– Боже, – проговорила она. – Деточка, ты что, увидела призрак?
Моя тревога тут же трансформировалась в чувство вины. Я извинилась, объяснила причины моего беспокойства, представилась, и она сказала мне, что ее зовут Эннис Сколлей, и она буквально только что вышла из дома. Выехала, подумала я, но вслух говорить не стала. Ноги ее так и ходили ходуном, под серым тартаном одеяла, и я снова подумала, что она страдает какой-то болезнью, сопровождающейся неконтролируемым дрожанием мышц. Я старалась не смотреть на ее ноги, хотя время от времени особенно резкое движение привлекало мой взгляд.
– Вчера вечером я ненадолго выходила из дома, надеялась увидеть северное сияние. В новостях передавали, что его будет видно даже далеко на юге, но так ничего и не заметила. А вы, Софи, когда-нибудь видели его?
Я ответила, что ни разу. Вспомнила, что в новостях говорил об этом. В другое время это обязательно привлекло бы мое внимание. Если бы я не была так занята, разбирая свои вещи, то непременно постаралась бы выйти и посмотреть на небо, хотя радиоведущий уверял, что в небе над Линкольнширом увидеть северное сияние едва ли удастся. Оно бывает в более диких краях, в более северных областях планеты.
– Впрочем, пока еще прохладно, – проговорила Эннис и поежилась, словно для того, чтобы пояснить смысл сказанного. – Северный холод заглянул к нам. – И запустив руку под свое одеяло, она достала еще один, казавшийся таким же мягким, как ее, связанный из мохера. Она протянула его мне, но я покачала головой, потому что вышла из дома только для того, чтобы помочь ей.
Она сказала:
– Этот оттенок коричневого называется «мурит». Такая мягкая шерсть еще не прикасалась к вашей коже.
Мной овладело странное любопытство. Я взяла плед, накинула на плечи и мне сразу стало тепло и уютно.
– Овец, давших шерсть для этого одеяло, выращивал мой отец, – пояснила она. – Это шетландские овцы, они живут на островах. А шерсть на это одеяло дала моя любимица Бонкси. Я назвала ее так, как зовут пушистых птенцов большого поморника – птицы, которая живет на прибрежных утесах. Бонкси была одной из лучших, самых «теплых» овец, как мы их называли, – из тех, кто давал лучшую шерсть.
Я не смогла устоять перед искушением, потерлась о плед щекой. Кажется, я ожидала, что вместо запаха шерсти почувствую соленое дуновение океана.
– Правильно, – проговорила Эннис, как будто я сказала это вслух. – Конечно, у нас были еще и пони, как у всех наших соседей, и я ездила на них, куда хотела. Или надевала на них уздечки и вела за собой, как собак, потому что наши лошадки были ростом с большую собаку.
– Так вы выросли на Шетландских островах? – Мои глаза округлились. Я ничего не знала о них, только слышала название. Даже не была уверена, что смогу показать на карте.
– На Фуле, – произнесла она с любовью. – На самом западном из них, на стоящем отдельно страшным рифе Шаалдами, но я всегда называла его «Голодными скалами». На самом уединенном острове Британии.
В ее голосе звучала гордость. Завороженная ее словами, я сумела только произнести:
– Вот и мне показалось, что я заметила акцент.
На самом деле, иногда я замечала его, а иногда он пропадал, возвращался и уходил, как будто она сама о нем забывала.
– Да, он остался со мной, я еще вспоминаю его, – проговорила она. – Хотя почти забыла. Уехав оттуда, я многое утратила. Но и приобрела кое-что. Так часто бывает…
Она смотрела на меня так, будто видела насквозь, и я задумалась о том, как сама получила этот дом, и все это. Слишком легким путем, и в то же время слишком тяжелым. Я потеряла мать, ничем не помогла ей. Не заслужила такой дом, не отдала за него все, что следовало. Но я помогала теперь, разве не так? Старики любят поговорить о прошлом, любят делиться воспоминаниями. Эннис явно обрадовалась возможности поговорить с кем-то, и моей матери, наверное, понравилось бы, что я слушаю. Поэтому я попросила Эннис рассказать мне о своей жизни на Фуле.
Я сомневалась, что она услышала меня. Она смотрела в сад, на тонкую веточку, раскачивавшуюся, будто с нее только что слетела птичка; а затем отвернулась, словно от какого-то пустяка. Взгляд ее смягчился, как будто она видела далекие места, прежние времена.
– Когда мне было тринадцать лет, я увидела троу[52], – проговорила она. – Хочешь услышать подобный рассказ, моя курочка?
Я улыбнулась и кивнула, гадая, что это за троу такое – птица? рыба? – и стараясь не чувствовать себя ребенком, который слушает сказку на ночь, сидя возле материнской юбки.
– В ту ночь сияние разгулялось вовсю, – начала она. – Плясуны… Ты ведь знаешь, что северное сияние у нас называют Веселыми Плясунами? Так вот, Плясуны развеселились даже чересчур, так что, можно сказать, это они виноваты. Если бы они не светили так ярко, я бы не вышла из дома. Приближалась зима, ночи уже стали длиннее, чем ты можешь представить. Это случилось между двух непогод, сильный ветер дул до того дня, и после него. Я сходила к Турвельсонам, на соседнюю ферму. Мать послала меня одолжить немного масла. Она пекла пирожки к дню рождения кого-то из младших, но за маслом отправили меня.
Эннис вспоминала, и акцент становился все заметнее. Слово «мать» она произносила по-скандинавски, modir.
– Идти было недалеко, жирный сверток норовил выскользнуть из моей руке. К счастью, соседская ферма находилась недалеко от нас. На Фуле тогда жило не больше сорока человек, все на восточной равнине. На большей части Шетландских островов никто не живет, ты об этом не знала? Рассказывают, что островов и скал в архипелаге больше сотни, но сколько точно – никто не знает. Многие из них пропадают и поднимаются из воды по воле селки[53].
Я улыбнулась но моя новая знакомая уже едва замечала мое присутствие.
– Все небо на севере полыхало, – продолжала она. – Через каждые несколько шагов тропа под ногами становилась зеленой, я успевала увидеть все вокруг и тут же слепла. От небесного блеска горы и холмы становились еще темнее. Троу – это горный народ, они живут под землей… Неужели ты этого не знала? Я смотрела на великий холм Хамнафелд, другая сторона которого спускается прямо в океан. Говорят, на самой верхушке его находится дверь: ход в Лиорафелд, прямо к подземным домам троу. Некоторые пытались достичь дна, сбрасывали вниз канаты, но никому это так и не удалось. Тому, кто хочет измерить глубину этого хода, редко удается найти даже дверь. Вот что рассказывала мне бабушка, вот о чем я думала. Может быть, поэтому и произошла та встреча – троу привлекли мои мысли. А может быть, масло или красивый свет. Как бы то ни было, я почувствовала их взгляд. Все иногда чувствуют, что на них кто-то смотрит, но на Фуле такое случается редко. На острове больше пони, чем людей, и больше овец, чем пони, а птиц гораздо больше, чем всех остальных вместе взятых, но незнакомца тут не встретишь, особенно зимой. И все же я поняла, что это, когда почувствовала на себе взгляд, ощупывавший меня словно грязные пальцы. Я повернулась и увидела силуэт – там, где никого не должно было быть. Он стоял на полпути между соседским домом и нашей фермой, будто только что вышел из торфяного болотца. Мгновение он был виден, его силуэт был очерчен вспышкой северного сияния, а в следующее мгновение его уже едва можно было различить.
Он казался высоким и серым. Серой были его одежда и кожа, кустистая борода и растрепанные волосы, и я поняла, что он смотрит на меня, хотя не видела его глаз. Не знаю, что я тогда сделала, закричала, побежала или окаменела на месте, но, к счастью, он направился прочь. Но только не так как ходят обычные люди. Он шел, как троу, то есть вперед спиной, и ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, куда идет. Во всяком случае, так мне кажется. Он удалялся, но я чувствовала, что он следит за мной, и затрепетала, потому что поняла, что вижу одного из волшебного народца. Некоторые говорят, что троу похожи на норвежских троллей, другие, что на английских фейри, но по-моему они – нечто среднее.
Страх овладел мной и всю дорогу домой я бежала. Когда я ввалилась в дверь, мать тут же спросила, где масло, а младшие брат и сестра оторвались от игры и посмотрели на меня. Но я дрожала всем телом и ни слова не могла вымолвить. Бабушка, едва взглянув на меня, закричала так, что, наверное, всполошила всех ангелов небесных.
Поднялся шум…
– Что такое, что такое? – закричала и мать, а бабушка поворачивала меня к лампе то одним, то другим боком.
– Что ты видела? – выкрикнула она.
От страха я хотела соврать, но поняла, что она все равно увидит. Моя Ба видела многое, может быть даже слишком. И потому я рассказала ей все.
Она обрадовалась, будто поймала рыбу, и сказала: – Так я и думала! Это существо оставило на тебе свою отметину!
Брат улыбнулся, сестра рассмеялась, а мать только вздохнула и снова стала печь овсяное печенье. Я подошла к зеркалу и долго смотрела в него, стараясь увидеть то, что заметила Ба. Оно оставило на тебе свою отметину, сказала она, но ни тогда, ни после я не сумела ее увидеть, как ни старалась.
Эннис шевельнулась в кресле-коляске, моргнула, словно не совсем понимая, где находится. Я вдруг заметила, что ее накрытые одеялами ноги находятся в постоянном движении и неожиданно громко постукивают. Я поняла, что слышала этот звук и во время рассказа – что-то вроде шепота или далекого грохота морских волн, разбивающихся о берег. Я поняла, что она ждет моей реакции, но понятия не имела, что следует сказать.
– Это, конечно, еще не все, – продолжила она. – Я должна рассказать о том, что случилось в день моего шестнадцатилетия, в день Йоля[54], и о том, что произошло с близнецами, с моими братом и сестрой.
Ее тело изогнулось в кресле, и она как-то особенно сильно дернула ногой. Тартановый плед соскользнул, и я успела заметить… не свободные уличные ботинки, не домашние шлепанцы или что-то в этом роде, а роскошные ярко-красные туфли. Вскрикнув, Эннис торопливо прикрыла их одеялом.