– Есть один человек. Тут, недалеко на Тележной, – говорила она Аграфене приглушенным голосом, – он меняет ценности на хлеб и лекарства. Дает мало и не торгуется. Я так дочку спасла, – глядя перед собой остановившимся взглядом, проговорила Ада Викторовна. – Собрала обручальные кольца, свое, мамино, мужа, он перед фронтом его снял, сказал, вдруг деньги нужны будут, продашь. Серьги у меня были фамильные, все собрала и отнесла. – Лицо Ады Викторовны было суровым, с поджатыми губами, серое от холода и лишений, но Аграфене оно казалось прекрасным, почти сияющим, словно у посланца Божьего.
Вот оно, спасение. Она пойдет, она все отдаст.
– Какой у него адрес? – хватая соседку за рукав, спросила Аграфена, словно испугавшись, что та исчезнет, не сказав главного.
– Адрес скажу, но простые вещи он даже смотреть не хочет, только ценности нужны. У меня все золото сгреб, как железки, только на серьги польстился. Сто грамм масла дал и буханку хлеба.
– Масло?! – не веря ушам, переспросила Аграфена, вспоминая желтый, покрытый испариной, крепкий с холода брусочек масла, лежавший в масленке посреди стола. Словно волшебное видение из сказочной жизни. Масло. – Какой у него адрес? Адрес! – с мольбой обратилась она к соседке.
Масло спасет Степана, а если еще лекарства… А ценности у нее есть! У нее есть Репин! Она отдаст картину, спасет брата! Что ей эта мазня?
– Адрес?
И вот теперь Аграфена тащила под мышкой тяжелую, перевязанную бечевкой картину, почти неподъемную, в тяжелой резной раме. Ее ноги дрожали, грозя подвести, подломиться под тяжестью ее исхудалого, похожего на скелет тела.
Ветер ледяной, пробирающий до костей, гнул к земле, обдирал кожу на щеках. Но Аграфена шла. Часто останавливаясь, тяжело дыша, не глядя по сторонам. Шла.
Вот она, Тележная. Второй дом, четвертый, шестой, еще немного. Хорошо, этаж второй. Но лестница крутая, черная. Тяжело. Картина выпала. Аграфена опустилась на ступени. Прислонилась лбом к черным тонким прутьям чугунных перил, слушая стук сердца, пульсацию крови в висках.
Отсиделась, собрала силы, снова пошла. Вот она, дверь, обитая ватниками, без номера. Постучала, тихо, почти не слышно, потом повернулась спиной и стукнула ногой, раз, другой. Ватники все глушат, а сил нет.
Но, видно, ее все же услышали. За дверью зашуршало. За дверью раздался осторожный, тихий, похожий на вздох, едва различимый голос:
– Кто там?
– Мне Бориса Соломоновича. Я от Ады.
За дверью стояла тишина. Аграфена слушала, слушала долго. Ей стало казаться, что никакого голоса не было, ей все померещилось от голода. Она хотела снова стучать. Но тут за дверью зашуршали, и она распахнулась, почти беззвучно.
– Войдите, – велели из темной квартиры, и Аграфена шагнула внутрь, едва не заплакав от облегчения.
Щелкнули замки, мягко хлопнула вторая внутренняя дверь.
– Что вам? – опять тихо, чуть картаво спросил невидимый голос.
– У меня брат умирает, – всхлипнула Аграфена.
– Да, да. Война. Что ж поделать. Но что у вас ко мне? – печально шелестел голос.
– Мне бы масла, хлеба. Мне аспирина, – забормотала Аграфена, не зная, как себя вести, и очень нервничая, не видя собеседника.
– Ну, что вы, откуда у меня все это? – засокрушался голос.
– Но, как же, ведь Ада Викторовна… – растерялась Аграфена, напрягая глаза, пытаясь разглядеть владельца шуршащего голоса. – Она сказала, вы можете поменять…
– Поменять? – с сомнением спросил голос. – Даже не знаю. Я не сам, возможно, одни знакомые… – с сомнением заговорил голос, и Аграфена выдохнула с облегчением.
– Я хочу поменять картину. Очень дорогую и ценную. Ей место в музее, думаю, вашим знакомым понравится, – уже увереннее проговорила она, поняв, чего от нее хотят.
– В музее… Что ж, давайте посмотрим, хотя я не уверен… – с сомнением проговорил голос, раздалось шуршание, внезапно скрипнула дверь, распахнулась, и в прихожую хлынул, ослепляя, тусклый свет пасмурного зимнего дня.
– Пожалуйте в комнату, – проговорил хозяин. Седой, носатый, сгорбленный, похожий повадками на старую крысу, в ватных штанах, телогрейке, замотанный по-бабьи в пуховый платок. С убегающими, прячущимися в густых бровях глазками.
– Хм, Репин, говорите? – с сомнением глядя поверх очков на Аграфену, спрашивал Борис Соломонович мягким, кротким голосом. – Позвольте взглянуть с вашего позволения.
Комната, куда ее пригласили, была узенькой, похожей на чулан, но с окном, пыльной, нежилой, с единственным стоящим посредине ветхим столом. Другой мебели, даже стульев, в комнате не было.
Аграфена, положив картину на стол, принялась распутывать непослушными пальцами узлы. Нервничая, торопясь, путаясь в наволочке, в которую завернула картину.
– Хм, – снова неопределенно промычал носатый, разглядывая картину цепким пронзительным взглядом.
Аграфена смотрела на него сперва с волнением, готовая торговаться, умолять, уговаривать, валяться в ногах. Но чем дольше смотрела она на это заросшее щетиной лицо, на носатый профиль с толстыми, опушенными седоватой щетиной губами, тем больше проступало в нем что-то знакомое, что-то неуловимо узнаваемое, неприятное. Впечатление, которое производил на Аграфену этот человек, было сродни чувству, какое рождает запах, по сути своей нейтральный, но отчего-то раздражающий, мучительно напоминающий о чем-то гадком и отвратительном. Аграфена напряглась, прищурилась. Борис Соломонович повернулся боком к окну, поднеся край картины к самому носу, и она узнала.
Холодный ноябрьский вечер девятнадцатого года. Квартира Ковалевых. Грубые, развязные люди с револьверами, гнусными ухмылками и грязными сапогами переворачивают квартиру. Хозяйка, заливаясь слезами, умоляет не забирать портрет, этот самый портрет. Наглая, красная от злобы и ненависти морда с усами, занесенный кулак и носатое лицо в фуражке шепчет что-то на ухо, тянет за руку. Тродлер, вспомнила Аграфена фамилию, словно слышала ее только вчера. Елизавета Николаевна не пережила удара, заболела вскоре после расставания с портретом, а потом умерла от тоски и все бормотала проклятия до самой смерти этим гадким, подлым людям. А они вот ничего, живы и даже продолжают наживаться на чужом горе, ничего их, бесов, не берет.
Аграфена прищурилась, впилась в старого знакомца полным холодной ненависти и презрения взглядом. Ее губы, скривившись, нервно задергались. Теперь она его не боялась. Теперь он ее будет бояться.
Тродлер закончил осмотр картины и, явно ничего не заподозрив и не почувствовав, обратился к Аграфене, не обращая внимания на ее дергающийся рот:
– Что ж, картина действительно подписана Репиным, но, к сожалению, я не эксперт и не знаю, подлинная она или подделка. – Аграфена едва заметно дернула губами. – Не знаю, что и сказать. Такая ответственность. – Он озабоченно покачал головой. – Если я ошибусь и она окажется подделкой, мне придется взять все расходы перед своими знакомыми на себя.
Аграфена молчала.
Тродлер тоже помолчал и так, не дождавшись от Аграфены ни звука, недовольно взглянул на нее и, сухо, нервно дернув бровями, недовольно закончил:
– Но раз у вас брат… Все, что я могу сделать, это буханка хлеба и немного рыбьего жира. Это все. – Он сожалеюще развел руками. – У меня дети, я не могу рисковать.
– Две буханки, – борясь со сжавшей внезапно горло судорогой, проговорила Аграфена.
– Ну, что вы! – воскликнул Борис Соломонович. – Вы с ума сошли! Откуда? Нет, нет. Забирайте. И делу конец, – хватая картину и суя ее в руки Аграфене, затараторил хозяин, усиленно тряся закутанной в платок головой.
– Ладно. Давайте. – Потом она полезла в карман и достала золотой крест и портсигар, доставшиеся ей от Елизаветы Николаевны. – А за это сколько? – не спеша передавать вещи Тродлеру, спросила она злым, почти угрожающим голосом.
Ах, какая слабость. Не будь она так слаба от голода, она бы просто отобрала у него все, что ей было нужно, как он отобрал у них с Елизаветой Николаевной последние крохи былой сытой жизни. Счастье, что она в тот день двадцать лет назад ходила к оценщику с портсигаром и забыла вынуть его из потайного кармана в нижней юбке.
– Ох, что вы со мной делаете? – завздыхал, скрывая жадное удовлетворение, Борис Соломонович. – Не знаю. Кому сейчас нужно золото? Крест, портсигар. Те мои знакомые интересуются только художественными ценностями. Не знаю, – озадаченно крутил он головой. – Может, немного гречки, учитывая Репина?
– Давайте. Все! – сжимая крепко кулак с крестом и портсигаром, согласилась Аграфена.
– Ай-ай-ай. Какое недоверие, – сожалеюще покачал головой Тродлер. – Помогая людям, я лишь навлекаю на себя хлопоты и волнения. И хоть бы спасибо.
Продолжая причитать, он вышел из комнаты, а Аграфена схватила наволочку и наскоро замотала картину.
– Ну, вот. Держите, – входя в комнату, проговорил Тродлер. – Пожалуйте портсигар и крест. И зачем вы замотали снова картину? – с недоумением спросил он, глядя на Аграфену.
Она протиснулась мимо него, закрывая своей высокой широкоплечей фигурой дверь.
– Не узнал меня, сволочь? И картину не узнал? – грозно глядя на Тродлера, спросила Аграфена.
– Что? – испуганно пискнул Тродлер, роняя хлеб и крупу на стол. – Пиря! Пиря! Сюда! – заверещал он, зовя на помощь, но голос его подвел, сорвался, и он хрипел тихо, неразборчиво, словно придавленная мышь.
– А я тебя, сволочь, узнала! – прошипела Аграфена. – Что ж ты, сволочь, у голодных снова воруешь? Умирающих обираешь? Последнее отнимаешь, клещ? – Глаза Аграфены горели ненавистью и злобой, она уронила картину и протянула к Тродлеру руки, уже плохо соображая, что делает.