– Вы пишете все, как он велит, или сообщаете ему свое мнение? – с любопытством спрашиваю я.
Он осторожно улыбается.
– Я тщательно выбираю слова, леди Маргарет, и когда пишу, что он приказывает, и когда говорю ему, что думаю.
– Вы с Реджинальдом все еще придерживаетесь одних взглядов? – спрашиваю я, думая о Реджинальде, который ездит по Франции, совещаясь с церковниками, прося у них совета, который Томас Мор не стремится давать в Англии.
Мор улыбается.
– Мы с Реджинальдом любим расходиться в частностях, – говорит он. – Но в главном мы согласны, миледи. А пока он соглашается со мной, я склонен считать вашего сына очень умным человеком.
Под мое начало в доме принцессы поступает новая молодая женщина. Леди Маргарет Дуглас, дочь-простолюдинка королевской сестры, вдовствующей королевы Шотландии. Она была воспитанницей кардинала Уолси, и теперь ей нужно где-то жить. Король решает определить ее к нам, чтобы она жила у принцессы.
Я принимаю ее с радостью. Она хорошенькая, ей шестнадцать, ей не терпится попасть ко двору, не терпится повзрослеть. Думаю, она будет чудесной подругой для нашей принцессы, которая от природы серьезна и иной раз, в эти тревожные дни, удручена. Но я надеюсь, что опека над ней – не знак мне, что важность принцессы пошла на убыль. Я иду со своими заботами в часовню королевы, опускаюсь на колени перед ее алтарем и смотрю на золотое распятие, мерцающее рубинами, пока без слов молюсь, чтобы король послал девушку, которая наполовину Тюдор и наполовину простолюдинка, в дом принцессы не потому, что однажды скажет, что та такая же: наполовину Тюдор, наполовину испанка и вовсе не наследница трона.
Джеффри приезжает ко мне в сумерки, словно не хочет, чтобы его заметили. Я вижу его из окна, выходящего на лондонскую дорогу, и спускаюсь, чтобы встретить сына. Он отдает лошадь конюху и опускается на колени на брусчатку, чтобы я его благословила, а потом ведет меня в холодный серый сад, точно не решится говорить со мной в доме.
– Что такое? Что случилось? – в тревоге спрашиваю я.
В сумраке я вижу, как он бледен.
– Я должен сообщить тебе нечто страшное.
– Королева?
– Слава богу, с ней все хорошо. Но кто-то пытался отравить епископа Фишера.
Я потрясенно пошатываюсь и хватаюсь за руку Джеффри.
– Кто мог такое сотворить? У него же нет ни единого врага.
– Леди, – мрачно произносит Джеффри. – Он защищает от нее королеву, он защищает от нее веру, и он единственный, кто смеет возражать королю. За этим точно стоит она или ее семья.
– Не может быть! Как ты узнал?
– Двое умерли, поев каши из миски епископа. Сам Господь спас Джона Фишера. Он в тот день постился и не притронулся к каше.
– Поверить не могу. Не верю! Мы что, итальянцы?
– Никто не верит. Но кто-то готов убить епископа, чтобы расчистить путь этой Болейн.
– Он не пострадал, храни его Господь?
– Пока нет. Но леди матушка, если она может убить епископа, она и на королеву посягнуть может? И на принцессу?
Я чувствую, как холодею, стоя в холодном саду; у меня трясутся руки.
– Не посмеет. Она не посягнет на жизнь королевы или принцессы.
– Кто-то отравил кашу епископа. Кто-то был готов это сделать.
– Ты должен предупредить королеву.
– Я предупредил и сказал испанскому послу, и лорд Дарси пришел ко мне, подумав то же самое.
– Нам нельзя сговариваться с испанцами. Сейчас особенно.
– Хочешь сказать, что так опасно противостоять Анне Болейн? Теперь, когда мы знаем, что король прибегает к топору, а она к яду?
Я, онемев, киваю.
Реджинальд возвращается из Парижа в отороченной мехом мантии ученого, в сопровождении писарей и ученых советников, и привозит с собой суждения французских церковников и университетов, вынесенные после месяцев споров, изучения и обсуждений. Он присылает мне краткую записку, извещая, что едет к королю, чтобы отчитаться, а потом посетит меня и принцессу.
Монтегю привозит его на нашей барке, с приливом, под звук барабана, который помогает гребцам держать ритм и разносится над холодной водой в сером вечернем свете. Я жду их на причале Ричмондского дворца, со мной принцесса Мария и ее дамы, рука принцессы лежит на сгибе моего локтя, и обе мы гостеприимно улыбаемся.
Как только барка приближается настолько, что я вижу бледное лицо Монтегю и то, как он сжимает зубы, я понимаю, что случилось что-то дурное.
– Ступайте внутрь, – говорю я принцессе.
Киваю леди Маргарет Дуглас:
– И вы тоже.
– Я хотела встретить лорда Монтегю и…
– Не сегодня. Ступайте.
Она подчиняется, и они вдвоем с леди Маргарет медленно, неохотно идут к дворцу, а я могу сосредоточиться на барке, на неподвижной фигуре Монтегю и на обмякшей груде, моем сыне Реджинальде, на задней скамье. Стражи на причале берут на караул и встают по стойке смирно. Грохочет барабан, гребцы сушат весла, поднимая их в знак приветствия, пока Монтегю ставит Реджинальда на ноги и помогает ему спуститься по сходне.
Мой ученый сын спотыкается, как больной, он едва стоит на ногах. Капитану барки приходится подхватить его под свободную руку, и вдвоем с Монтегю они почти подносят Реджинальда ко мне, стоящей на причале.
Ноги Реджинальда подкашиваются, он падает на колени передо мной, склонив голову.
– Прости меня, – говорит он.
Я в изумлении смотрю на Монтегю.
– Что случилось?
Лицо Реджинальда, обращенное ко мне, бледно, словно он умирает от горячки. Рука, сжавшая мою, влажна и дрожит.
– Ты болен? – спрашиваю я с внезапным страхом и поворачиваюсь к Монтегю: – Как ты мог привезти его сюда больного? Принцесса…
Монтегю мрачно качает головой.
– Он не болен, – говорит он. – Была драка. Его избили.
Я хватаю Реджинальда за трясущиеся руки.
– Кто посмел его тронуть?
– Король его ударил, – коротко отвечает Монтегю. – Король бросился на него с кинжалом.
Я немею. Перевожу взгляд с Монтегю на Реджинальда.
– Что ты сказал? – шепчу я. – Что ты сделал?
Он склоняет голову, опускает плечи и всхлипывает, словно давится.
– Простите меня, леди матушка. Я его оскорбил.
– Как?
– Я сказал ему, что ни в Законе Божьем, ни в Библии, ни в судебном праве нет причин, по которым он мог бы оставить королеву, – говорит он. – Я сказал, что так думают все. И он ударил меня кулаком в лицо и схватил со стола кинжал. Если бы Томас Говард его не перехватил, он бы меня заколол.
– Но ты ведь должен был лишь сообщить, к чему пришли французские богословы!
– К этому они и пришли, – отвечает Реджинальд.
Он садится на пятки, смотрит на меня, подняв голову, и я вижу, как на его бледном красивом лице медленно наливается огромный синяк. Нежная щека моего сына отмечена кулаком Тюдора. Ярость поднимается у меня в животе, словно тошнота.
– У него был кинжал? Он пошел на тебя с оружием?
Только одному человеку разрешено находиться при дворе с оружием – королю. Он знает, что если когда-либо обнажит меч, то нападет на безоружного. Поэтому ни один король никогда не обнажал меч или кинжал при дворе. Это против всех принципов рыцарства, которые Генрих выучил мальчишкой. Не в его природе идти с клинком на безоружного противника, не в его природе бросаться с кулаками. Он сильный, крупный; но он всегда сдерживал свой нрав и укрощал свою силу. Я поверить не могу, что он прибег к насилию; не против того, кто моложе, слабее, не против ученого, не против своего. Я не могу поверить, что он бросился с кинжалом – и на кого, на Реджинальда! Это ведь не один из его пьяных, драчливых дружков-бабников, это Реджинальд, его ученый.
– Ты его раздразнил, – обвиняю я Реджинальда.
Он качает головой, не поднимая ее.
– Ты, должно быть, его разгневал.
– Я ничего не сделал! Он в мгновение вышел из себя, – бормочет Реджинальд.
– Он был пьян? – спрашиваю я Монтегю.
Монтегю так мрачен, словно сам принял удар.
– Нет. Герцог Норфолк почти швырнул мне Реджинальда. Выволок его из личных покоев короля и толкнул ко мне. Я слышал, как король ревет ему вслед, словно зверь. Думаю, король бы его и правда убил.
Я не могу этого вообразить, я поверить не могу.
Реджинальд смотрит на меня, на его щеке темнеет синяк, глаза полны ужаса.
– По-моему, он сошел с ума, – говорит он. – Он был как безумный. По-моему, наш король лишился рассудка.
Мы прячем Реджинальда в картузианском монастыре в Шине, где он сможет в молчании молиться среди братьев и дождаться, пока сойдут синяки. Как только он достаточно оправится для дороги, мы отошлем его обратно в Падую, не сказав двору ни слова. Ходили слухи, что он может стать архиепископом Йоркским; но теперь этому не бывать. Наставником принцессы он никогда не будет. Сомневаюсь, что он когда-либо окажется при дворе или будет жить в Англии.
– Лучше ему уехать из страны, – твердо говорит Монтегю. – Я не смею говорить о нем с королем. Тот все время в ярости. Проклинает Норфолка за то, что тот довел Уолси до смерти, проклинает сестру за ее привязанность к королеве. Он даже не принимает герцогиню Норфолкскую, которая заявила о своей верности королеве, и не спрашивает, что думает Томас Мор, боясь того, что тот может сказать. Говорит, что никому не может верить, ни одному из нас. Лучше для нашей семьи и для самого Реджинальда будет, если он скроется с глаз и о нем на какое-то время забудут.
– Он сказал, король сошел с ума, – тихо говорю я.
Монтегю проверяет, плотно ли закрыта за нами дверь.
– По совести, леди матушка, думаю, король лишился рассудка. Он любит королеву и полагается на ее суждение, как всегда. Она была с ним рядом, ни в чем его не подводя, с тех пор, как он в семнадцать взошел на трон. Он не может представить, как быть королем без нее. Но он безумно влюблен в Леди, а она день и ночь мучает его желанием и спорами. Он ведь не юноша, не мальчик, который то и дело влюбляется. Не в том он возрасте, чтобы чахнуть от любви. Речь не о поэзии и пении под окном, она его мучает и телом, и умом. Он сам не свой от страсти к ней, иногда мне кажется, он причинит себе вред. Реджинальд задел его за живое.