Я кладу руку на его густые темные волосы и произношу нужные слова, а потом он встает, он выше меня, и склоняется, чтобы расцеловать меня в обе щеки.
Я тут же представляю его принцессе, и он низко ей кланяется. Она заливается румянцем и протягивает ему обе руки.
– Я так много слышала о вас и о вашей учености, – говорит она. – И читала многое из того, что вы написали, с таким восхищением. Ваша матушка будет очень счастлива, что вы дома.
Он улыбается мне, обернувшись через плечо, и я вижу одновременно милого малыша, которого мне пришлось отдать церкви, и высокого, невозмутимого, независимого молодого мужчину, которым он стал за годы учения и изгнания.
– Ты останешься здесь? – спрашиваю я. – Мы собирались обедать.
– Я на это рассчитывал! – беззаботно отвечает он.
Принцессе он говорит:
– Скучая по Англии, я скучаю по обедам моего детства. Матушка по-прежнему заказывает пирог с бараниной, с толстой корочкой из теста?
Принцесса корчит гримаску.
– Я рада, что вы приехали и съедите его, – признается она. – Я все время ее расстраиваю, потому что мало ем. И я соблюдаю все постные дни, она говорит, что я проявляю слишком большое рвение.
– Нет, вы правы, – поспешно отвечает Реджинальд. – Постные дни нужно соблюдать и ради блага ближнего, и во славу Господа.
– Вы хотите сказать, ради нашего блага? Но что хорошего в том, чтобы голодать?
– Ради тех, кто рыбачит, – объясняет он. – Если все в христианском мире будут есть по пятницам одну лишь рыбу, рыбаки и их дети станут хорошо питаться всю оставшуюся неделю. Воля Господа всегда во благо человеку. Его законы суть слава и небесная, и земная. Я всей душой верю в единство дел и веры.
Принцесса Мария бросает мне лукавую улыбку, словно отмечает счет в игре.
– Я тоже так думаю, – говорит она.
– Поговорим о почтении к родителям? – предлагаю я.
Реджинальд вскидывает руки в шуточном протесте.
– Леди матушка, я послушно пойду к обеду, а вы повелевайте, что мне есть и что говорить.
Обед проходит за веселой беседой. Реджинальд читает для двора молитву по-гречески и слушает музыкантов, которые играют, пока мы едим. Он беседует с наставником принцессы Ричардом Фезерстоном, они сходятся в интересе к новой учености и в том, что лютеранство – не более чем ересь. Реджинальд восхищается танцами, и принцесса Мария берет Констанс за руку и танцует перед ним с дамами, словно он – почетный гость. После обеда я провожаю Марию к молитве, а потом, забираясь на большую кровать со столбами, она лучезарно мне улыбается.
– У вас очень красивый сын, – говорит она. – И очень ученый.
– Так и есть, – отвечаю я.
– Думаете, отец назначит его моим наставником, когда доктор Фезерстон от нас уйдет?
– Возможно.
– Вы не хотите, чтобы он им стал? Вам не кажется, что он будет очень хорошим наставником, он же такой мудрый и так глубоко мыслит?
– Думаю, он заставит вас очень усердно учиться. Он сам сейчас изучает иврит.
– Я не против учения, – заверяет она меня. – Для меня будет честью заниматься с таким наставником, как он.
– Как бы то ни было, пора спать, – отвечаю я.
Я не собираюсь поощрять девичьи мечтания о Реджинальде у юной девицы, которой придется выйти замуж за того, кого выберет ее отец, который сейчас, похоже, вообще ничего подобного не планирует.
Мария тянется, чтобы я ее поцеловала, и я чувствую глубокую нежность при виде ее хрупкой красоты и застенчивой улыбки.
– Благослови вас Господь, моя маленькая принцесса, – говорю я.
Мы с Реджинальдом остаемся в моих личных покоях, и я велю поставить кресла к огню и принести вина, орехов и сушеных фруктов, чтобы поговорить с сыном наедине.
– Она чудо, – говорит он.
– Я ее люблю, словно она мне родная.
– Расскажи мне семейные новости, расскажи про братьев и сестру.
Я улыбаюсь.
– Все хорошо, слава Богу, хотя Артура мне очень не хватает, я и не думала, что будет так.
– А как мальчик Монтегю? – спрашивает он с улыбкой, сразу понимая, кто из детей будет моим любимцем – ведь он понесет дальше наше имя.
– Хорошо, – улыбаюсь я. – Болтает, бегает, силен, как положено принцу Плантагенетов. Своевольный, задиристый.
Я умолкаю, не рассказывая о его недавних словечках.
– Смешной, – добавляю я. – Вылитый Джеффри в том же возрасте.
Реджинальд кивает.
– Что ж, он за мной послал, – говорит он без предисловий, зная, что я сразу пойму, что речь о короле. – Пора извлекать пользу из моего дорогого образования и длительной учебы.
– Польза будет, – сразу отвечаю я. – Он спросит твоего мнения о том, что есть ересь, а что нет, и я знаю, что ты даешь советы Томасу Мору, а король на него полагается.
– Не нужно меня ободрять, – слегка улыбнувшись, говорит Реджинальд. – Я вышел из возраста, когда мне нужно было твое одобрение. Я не наследник Монтегю, который скачет, чтобы заслужить твою милость. Я знаю, что хорошо служил королю в университетах, в трудах для Папы и в Падуе. Но теперь он хочет, чтобы я вернулся домой. Ему нужны советники и наставники при дворе, те, кто знает мир, у кого есть друзья в Риме, кто может вести с любым из них дебаты.
Я запахиваю шаль, словно в комнате сквозняк, заставляющий меня ежиться, хотя поленья в очаге сложены высокой грудой и мерцают красным, а гобелены на стенах теплы и висят неподвижно.
– Ты не станешь советовать ему отринуть королеву, – напрямик говорю я.
– Насколько я знаю, нет никаких оснований, – просто отвечает Реджинальд. – Но он может повелеть мне изучить книги, которые он собрал, чтобы найти ответ на этот вопрос – ты удивишься, какую он скопил библиотеку. Леди тоже приносит ему книги, и моим долгом будет дать по ним ответ. Там есть сочинения совершенно еретические. Он разрешает ей читать книги, которые Мор и я запретили бы. Некоторые и так запрещены. Она даже такие ему приносит. Я объясню ему его заблуждения и защищу церковь от опасных новых идей. Я надеюсь послужить и церкви, и королю Англии. Он может попросить меня посоветоваться с богословами, в этом не может быть вреда. Мне придется прочесть, что сказали его светила, и дать совет, если там набралось на дело. Он заплатил за мое образование, чтобы я думал за него. Я так и сделаю.
– Королеве и принцессе вредит то, что в этом браке вообще сомневаются! – с гневом говорю я. – Книги, в которых высказаны сомнения относительно королевы или церкви, должны быть запрещены без обсуждения.
Он склоняет голову.
– Да, леди матушка, я знаю, что все это причиняет вред великой женщине, которая заслуживает лишь уважения.
– Она спасла нас от бедности, – напоминаю ему я.
– Я знаю.
– И я знаю и люблю ее с тех пор, как ей было шестнадцать.
Он снова склоняет голову.
– Я изучу вопрос и выскажу королю свое суждение, без страха и предвзятости, – говорит он. – Но я это сделаю. Это мой долг.
– И будешь жить здесь?
Я рада видеть сына, но я не жила с ним под одной крышей с тех пор, как ему было шесть. Я не знаю, хочу ли каждый день проводить в обществе независимого молодого мужчины, который думает, что пожелает, и не имеет привычки повиноваться матери.
Он улыбается, словно очень хорошо об этом осведомлен.
– Я отправлюсь в Шин, к братьям-картузианцам, – говорит он. – Снова буду жить в молчании. И смогу навещать вас. Совсем как раньше.
Я взмахиваю рукой, словно хочу отогнать воспоминание о тех днях.
– Сейчас все не так, как было, – говорю я. – На троне добрый король, и мы процветаем. Теперь ты можешь жить там по выбору, а не потому, что тебе больше некуда пойти, а мне не на что тебя содержать. Времена сейчас другие.
– Я знаю, – мягко отвечает он. – И благодарю Бога, что мы живем в совсем другие времена.
– Только не слушай сплетни, – предупреждаю я. – Говорят, в приорате есть бумага со старинным пророчеством о нашей семье, о нас. Думаю, ее уничтожили; но не слушай, что будут про нее говорить.
Он улыбается и качает головой, глядя на меня, словно я – глупая старушка, пугающаяся каждой тени.
– Зачем мне слушать, вся страна говорит про Блаженную Деву из Кента, которая предсказывает будущее и предостерегает короля, чтобы не оставлял жену.
– Не важно, что она говорит. – Я пренебрегаю правдой, ее приходят послушать тысячи; мне нужно лишь, чтобы Реджинальд не оказался в их числе. – Не слушай сплетни.
– Леди матушка, – напоминает он. – Этот орден дал обет молчания. Там не сплетничают. Им не позволяется произнести ни слова.
Я думаю о герцоге, моем кузене, которого обезглавили за то, что он слышал разговор о конце Тюдоров в этом самом монастыре.
– Что-то там говорили, что-то опасное.
Он качает головой:
– Наверняка это ложь.
– Твоему родственнику это стоило жизни, – замечаю я.
– Значит, это злая ложь.
Этой весной у нас редко бывают гости из Лондона, но однажды я выглядываю из окна взглянуть на поднявшуюся от дождей реку и вижу приближающуюся барку. На носу и корме цвета Дарси; лорд Томас Дарси, старый лорд с севера, прибыл нанести нам сезонный визит.
Я зову принцессу, мы выходим ему навстречу и смотрим, как он шагает со сходней барки, машет троим гостям, чтобы шли за ним, и встает перед принцессой на колено. Обе мы с некоторым волнением наблюдаем, как он со скрипом медленно опускается, а потом мучительно встает, но я хмурюсь, когда один из наших слуг делает шаг вперед, чтобы ему помочь. Тому Дарси, может, и больше шестидесяти, но он не любит, когда это подчеркивают.
– Подумал, привезу-ка я вам яиц ржанки, – говорит он принцессе. – С моих болот. С севера.
Он говорит так, словно все болота на севере Англии его, и, на самом деле, ему принадлежит изрядная их часть. Томас лорд Дарси – один из величайших лордов севера, чья жизнь посвящена тому, чтобы удерживать шотландцев по ту сторону границы. Я познакомилась с ним, когда жила в Миддлхемском замке со своим дядей, королем Ричардом, а Том Дарси входил в Северный совет. Сейчас я делаю шаг вперед и целую его в обе румяные щеки.