– О них я тебе тоже расскажу, – проговорила она, – но не сейчас.
Я невольно приблизилась к ней, чтобы помочь. Она протянула руку и стиснула мои пальцы костлявой клешней.
– Пойду-ка я в дом. Кажется, я уже достаточно тебе рассказала.
Оглядевшись, она указала мне рукой в сторону моего сада и, невзирая на мои попытки проститься с ней и предложить помощь, налегла на колеса своего кресла. Не уверена, что я действительно видела ее: перед моими глазами так и стояли эти туфли – яркие, идеально красные, остроносые, из мягкой кожи, сшитые едва незаметными стежками.
Я вдруг поняла, что никак не отреагировала на ее рассказ. И, только войдя в дом, заметила, что ее мягкое шерстяное одеяло так и осталось у меня плечах.
Я продолжила обживаться в доме моей матери, и рассказ Эннис теперь казался мне все более неприятным. Я не знала, что думать обо всем этом, и о ней самой. Вообще-то, ее слова внушали доверие; в них точно было нечто большее, чем сплав ее воспоминаний со сказками, которые она слышала в детстве. Время от времени я возвращалась к сложенному на столе одеялу, брала его в руки, прикладывала к щеке. Чем же оно пахло? Может, резким пронизывающим ветром, несущимся над Атлантикой?
Закрывая глаза, я видела туфельки, слишком красивые для такой старой женщины, и представляла их на своих ногах. Может быть, она дергается, потому что они заставляют ее плясать? Или ноги всего лишь следуют за ее причудливыми воспоминаниями?
Я попыталась выбросить из головы эти мысли и решила снова заглянуть к соседке. Судьба тут же дала мне шанс: выглянув в окно, я увидела, как Эннис выезжает в сад на коляске – в день, все еще пытавшийся стать светлым.
После первой встречи церемонии показались мне излишними. Я тоже вышла в сад, помахала ей рукой и перешагнула через забор. Потом попыталась вернуть ей прекрасное одеяло, но она махнула рукой, чтобы я оставила его себе.
– У моей бабушки было полно суеверий, – начала она так, будто мы и не расставались. – Она всегда говорила, что троу накажут девицу, если та забудет положить кусочек торфа в угасающий огонь. Видишь ли, им нравится пламя. Кроме того, по субботам они купают своих детей, и я должна была оставлять для них воду. Если же я забывала или, наоборот, делала это еще до того, как бабушка вспомнит об этом, она объясняла мое поведение влиянием той ночи, когда я увидела одноглазого.
Она не позволяла мне забывать об этом, да и, честно говоря, я и сама не могла забыть. Я часто вспоминала его, как он стоял под небом, где резвились Плясуны, и смотрел на меня. Не знаю, сохранилась ли на мне до сих пор та отметина, о которой говорила Ба. Я не любила думать об этом, и еще меньше расспрашивать, но желание увидеть ее не оставляло меня. Оно заставляло меня трепетать, когда я оказывалась вне дома, во тьме и холоде.
Однако на поверхность троу выходят только в Йоль, точнее за семь дней до праздника – в ночь Тулья, так было и в тот год, когда мне исполнилось шестнадцать. Ба велела мне воткнуть ножи в окорока, чтобы троу не добрались до них, и я должна была благословить младших.
Первым делом я совершила обряд над собой: умылась, а потом окунула в воду руки и ноги, а мать в это время бросала в нее угольки, чтобы троу не могли забрать нашу силу. Потом пришло время благословить близнецов, но они уже подросли, им было одиннадцать, и они не хотели меня слушать. Гримасничали и плескались водой, пока я не вымокла, и я предложила им рискнуть. Признаюсь, меня уже тошнило от них обоих. Мне приходилось готовить для них, следить, чтобы их глупые лица были умыты, а растрепанные волосы причесаны. Мне приходилось приносить то, приглаживать это, а они, стоило матери повернуться спиной, показывали мне пару одинаковых языков. К тому же, для меня это был год красных туфелек. Увидев их, я не могла думать ни о чем другом.
Тут я заметила, что ноги ее по-прежнему не знают покоя, и все дергаются, переступают и шуршат под одеялом. Я почти забыла, о том, что они двигаются, каким-то образом перестала обращать на них внимание.
– O, я сходила с ума по этим туфелькам. Я увидела их в модной лавке на большом острове. Туфли выставили в витрине среди лент и бантов, и я не могла говорить ни о чем другом. К тому же приближался день, когда будут танцы, и я чувствовала, что просто не могу без этих туфель. Если я их заполучу, со мной, может быть, спляшет Алекс Гэлди. Если мне купят эти туфли, я больше никогда и ничего не попрошу. Случалось ли тебе, Софи, чего-то хотеть так, что внутренности буквально завязываются узлом?
Она замолчала, а я попыталась вспомнить, но могла думать только о ее туфельках, очаровательных, красных, мягких, совершенных. Танец в них казался полетом, который никогда не закончится падением на землю. Я поспешила прогнать эти мысли, пока она не заметила мою задумчивость.
– Я копила и копила, – продолжила она, – опускала каждый пенни в кувшин, чтобы собрать нужную сумму, но денег все равно не хватало. Я упрашивала. Плакала. Делала все, что мне велели, стирала грязные штанишки младших раньше, чем меня успевали об этом попросить, подметала в очаге… И наконец, тяжело вздохнув, Ба сказала, что меня околдовали в горе, так она выразилась подразумевая троу, но туфельки я получу. Возможно, уже тогда она считала меня про́клятой, но думаю, что это не так. Разве девушка должна любить только работу? С какой стати она будет думать только о работе, доме и младших брате с сестрой? За дверями, по ту сторону океана, лежал огромный и живой мир. Глядя на море, я всегда вспоминала об этом, и, когда на меня смотрели юноши, я чувствовала, что мои ноги танцуют.
Я почти видела все, о чем она говорила. Она продолжила рассказ, и мне оторваться от этих картин.
– На Фуле Старый Йоль празднуют, как и прежде, в январе – по юлианскому календарю, хотя весь мир отказался от него в 1752 году. Мы цеплялись за прошлое гораздо дольше, чем все остальные, потому что вокруг нас происходило так мало событий. Итак, танцы были назначены на шестое число. Потом наши серые соседи должны были вернуться к себе, в гору. Их праздник заканчивался, но сначала они должны были наплясаться вволю – как и я. На Фуле редко бывает снег. В это трудно поверить, потому что остров расположен на той же широте, что и гренландский мыс Фарвель, но атлантические течения смягчают климат. Холодно там потому, что с океана всегда дует сильный ветер. Однако в ту ночь, ночь танцев, снег выпал и лежал толстым слоем, ветер выл и снежинки вонзались в кожу, как острые лезвия. Снег продолжал валить так, что было трудно увидеть даже свою руку. Мы шли в Нордерхус, что возле гавани, и море волновалось. Я слышала его басовитую, свирепую песню. Атлантика и Северное море разбушевались, вода почернела, небо стало бледным как смерть. Сияния, впрочем, не было. Плясуны веселились на земле, под крышей. Ветер доносил звуки волынок, то громкие, то быстрые и тихие. Алые туфельки я несла под дождевиком, чтобы не промокли. Мы шли втроем: моя мать, бабушка и я. Близнецы были еще слишком малы, их не взяли и меня это не огорчило. Все находились во внутренней комнате, там было жарко. Я оставила свои сапоги рядом с остальными, надела очаровательные туфельки, и в них сразу запела музыка, быстрая, сильная, свободная, поющая о новых краях… Едва я шагнула в комнату, меня тут же унесло. Алекс Гэлди взял меня за руку, и не отрывал взгляда от моего лица, пока мы кружились и вертелись. Его лицо светилось, он улыбался, и если не обворожил меня до того, то обворожил в этот самый час. Мать и бабушка следили за нами, но меня это не смущало. Туфельки уносили меня вдаль, и я с радостью слушалась их. Я не думала тогда о доме, о своих обязанностях, o земле, на которой родилась, о троу и их обычаях, и даже об их любви к танцам. Мелодия кончилась, началась другая, еще более бурная, и Алекс не отпускал меня. Он танцевал со мной, кружил, обхватив за талию, мои ноги переступали все быстрее, и я смеялась от счастья. Троу любят волынку, ты не знала? Говорят, они забрали Волынщика из Йеля, он провел у них много лет, а думал, что всего только ночь. Немного погодя я краем глаза заметила, как приоткрылась дверь, и в нее проскользнули близнецы. Они вели себя тихо-тихо, озирались по сторонам и улыбались совершенно одинаково. Пробравшись внутрь, не обменявшись ни с кем ни словом, они присоединились к танцу. Они то и дело мелькали рядом, наши пути пересекались, руки соприкасались, но танец тут же разлучал нас. С пониманием поглядывая на меня, они, тем не менее, не произносили ни слова. Помню, я подумала тогда, что им хотелось попасть на танцы так же сильно, как мне, и я не могла винить их в этом. Я не присела ни на мгновение, мне этого ни разу не захотелось. Танцевали они великолепно, ни разу не ошиблись, а ведь они были совсем юные. Дело близилось к полуночи, мать схватила меня за руку и сказала, что пора уходить. Я огляделась, разыскивая близнецов, но не увидела, и спросила ее о них – приплясывая на месте, потому что музыка играла, Алекс ждал, и я не могла устоять. Она покачала головой. Я решила, что музыка ей мешает, и крикнула громче, но она все равно меня не поняла. Понимаешь, пока близнецы танцевали, она их не видела – словно кто-то скрывал детей от ее взгляда. Ба сказала, что они не могла прийти, ведь она заперла их на ключ. Тут все всполошились. Танцы немедленно прекратились, все надели плащи и зюйдвестки и вышли наружу. Снег все еще шел, только небо опять потемнело, сделалось черным, и огни плясали на нем. Веселые Плясуны танцевали, будто насмехаясь над нами. Дома мы детей, конечно, не нашли. Там было тихо, дверь стояла открытой настежь, и чистый пол заметало снегом. Постели были пусты. Мы нашли близнецов на краю торфяного болотца – там, где я встретила Серого человека. Нашли мертвыми. Они лежали в снегу, их открытые глаза смотрели в небо. Снежинки, падавшие на лица, не таяли. Они пролежали там весь вечер, понимаешь. Они не плясали и никогда не будут плясать… Вместо них приходили троу, прикрывшиеся их внешностью, чтобы повеселиться вместе с людьми. Я не знаю, украли ли троу их дыхание, прежде чем принять их облик, или они умерли по несчастной случайности. Не знаю, были ли эти маленькие тела действительно моими братом и сестрой – или их украли и унесли под гору, а мы видели только пустые скорлупки, которые троу оставили нам, будто брошенных кукол. Иногда мне кажется, что близнецы до сих пор пляшут под великой горой Хамнафелд. Мне хотелось бы понять, не потому ли мои ноги никак не могут остановиться? Может, моя пляска – тень их танца? Когда мои туфли, наконец, подарят мне покой, возможно, я пойму, что мой брат с сестрой мертвы. Однако под горой время течет иначе. Может быть, они все еще дети, а может быть, стали старше, чем я, и борода брата спу