Тут нужна ловкость, точность движений, даже если руки в мозолях, и помимо обычной для кухарки ладони – чашечкой – нужны длинные пальцы и другие едва уловимые особенности. Теперь-то я сразу могу сказать, чьи ладони подойдут для этого дела, но тогда я была ребенком и знала только, что Кали увидела во мне то, что ей было нужно.
Она одна заметила во мне хоть что-то.
В тяжелейшие дни засухи поползли слухи.
Сначала это мелькало лишь во взглядах старших монахов, однако в великую сушь подозрения распространяются подобно огню. После Праздника Лягушки и приезда губернатора в храме вновь бросили жребий, и многих мальчиков обрили на ступенях храма и ввели в каменную ограду.
Во время Праздника кувшинов Настоятель уронил посох – взметнулся плюмаж из перьев священной птицы – и когда он нагнулся, чтобы подобрать священный предмет, его пальцы коснулись пустого место. Оперенный посох пришлось подобрать одному из старших монахов, и слух об этом распространился среди паломников и знати.
Я взбивала пряный и горький священный напиток под неустанным присмотром Кали, а на кухне витали шепотки. Простая девушка не имеет права пробовать этот напиток, однако мой нос почувствовал, что напиток созрел, пена изменилась. Кали постучала по моей голове костяным скребком, требуя быть внимательнее – нужно взбивать без остановки, иначе напиток не будет таким, каким ему следует быть.
Настоятель уронил посох. Настоятель не смог поднять его.
Настоятель ослеп.
Странно, думала я, продолжая работу. Верховный жрец Ободранного Бога не может быть слепым. Он должен быть безупречным, как сам Бог. Но вскоре я перестал думать об этом, ибо кухонной пташке не следует интересоваться такими делами.
Во всяком случае, так я думала. Особенно после того, как лицо Кали стало напряженным, и она принялась лупить самой длинной поварешкой кухонных пташек, которых застала без дела, занятых болтовней. Донесшая на меня девчонка схлопотала целых два раза, и я склонилась над работой, чтобы Царица кухни не поймала меня за размышлениями. А потом в тот же вечер из храмового колодца вытащили какую-то гадость, испортившую воду и все, что было приготовлено на кухне.
На следующий день снова бросали жребий – на сей раз среди младших монахов, таких, как мой брат. Раскаленным утром весь храм смотрел, как младшие монахи по одному поднимались по ступеням, просовывали руку в отверстие в крышке корзинки и доставали из нее гладкий и темный камень. Черные камни – священные яйца – блестели. Каждое из них когда-то принесли с горящих гор, принадлежащих Матери всех богов. Той, чье имя не произносят вслух. Той, кто вместо серег носит в ушах змей. Той, что дарит тепло усопшим, если они жили праведно.
Вновь и вновь доставали они из корзины черные яйца, и я задремала в кружевной тени на краю двора. Никого больше в сон не клонило, но я всю ночь взбивала напиток, и днем должна была продолжать. Большая часть священного напитка в это время года предназначалась монахам, с его помощью они обретали просветление. И от него не воняло анисом, как от новой жены отца. А благодаря закалке, полученной от Кали, боль становилась похожей на собственное эхо.
Должно быть, я закрыла глаза и очнулась под ропот или вздох толпы. Я подняла голову, открыла глаза и увидела рядом с корзиной Хазу. Его загорелая бритая голова блестела на солнце, было видно, что он потрясен.
На ладони брата лежал гладкий светлый камень.
Его заперли в здании с балконом, тянувшимся вдоль длинного ряда каменных келий. Самые важные помощники настоятеля ежедневно брили его юное тело, но волосам на голове позволили отрасти. Все лучшее, что мы только могли приготовить, отправляли к нему в келью, где он должен был дни напролет медитировать. Однако мой брат, привыкший бродить по лесу или проводивший время в упражнениях, едва прикасался к блюдам, которые после этого отправляли на стол настоятеля.
От Кали требовали все более соблазнительных блюд, редких приправ и сладких плодов. Я могла бы сказать ей, что Хаза любит густую овсянку с пряными листьями и жиром, остававшимся от вчерашнего обеда, если осень была удачной и маму не мучил кашель. Я могла бы сказать ей, что любимым блюдом моего брата была лесная белка, разжиревшая перед зимой, обмазанная речной глиной и запеченная на костре.
Но я молчала. Я взбивала священное питье, училась, глядя на его пузырьки и пену, так же, как прежде впитывала Цветочный стиль и другие кухонные искусства.
Все оставляет на тебе след, если ты подобна чистому листу.
Наступила ночь, когда я не чувствовала смертельной усталости, и на дорожке в уборную никого не оказалось. Я поднялась с циновки, и бесшумно направилась по знакомой мне земле храма, обходя дремлющих монахов-привратников. Осторожно перехватывала руками столбики балкона – красться здесь было удобнее, чем по деревьям, ветки которых гнулись и трещали.
Все дается легче, если ты целый день что-то жуешь в кухне, как мышь, сидящая в банке с крахмалом. Правда, есть опасность растолстеть, отяжелеть, но избежать этого помогает Цветочный стиль. Мы становимся мягкими, но не толстыми… Мы – те, кто растирает, нарезает и печет.
– Хаза, – прошептала я в отверстие в тяжелой двери. – Хаза, это я.
Через мгновение послышался шорох, и пальцы Хазы, вымытые и надушенные, показались в щели.
– Гхани?
– Ты должен есть. – Я припала губами к костяшкам его пальцев. Его губы пахли изысканными ароматами, и они коснулись моих губ. Подбородком – мягким, гладким, умащенным маслами, – он потерся о мои пальцы. – Все волнуются.
– Не могу больше, – пожаловался он шепотом. – Я тут как в клетке.
– Это ведь ненадолго, – попыталась я утешить брата. – А потом ты станешь настоятелем. И я буду готовить тебе каждый вечер.
– Не могу, надоело, – повторил он. – Выпусти меня отсюда!
– И куда мы пойдем? – Я даже не стала напоминать ему о наказании, которое ждет монаха, который захочет сбежать от своей судьбы. Ванна из кипящего масла придает особый вкус грибам-дождевикам, однако молодому человеку это на пользу не пойдет. – Как мы будем жить?
– В лесу. Я стану рубить деревья.
И я, младшая сестра, укоризненно покачала головой, удивляясь его детскому упрямству.
– Потерпи немного, Хаза. Скоро ты станешь избранным Ободранного Бога. Плохо тебе не будет.
– Ты не понимаешь, – брат замолчал. Он всегда быстро вспыхивал и быстро остывал. Таким он был, мой брат. – Я беспокоился о тебе. Ты ешь досыта? – спросил он.
– Конечно. Я готовлю напиток. – Я была простой девушкой и не могла произнести название священного напитка, но он мог.
Брат со вздохом произнес это слово. Его темные глаза блеснули за решетчатым окошком:
– Бог не говорит со мной, Гхани. Он немой.
– Говорят, напиток заставляет его заговорить. – Я прислушалась к звукам, доносившимся из дальнего конца коридора. Дыхание толстого монаха не изменилось, и я решила остаться еще на несколько мгновений. – Послушай, принести тебе этого питья?
– Может быть… – Он не стал повторять то, что знали мы оба. Если меня поймают, поркой для нас обоих дело не кончится. Но что еще я могла для него сделать?
Я все еще была ребенком, глупым ребенком. Кали заметила, что я отмеряю больше ингредиентов, чем требовалось для чаш, кованных из серебра. Она позволила мне слить лишнее во флягу, когда моя врагиня, растяпа и болтунья, плеснула слишком много спирта на глазированную дичь, и над сковородой взметнулся язык пламени. Глупая девчонка завизжала и выронила сковороду: я немного сдвинула деревянные накладки на рукоятке – так, чтобы горячий металл между ними обжег ей руку. Отвлекающий маневр сработал отлично, но в ту же самую ночь, когда я направлялась в сторону нужника, Царица кухни вышла из глубокой тени, не потревожив при этом ни одного листика, и схватила меня за горло. Выволокла на дорожку, под горячий свет щербатого лика луны и, почти засунув нос мне в рот, жадно принюхалась. Я брыкалась, а она стиснула пальцы так, что перед моими глазами расцвели черные цветы. Она внимательно посмотрела на меня. Ее глаза были подобны раскаленным углям, перед тем как их скроет белая зола. Они были такие же темные и обжигающие. Стеклянные и продолговатые, как яйца.
– Мелкая воровка, – тихо прошипела она, и кусты вокруг испуганно затрепетали. Пот не приносит облегчения в засуху, но даже деревья пытались потеть, роняя капли смолы, которые мы соскребали и использовали для отдушки, в качестве благовоний… и кое-чего еще. – Но я вижу, что ты сделала это не для себя.
Я пыталась вывернуться из ее рук. Ее пальцы разжались, и я вдохнула жаркий воздух.
– Итак, ловкие пальцы, у тебя есть возлюбленный. Кто же он? Надеюсь, это молодой монах. Старые думают только о себе. – Она негромко усмехнулась и тряхнула меня, грубо, но не зло. – Если бы не твои руки, пташка, я бы отправила тебя в печь. Нет такого мужчины, который достоин этого.
Я хотела сказать, что приготовила питье для брата, но вовремя опомнилась. Она достала фляжку из моей нагрудной повязки и покачала головой.
– Что ж, ты не так уж глупа. – Причмокнув, она потащила меня к колодцу. Я думала, что она бросит меня в него, но она всего лишь вылила священный напиток, бросила следом фляжку, и подтолкнула меня в сторону нужника. – Поплачь там, если тебе нужно. А завтра снова будешь сбивать.
Сначала лик луны, а потом ее лицо скрылись во тьме, вдалеке пророкотал гром. Некоторые подумали, что Ободранный Бог подает знак, что он доволен и дарует нам дождь. Но сухая молния не ударила в землю, облегчение не наступило.
В новолуние, в ночь, когда не видно обновляющейся луны, был состояться пир, и Кали назначила меня своей любимицей. Даже моя врагиня не завидовала, ведь мне пришлось работать – подавать, шинковать и тереть – с такой же ураганной скоростью, с какой мелькали руки Царицы кухни. Мою циновку перенесли к дверям ее клетушки, чтобы в полночь я могла провожать ее к отхожему месту и светить фонарем, пока молнии вспыхивали над дальними лесами. Но несмотря на все это, я дважды навестила Хазу перед тайным священным пиром.