстно желая прогнать тьму. И все это время его слух терзали крики, а пред глазами дергались тела двух детей, умиравших среди толпы зевак.