– Хелиар, так ведь? – спрашивает Лейтон. – Джон Хелиар?
– Разве?
– Да.
Они водворяются в гостевой дом приората на неделю. Обедают с монахами в обеденном зале, ночами их будит колокол приората, созывающий к молитве. Я с некоторым удовольствием слышу, что они жалуются на недостаток сна. Кельи маленькие, стены в них каменные, огня не разводят, только в комнате приора и в обеденном зале. Уверена, им холодно и неудобно, но их расследование связано с жизнью монастыря, они должны быть довольны, что жизнь эта бедна и строга. Томас Лей привык к более роскошным условиям, его сопровождают четырнадцать человек в ливреях, с ним постоянно его брат. Он говорит, что их надо бы принимать в большом доме, а я отвечаю, что с радостью бы их пригласила, но у меня нашествие блох, и все комнаты окуривают и проветривают. Он мне, понятное дело, не верит, а я не пытаюсь его убедить.
На третий день визита Томас Стэндиш, кухонный писарь, прибегает в молочную, где я наблюдаю за тем, как молочницы кладут сыры под груз.
– Миледи! Деревенские жители в приорате! Лучше вам поскорее туда пойти!
Я со стуком бросаю деревянный пресс для сыра на хорошо выскобленную доску и снимаю фартук.
– Я пойду! – горячо говорит одна из молочниц. – Они этого Краммера с лошади скинут.
– Нет, не скинут, и его зовут Кромвель, а ты останешься тут, – твердо отвечаю я.
Я выхожу из кухни, писарь берет меня под руку, чтобы перевести через мощеный двор.
– Их там всего дюжина, – говорит он. – Нейт Райли с сыновьями, еще один, я его не знаю, старик Уайт и его парень. Но они все кипят. Говорят, что не позволят их посещать. Говорят, что все про это знают.
Я как раз собираюсь ответить, когда мои слова тонут во внезапном звуке колоколов. Кто-то звонит в колокол – нестройно, не вовремя, а потом я слышу, что звон сменили.
– Это знак, – Стэндиш срывается на бег. – Когда меняют звон, это знак, что община взяла власть и деревня восстала.
– Остановите их! – приказываю я.
Томас Стэндиш бежит впереди, я следую за ним в приорат, где вдоль стены церкви свисают толстые веревки от колоколов. Возле них я вижу троих мужчин из Бишема и еще одного, которого я не знаю; несвоевременный звон оглушительно разносится над маленьким двором.
– Прекратите! – кричу я, но меня никто не слышит.
Я даю одному из мужчин подзатыльник тыльной стороной руки, а второго тычу тупым сырным ножом, который у меня по-прежнему в руке.
– Прекратите!
Они прекращают тянуть за веревки, едва видят меня, и колокола качаются все беспорядочнее и беспорядочнее, а потом затихают. Позади меня в церковь вваливаются двое наших посетителей, Лей и Лейтон, и мужчины поворачиваются к ним, рыча от злости.
– Выметайтесь, – бросаю им я. – Ступайте и сидите в приорате. Я не могу ручаться за вашу безопасность.
– Мы здесь по королевскому делу, – начинает Лей.
– Вы здесь по делу дьявола! – восклицает один из мужчин.
– Тихо, – негромко произношу я. – Довольно.
Посетителям я говорю:
– Я вас предупредила. Ступайте к приору. Он вас защитит.
Они, повесив головы, спешно отступают из церкви.
– Так, – ровным голосом говорю я. – Где остальные?
– В приорате, забирают потир и покровы, – докладывает Стэндиш.
– Спасают их! – говорит мне старый фермер по имени Уайт. – Спасают от этих безбожных воров. Вы бы дали нам сделать свое дело. Дали бы сделать дело Божье.
– Есть и другие, кроме нас, – говорит мне незнакомец. – Мы не одни.
– А вы кто?
– Я Гудмен, из Сомерсета, – отвечает он. – Люди в Сомерсете тоже защищают свои монастыри. Мы защищаем церковь, то же должны бы делать монахи и дворяне. Я пришел сюда рассказать обо всем этим добрым людям. Они должны подняться и защитить свой приорат, каждый должен сберечь что-то из Господних вещей до лучших времен.
– Нет, мы не должны, – поспешно возражаю я. – И я вам скажу почему. Потому что когда сбегут эти двое, – а я уверена, вы можете их выгнать обратно в Лондон, – король пришлет армию, и вас всех повесят.
– Не может он всех повесить. Если вся деревня восстанет, – говорит фермер Уайт.
– Может, – отвечаю я. – Ты что, думаешь, у него нет пушек и мушкетов? Думаешь, у него нет конных с копьями и солдат с пиками? Думаешь, он не может настроить виселиц, чтобы на всех вас хватило?
– Но что нам делать?
Боевой пыл их еще не вполне покинул. Толпа деревенских жителей мнется у дверей церкви, глядя на меня, словно я могу спасти приорат.
– Что нам делать?
– Король превратился в Рытика, – выкрикивает женщина из толпы.
Ее грязная шаль накинута на голову, лица я не вижу. Я ее не узнаю и не хочу смотреть ей в лицо. Я не хочу давать против нее показания, потому что она продолжает кричать и в речах ее измена.
– Король стал ложным королем, волосатым, как козел. Он сошел с ума, он пожирает все золото в стране. Мая не будет. Мая не будет!
Я в тревоге смотрю на дверь и вижу, как Стэндиш успокаивающе кивает. Посетители этого не слышали, они прячутся в комнате приора.
– Вы – мой народ, – тихо произношу я в горестной тишине. – А это мой приорат. Я не могу спасти приорат, а вас могу. Ступайте по домам. Дайте посещению закончиться. Возможно, проступков не найдут, и монахи останутся здесь, и все будет хорошо.
Толпа глухо стонет, словно всем больно.
– А если нет? – спрашивает кто-то из задних рядов.
– Тогда мы должны молить короля о том, чтобы он распустил своих заблуждающихся советников, – говорю я. – И восстановил в стране порядок. Как было, как в прежние дни.
– Лучше уж вернуть ее в прежние дни, до Тюдоров, – очень тихо замечает кто-то.
Я поднимаю руку, призывая их к порядку, прежде чем кто-нибудь выкрикнет: «Уорик!»
– Тихо! – говорю я, но звучит это скорее как мольба, чем как приказ. – Нельзя быть неверными королю.
Толпа несогласно ропщет.
– И мы должны позволить его слугам делать их работу.
Некоторые кивают, следя за моей мыслью.
– Но вы ему скажете? – спрашивает меня кто-то. – Скажите королю, что мы не можем лишиться своих монастырей. Скажите, что нам нужны алтари у дороги и места, куда мы ходим паломниками. Нам нужны праздники, нужно, чтобы монастыри открывали двери и угощали бедных. И мы хотим, чтобы ему советовали лорды, а не этот Краммер, и чтобы его наследницей была принцесса?
– Я скажу ему, что смогу, – отвечаю я.
Нехотя, неуверенно, как скот, сломавший изгородь, вышедший в чужое поле и не знающий, что делать со свободой, жители деревни позволяют вывести себя из часовни приората и бредут прочь по дороге в деревню.
Когда все снова стихает, открывается дверь приората и выходят наши посетители. Я с торжеством наблюдаю, как они крадучись, бочком подбираются к двери церкви и смотрят на следы беспорядков, грязь на полу, висящие веревки от колоколов, как морщатся от эха колокольного звона.
– Что за беспокойные люди, – говорит мне Лей, словно это я подбила их на восстание. – Неверные.
– Нет, это не так, – отрезаю я. – Они полностью верны королю. Они неправильно поняли, чем вы заняты, вот и все. Решили, что вы явились украсть церковное золото и закрыть приорат. Думали, что лорд-канцлер закрывает английские церкви ради собственной выгоды.
Лей слабо мне улыбается.
– Конечно нет, – говорит он.
На следующий день приор Ричард приходит ко мне в комнату для записей. Я сижу у большого податного стола, круглого, на каждом ящичке которого написана буква. Дело каждого деревенского жителя лежит в ящике под нужной буквой, а стол можно поворачивать от А до Я, чтобы я в мгновение могла достать искомый документ. Приход приора отвлекает меня от удовольствия, с которым я веду дела в этом налаженном предприятии – своем доме.
– Сегодня они говорят с монахинями.
– Вы же не думаете, что будет беда?
– Если ваша невестка пожалуется…
Я закрываю ящик и слегка толкаю стол вправо.
– Она не может сказать ничего судьбоносного о приорате. Может сказать, что передумала и не хочет быть монахиней, а хочет выйти и получать от меня свое вдовье содержание, но это не та развращенность, которую им велено искать.
– Это единственное, что можно поставить нам в вину, – осторожно говорит он.
– На вас нет вины, – уверяю его я. – Это Монтегю и я убедили ее уйти в монастырь, это мы с Монтегю держали ее там.
Он все равно выглядит встревоженным.
– Времена нынче беспокойные.
– Не было хуже, – отвечаю я, и я в этом действительно уверена. – Я никогда не видела хуже.
Люди Томаса Кромвеля, Ричард Лейтон и Томас Лей, прощаются со мной безупречно вежливо и садятся на коней, собираясь уезжать. Я отмечаю, что у них хорошие лошади, превосходная упряжь, замечаю, какая на людях Лея красивая ливрея. Королевская церковь – прибыльная служба, как выясняется. Суд над бедными грешниками, похоже, необычайно хорошо оплачивается. Я машу им вслед, зная, что они вернутся с быстро вынесенным решением, но даже я удивлена, когда всего через четыре дня приор приходит в дом и сообщает, что они вернулись.
– Они хотят, чтобы я ушел, – говорит он. – Попросили моей отставки.
– Нет, – отрезаю я. – У них нет на это права.
Он склоняет голову.
– Ваша Милость, у них приказ с королевской печатью, подписанный Томасом Кромвелем. У них есть право.
– Никто не говорил, что король станет главой церкви, чтобы ее разрушить! – выпаливаю я с внезапным гневом. – Никто не подписывал присягу, в которой было бы сказано, что монастыри надо закрыть, а добрых людей выбросить за порог. Никто не хотел, чтобы из окон выставляли витражи, никто не хотел, чтобы с алтарей забирали золото, никто в этой стране не подписывал присягу, призывающую покончить с католической общиной! Это неправильно!
– Умоляю вас, – говорит он, бледный как полотно. – Умоляю, замолчите.
Я вихрем подлетаю к окну и бросаю гневный взгляд на нежные зеленые листья на деревьях, на бело-розовый яблоневый цвет, качающийся над стеной сада. Я думаю о ребенке, которого я знала, о мальчике Генрихе, который хотел служить, который светился невинностью и надеждой, который был на свой детский лад набожен.