Из соседних комнат доносился грохот выдвигаемых ящиков, распахиваемых шкафов.
Из спальни Лиды низенький коренастый чекист с дергающейся от нервного возбуждения физиономией тащил какой-то узел, вероятно, с остатками платьев Лиды и Виктора Владимировича. С кухни долетал грохот кастрюль.
Аграфена тихо причитала возле двери, промокая слезы рукавом застиранного синего платья.
– Ну, что, Фесуненко, – спросил матрос, вероятно, бывший главным у этой банды, у тащившего тюк бандита, – нашли что-нибудь?
Тот лишь дернул головой и, пыхтя, поволок свою добычу.
Из кабинета Виктора Владимировича вынесли кресло, пресс-папье и оборвали шторы. Матрос, очевидно, поняв, что сам может остаться без добычи, погрозил кулаком трясущейся от страха хозяйке и принялся шерстить гостиную, с сердитой руганью вытряхивая на пол жалкое содержимое ящиков. Какие-то лоскутки, две катушки ниток, записные книжки, разыскал парадную с вышивкой скатерть и с жадностью запихал себе за пазуху. Поняв, что больше поживиться здесь нечем, подошел к Елизавете Николаевне и, схватив ту за грудки, стал сдирать с нее платок, рыться в ее волосах. Потом полез грубой, холодной ручищей за пазуху, она не выдержала и завизжала в голос.
– Заткнись, тварь, – хрипло велел матрос, наматывая на руку цепочку и готовясь сорвать с Елизаветы Николаевны крест. Но она лишь громче завизжала, стараясь инстинктивно защититься. Матрос разозлился, замахнулся на нее кулаком, Елизавета Николаевна сжалась, ожидая удара в лицо. Раздался громкий, похожий на рев дикого зверя крик.
Это висевший на стене прямо над ними портрет Всеволода Михайловича сорвался с гвоздя и, упав углом прямо на голову матроса, заставил его болезненно вскрикнуть и выпустить свою жертву. По виску и щеке ошалелого от неожиданности чекиста потекла струйка крови. Лицо его в этот момент выглядело глупым и беззащитным, мутноватые карие глазки растерянно хлопали, густая щетка усов жалко обвисла. Силясь понять происшедшее, он поднял руку и потрогал ушибленную макушку. Рука окрасилась кровью. Он огляделся по сторонам в поисках причины и, увидев лежащую возле его ног картину, пнул ее со злобой, потом выругался и потянулся опять к Елизавете Николаевне. Но тут что-то сообразил и наклонился к картине.
На картине был намалеван красками мужик с бородой и усами, худой и чернявый.
– Тьфу, анафема, едва не прибил, – продолжая разглядывать картину, что-то мысленно прикидывая в голове, бормотал матрос, зачем-то перевернул полотно, внимательно осмотрел раму.
– Брось ее, – шепнул на ухо усатому подошедший сзади Тродлер.
– Чего еще? – грубо спросил усатый матрос, поднимая картину и неловко пристраивая ее себе под мышку под отчаянным, полным едва сдерживаемых слез взглядом Елизаветы Николаевны.
– Дурная картина, – словно не желая, чтобы их услышал еще кто-то, проговорил гнусавый, аденоидальный Тродлер. – Когда ты на нее замахнулся, этот мужик, – Тродлер испуганно кивнул на картину, – так на тебя покосился, мне даже померещилось, что у него в глазах что-то полыхнуло, а потом картина упала.
– Именно, что померещилось, – брезгливо отпихивая гнусавого Тродлера, крепче прихватил картину матрос. – Вишь, как она на меня зыркает, как в картину таращится, сразу видно, ценность! – довольно проворчал он, глядя в побелевшее лицо Елизаветы Николаевны.
– Умоляю! – резко, словно очнувшись от оцепенения, упала на колени Елизавета Николаевна. – Умоляю вас, эта картина – память, она не имеет никакой ценности! Только для меня! Этот человек умер, понимаете? Умер, я любила его! Это все, что у меня есть! Умоляю вас! – Говоря все это, она цеплялась за грязные штанины его черных засаленных брюк, пытаясь прижаться лицом к его ногам. Он отступал, презрительно стряхивая ее, пиная ногами и довольно усмехаясь в усы. А она все говорила, умоляла, наконец заплакала навзрыд. Седая, некрасивая, изможденная, жалкая. Она ползла по полу, подвывая, пытаясь ластиться к избивающим ее сапогам, словно жалкая, подыхающая от голода кошка. Аграфена, не выдержав, бросилась к ней, стала поднимать, сердито бормоча в ухо:
– Да пес с ними, пущай подавятся. Не будет им счастья на чужом-то горе. Вставайте уже. Стыдоба какая!
Но Елизавета Николаевна ничего не слышала, а все молила, вырывалась из рук Аграфены, ползла. Из других комнат посмотреть на представление собрались остальные мародеры. Они смеялись, плевали в нее, ржали грубыми, развязными голосами. Она ничего не слышала.
Тогда Аграфена, отчаявшись достучаться до обезумевшей от горя барыни, прошептала ей зло в ухо:
– Видел бы он вас сейчас!
Подействовало, Елизавета Николаевна словно очнулась. Огляделась вокруг растерянными глазами, ухватилась за Аграфену и, пошатываясь, встала на ноги.
Потом отыскала глазами чекиста в матросской тужурке и, гордо выпрямив спину, глядя ему прямо в глаза, отчетливо, грозно проговорила:
– ПРОКЛИНАЮ!
Он было дернулся врезать ей. Но Тродлер, подоспевший сзади, потянул на выход, нашептывая что-то вроде: «Брось, не связывайся», неся в кармане на выход серебряный подстаканник, который Елизавета Николаевна с Аграфеной берегли на черный день, несколько ценных книг из собрания Виктора Владимировича, поварешку и вышитый бисером ридикюль. Когда сотрудники Чрезвычайной комиссии покидали комнату, матрос повернулся боком, пролезая в дверь, портрет развернулся, и Всеволод Михайлович бросил на Елизавету Николаевну последний, полный нежной любви взгляд.
Елизавета Николаевна Савелова прожила еще полтора года и скончалась в январе тысяча девятьсот двадцать первого в нищете и голоде.
Глава 16
– Варь, возьми меня с собой, – выйдя из директорского кабинета, принялся ныть Макар.
– Да я и сама-то не знаю, что делать, зачем мне еще ты? – не оценила его порыва Варя.
– Ну, как зачем? Помогу. В конце концов, вдвоем не так страшно, или ты забыла, что за гостями Булавиных убийца охотится? Вдруг и на сыщиков перекинется, – насмешливо подмигнул Макар, расправив широкие плечи.
– А тебе-то это зачем? – подозрительно прищурилась Варя.
– Завтра Фон приезжает, не хочу смотреть, как он будет Алисе на колени слюной похотливой капать. Колбасник толстомордый, – зло высказался Макар.
Что ж, резон был весомый. Австриец действительно был жаден, похотлив и капризен, но при этом сказочно богат и помешан на русском искусстве. Он был одним из наиболее драгоценных клиентов фирмы, и Каменков за немалые комиссионные был готов терпеть любые его причуды и подчиненным наказывал. Хоть Фона из всех подчиненных интересовала только Алиса, и Варя не уставала поражаться, как она выносит мерзкого старикашку, да еще умудряется держать его на приличном расстоянии. Последнее было особенно удивительно.
– Ладно, беру, – милостиво согласилась Варя. – Только сегодня мне не до расследования. У меня кот всю обувь обгадил, надо бы в химчистку сдать для устранения запаха, я в Интернете узнавала, есть такая. Потом мне надо срочно туфли выходные купить, меня сегодня в театр позвали. А вот если время останется, тогда можем чего-нибудь порасследовать, – ворчливо закончила Варя и добавила с сомнением: – Если придумаем чего.
– Варь, давай хоть в Алисину папку заглянем? – потягивая молочный коктейль, предложил Макар, порядком одуревший от обувного шопинга. – По-моему, она не про всех фигурантов «Булавинского дела» зачитала.
– Какой ты внимательный, – откладывая в сторону коробку с туфлями и доставая из сумки папку, ехидно заметила Варя. – Читай ее Каменков, ты бы и ухом не повел.
– Так то Каменков, – усмехнулся Макар, – ну, чего там?
– Там Комлев Владимир Артурович. Тридцати восьми лет. Женат, двое детей. Недавно назначен начальником отдела. Жена – экономист. Любят отдыхать на море, преимущественно в Испании, имеют дачу, две машины, четырехкомнатную квартиру в новом доме в Московском районе, – зачитывала Варя, – ну, просто куркули какие-то.
– Да, состоятельные ребята. А что по поводу искусства? – заталкивая в рот половину бигмака, спросил Макар.
– Прабабка жены была то ли графиней, то ли княгиней. Имеются старинные вещички. Тут и список у Алисы приложен. И откуда она все это раздобыла? – хмуря лоб, силилась понять Варя.
– Она своих секретов не выдает, – вздохнул Макар. – И мне иногда в голову приходят самые дикие подозрения.
– Какие? – вытаращив глаза, спросила Варя. – Что она переспала с четырьмя дворниками или участковыми, а заодно и со всеми подозреваемыми?
– Я же говорю – дикие, – угрюмо ответил Макар.
– Ладно, оставим в покое твою паранойю, хотя я бы на твоем месте специалисту показалась, – сухо заметила Варя. – Что делать будем? Искать убийцу среди гостей или защищать их? И если убийца не гость, то тогда кто? И откуда узнал про картину? – принимаясь за еду, спросила Варя.
– Сперва надо пробить выживших гостей. Это проще, – предложил Макар.
– Да? – скептически спросила Варя. – И как именно?
– Ну, мы знаем, когда погиб Серега, проверим алиби. Потом проверим алиби на время убийства этого, как его…
– Томашевича, – подсказала Варя.
– Точно, – радостно кивнул Макар, оживший на глазах после сытного обеда.
– В принципе, логично, – нехотя согласилась Варя, – но это могла бы сделать и полиция. Ей проще, у них права есть, а у нас с тобой только обязанности.
– Да, вот бы выяснить у ментов, что там у этих граждан с алиби? И, кстати, не факт, что алиби их будет настоящим, а не так, липа для отмазки. Так что лучше сами! – наставительно заметил Макар.
– А как? – неуверенно спросила Варя.
– Надо подумать, – с сомнением разглядывая Варю, проговорил Макар.
– Ты чего так на меня таращишься? – насторожилась Варвара, чувствуя недоброе.
– Есть идейка, – заговорщицки понижая голос, проговорил Макар. – И заметь, все по-честному. Я работать буду на равных!