Этой весной я на много дней удаляюсь от двора. Время свое я делю между заботами о лондонском доме, Л’Эрбер, и принцессой Марией. Мои обязанности леди-воспитательницы при ней всерьез начнутся лишь тогда, когда она отправится в классную комнату, но она такая умница, что я хочу, чтобы она пораньше начала учиться, и люблю читать ей перед сном, слушать, как она поет, учить ее молитвам и танцам, когда в ее покоях играют мои музыканты.
Меня отпускают от двора, королева во мне не нуждается, она счастлива в своих покоях, с музыкой и книгами, она каждый вечер обедает с королем и смотрит, как танцуют ее дамы. Ей нравится знать, что я с ее дочерью, она часто нас навещает. Король поглощен новым флиртом, но это столь тайное увлечение, что мы о нем догадываемся лишь по тому, что он пишет любовные стихи. Никто не знает, кто привлек его внимание на этот раз. Ни королеву, ни меня не заботит затейливая смена привязанностей Генриха; девушек так много, и все они улыбаются и краснеют, когда на них смотрит король, а он устраивает такое представление из своих ухаживаний, словно хочет, чтобы они не поддавались. Возможно, одна ходит к нему в покои ужинать наедине, возможно, она не возвращается в покои королевы до утра. Возможно, король напишет стихотворение или новую любовную песню. Королеве это может не нравиться; но это едва ли имеет значение. Это никак не влияет на подлинное равновесие власти при дворе, которое держится на смертельной необъявленной войне кардинала и лордов, кардинала и королевы за внимание короля. Девушки – лишь развлечение; они ничего не меняют.
К тому же король веско высказывается о святости священного брака. Его сестра Маргарита, вдовствующая королева Шотландии, видит, что муж, избранный ею по любви, превратился в ее врага, и хочет заменить его на государственном посту, а некоторые говорят, что и в своей постели, на герцога Олбени, своего регента. Потом мы слышим нечто более страшное. Один из северных лордов пишет Томасу Уолси, чтобы без обиняков предупредить, что сестра короля просит своего любовника Олбени помочь ей добиться развода. Старый военачальник предсказывает, что будет убийство, а не аннуляция брака.
Генриха страшно оскорбляет намек на недостойное поведение сестры, он пишет ей и ее постылому мужу, чтобы величественно напомнить о нерушимости брачных уз и о том, что брак есть таинство, которое человек разрушить не может.
– Сколько бы ни было прачек, – замечаю я в разговоре с Монтегю.
– Брак священен, – соглашается Монтегю с улыбкой. – А стирать кому-то надо.
У меня много дел в лондонском доме. Виноград, разросшийся по фасаду, ломает кладку и угрожает крыше. Мне приходится построить огромные леса, чтобы рабочие могли добраться до самых труб и укротить чудовище, и наверх они лезут с пилами и топорами, чтобы рубить толстые ветви. Разумеется, соседи жалуются, что я загородила дорогу, и следом я получаю письмо от лорда-мэра, которое предписывает мне освободить проезд. Я не обращаю на него внимания. Я графиня, я могу перегородить все дороги в Лондоне, если пожелаю.
Садовники клянутся, что суровая обрезка заставит виноград цвести и плодоносить, и по осени я буду купаться в вине собственного производства. Я смеюсь и качаю головой. У нас в последние годы стояла такая холодная сырая погода, что, боюсь, в Англии больше никогда не будут делать вино. Думаю, хорошего лета у нас не было с моего детства. Кажется, я помню, как день за днем ездила в прекрасную погоду за великим королем, как люди выходили приветствовать короля Ричарда и махать ему. Такого лета у нас больше нет. Генрих никогда не разъезжает подолгу под солнцем, радуя всех. Золотое лето моего детства ушло; никто больше не видит в небе три солнца сразу.
Когда леса снимают, я мощу дорогу перед своим домом, чтобы помои, которые судомойки выливают на улицу, не застаивались. Я велю прорыть на дороге серединную канаву и говорю мальчишкам на конюшне, что навоз надо выгребать прочь с нашего двора, в канаву, чтобы стекал оттуда в реку. Вонь городского дома слабеет, и, уверена, в кухне и кладовых теперь меньше крыс. Любому, кто идет по Даугейт-стрит, очевидно, что у меня один из лучших домов в Лондоне, почти королевский дворец.
Мажордом подходит ко мне, когда я любуюсь новой мостовой, и тихо произносит:
– Я хотел бы с вами поговорить, Ваша Милость.
– Сэр Томас? – Я оборачиваюсь и вижу за своим плечом встревоженного Болейна. – Что-то случилось?
– Боюсь, что да, – коротко отвечает он и озирается. – Я не могу здесь говорить.
С внезапным болезненным страхом я вспоминаю годы, когда никто не мог говорить на улице, когда, прежде чем сказать слово, люди проверяли двери своих домов.
– Глупости! – примирительно отвечаю я. – Но можем уйти в дом от шума.
Я прохожу затененный холл и сворачиваю в небольшую дверь справа. Это нижняя комната для записей, ею пользуется мажордом, отсюда он наблюдает за тем, как прибывают и уезжают гости, здесь получает сообщения и платит по счетам. В комнате два стула, стол и двойная дверь, чтобы никто не мог подслушать, когда мажордом дает распоряжения или отчитывает кого-то.
– Ну вот, – говорю я. – Здесь достаточно тихо. В чем дело?
– Герцог, – смело начинает он. – Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем.
Я сажусь за стол и указываю Болейну, чтобы сел напротив.
– Вы хотите поговорить о моем кузене? – спрашиваю я.
Он кивает.
Я смутно боюсь того, что за этим последует. Речь о свекре Урсулы, о моем внуке в колыбели Стаффордов.
– Продолжайте.
– Его арестовали. Он в Тауэре.
Все внезапно замирает и затихает. Я слышу быстрый стук и понимаю, что это звук моего сердца отдается у меня в ушах.
– За что?
– За измену.
Одно слово, а в комнате будто свистнул топор. Болейн смотрит на меня, его бледное лицо исполнено страха. Я знаю, что на вид совершенно бесстрастна, мои челюсти твердо сжаты, чтобы от ужаса не застучали зубы.
– Его вызвали в Лондон, к королю, в Гринвич. Он садился на свою барку, собираясь к Его Светлости, когда капитан королевских йоменов взошел на борт со своими людьми и сказал, чтобы корабль направлялся в Тауэр. Вот так.
– Что говорят, в чем его обвиняют?
– Не знаю, – начинает сэр Томас.
– Знаете, – настаиваю я. – Вы сказали: «Измена». Так рассказывайте.
Он увлажняет пересохшие губы, сглатывает.
– Пророчество, – говорит он. – Он встречался с картузианцами.
Это не преступление. Я встречалась с картузианцами, я молюсь в их часовне, мы все там молимся. Они приняли Реджинальда в Шинском приорате, обучали его и растили, это добрый орден набожных людей.
– В этом нет ничего дурного, – твердо говорю я. – Они ни в чем не замечены.
– Говорят, что у них в Шинской библиотеке есть пророчество, говорящее, что народ призовет герцога на трон, – продолжает он. – Парламент предложит ему корону, как в свое время Генриху Тюдору.
Я прикусываю губу и молчу.
– Говорят, герцог сказал, что король проклят, что у него не будет законного сына и наследника, – тихо произносит сэр Томас. – Он сказал, одна из дам королевы говорила о проклятии Тюдоров. Одна из дам сказала, что сына не будет.
– Кто? Имя известно? Кто эта неосторожная дама?
Я чувствую, как у меня начинают трястись руки, и складываю их на коленях, прежде чем сэр Томас увидит. Я вспоминаю, что он – зять герцога Норфолка и что именно герцог Норфолк, как глава суда пэров, будет судить моего кузена по обвинению в измене. Я гадаю: пришел Болейн ко мне как мажордом, чтобы предупредить, или как шпион герцога, чтобы на меня донести.
– Кто мог такое сказать? Ваши дочери об этом не говорили?
– Ни одна из них такого не скажет, – быстро отвечает он. – Это духовник герцога дал против него показания. И его мажордом, и слуги. Ваша дочь никогда об этом не говорила?
Я качаю головой от такой находчивости. Мажордом герцога останавливался у меня, я молилась с его духовником. Моя дочь живет в доме герцога и все с ним обсуждает.
– Моя дочь никогда не стала бы ни слушать, ни повторять такое, – отвечаю я. – А духовник герцога не мог его оговорить. Он связан тайной исповеди. Он не может открывать, о чем человек молится.
– Кардинал сказал, что теперь может. Это новое постановление. Кардинал говорит, что долг священника перед королем выше, чем его обет церкви.
Я теряю дар речи. Этого не может быть. Кардинал не мог изменить правило, защищающее сказанное на исповеди, правило, которое заставляет священника хранить молчание, как хранит его Господь.
– Так это кардинал собирает свидетельства против герцога?
Болейн кивает. Именно. Уолси уничтожает своего соперника в борьбе за расположение и внимание короля, это давняя война. Вода, пролитая на облачение кардинала, оставила пятно, которое должно быть смыто, кроваво-красное. Уолси жаждет отомстить.
– Что будет с герцогом?
Незачем спрашивать, я знаю. Я знаю, каково наказание за измену. Кто знает это лучше меня?
– Если признают виновным, обезглавят, – тихо произносит Болейн.
Он ждет, пока я осмыслю то, что и так знаю. А потом произносит то, что еще хуже.
– И остальных тоже допрашивают. Есть подозрение, что там заговор. Клика.
– Кого? Кто остальные?
– Семью, друзей, близких.
Это моя семья, мои друзья, мои близкие. Обвиняемый – мой кузен и друг, моя дочь Урсула замужем за его сыном.
– Кого именно допрашивают?
– Его и вашего кузена, Джорджа Невилла.
Я делаю вдох.
– И все?
– Его сына, вашего зятя, Генри Стаффорда.
Друг Джеффри, муж Урсулы. Я втягиваю воздух.
– Кого еще?
– Вашего сына Монтегю.
Я едва могу дышать. Воздух в этой крохотной комнатке так сгустился, что мне кажется, будто на меня наваливаются стены.
– Монтегю невиновен, – веско произношу я. – А Артура никто не назвал?
– Пока нет.
Мы переплетены, как ветви растения, Planta genista, в честь которого получили имя. Моя дочь Урсула замужем за сыном герцога. Мы с ним кузены. Мои мальчики выросли в доме другого моего кузена, Джорджа Невилла, который женат на дочери герцога. Мой сын Монтегю женат на его дочери. Более близкого родства не быв