Ей всего двадцать. Всего двадцать лет, и года не прошло с тех пор, как умерла ее мать. Она разлучена с друзьями, ее держат под замком, как грешницу, как преступницу. У нее нет ничего, что могло бы ее поддержать, кроме веры в Бога, и она боится, что по Божьей воле примет мученическую смерть за свою веру.
Судьи, собранные для рассмотрения ее изменнического непослушания королю, недолго борются с совестью и решают еще раз послать в Хансдон, где ее теперь держат как пленницу, не пытаясь скрыть, что она в опале. Они готовят документ, который называют «Подчинение леди Марии», и велят ей его подписать, иначе ей предъявят обвинение в измене. За измену полагается смертная казнь, принцесса знает, что полдюжины людей держат в Тауэре по обвинению в том, что они пытались ее спасти, и их жизнь зависит от того, как она поступит. Она считает, что ее мать была отравлена женой ее отца, что отец обезглавит ее, если она ему не подчинится. Никто не может ее спасти, никто не может даже связаться с ней.
Бедное дитя, бедное любимое дитя. Она подписывает три статьи. Сначала ставит подпись под тем, что признает отца королем Англии и будет подчиняться всем его законам. Потом подписывает признание его верховным земным главой Церкви Англии, а потом – последнюю статью документа:
«Я свободно и искренне признаю и подтверждаю, что брак между Его Величеством и моей матерью был, согласно законам Божьим и человеческим, кровосмесительным и незаконным».
– Она это подписала? – спрашивает Джеффри, ненадолго заехавший в Лондон, чтобы одолжить у меня денег, и с ужасом услышавший новости.
Я киваю.
– Бог один знает, чего ей стоило поклясться Его святым именем, что ее мать была кровосмесительницей и блудницей. Но она подписала, и она принимает, что она теперь леди Мария, а не принцесса и что она незаконная дочь.
– Нужно было увезти ее задолго до всего этого! – в ярости восклицает Джеффри. – Нужно было уехать до того, как туда добрались юристы и перехватили ее!
– Мы не могли, – отвечаю я. – Ты же знаешь, что не могли. Мы откладывали, потому что она болела, потом – потому что думали, что после смерти Анны ей ничто не угрожает, а потом раскрылся заговор. Нам повезло, что мы не в Тауэре вместе с остальными.
Теперь лорд Кромвель выносит в парламент Акт, который постановляет, что король сам должен назвать наследника. Он сам выберет наследника, от Джейн или, – как радостно заявлено в законе, – от любой последующей жены.
– Он собирается снова жениться? – спрашивает Джеффри.
– Он толком не определился, – говорит Монтегю. – Нашу принцессу он отверг, бастард Елизавета лишается титула. В документе ясно сказано, что, если у него не будет детей от королевы Джейн, он может выбрать наследника. Сейчас у него трое детей, все объявлены бастардами, зачатыми им, и он может из них выбирать: истинную принцессу, принцессу-бастарда или герцога-бастарда.
– Все постоянно спрашивают, кого он собирается назвать, – говорит Джеффри. – Пока Билль читали в парламенте, меня то и дело спрашивали, кого король выбрал себе в наследники. Кто-то даже спросил, не назовет ли он наследником Генри Куртене и не восстановит ли в правах нашу семью.
Монтегю коротко смеется.
– Он для этого и уничтожает своих детей, чтобы пришлось обратиться к кузенам?
– Никто не думает, что Джейн родит ему ребенка? – спрашиваю я. – Этот Акт говорит о том, что он сомневается в собственной состоятельности?
С тех пор как Анна Болейн была отправлена на плаху за то, что смеялась с братом над тем, что король неспособен к действию, мы все сознаем, что говорить подобное противозаконно. Я замечаю, как Монтегю бросает взгляд на запертую дверь и на зарешеченные окна.
– Он назовет Фитцроя, – уверенно говорит Джеффри. – Фитцрой шел перед ним на открытии парламента, нес его шляпу у всех на глазах. Ничего более заметного он и придумать не мог. Фитцрою отписана половина земель и домов бедного Генри Норриса, и король собирается поселить его в замке Бейнард с женой, Марией Говард.
– Там остановился Генрих Тюдор, впервые приехав в Лондон, – замечаю я. – До того, как его короновали Генрихом VII и он переехал в Вестминстер.
Джеффри кивает.
– Это знак всем. Принцесса Мария, и бастард Елизавета, и бастард Фитцрой названы равно незаконными, но принцессу Марию только выпустили из тюрьмы, а Елизавета – хилый младенец. Фитцрой единственный, у кого есть собственный замок и земли, а теперь еще и дворец в сердце Лондона.
– У короля еще может быть сын от Джейн, – напоминает Монтегю. – На это он и надеется. Если этот брак угоден Господу, почему бы королю не обзавестись сыном? Она молода, ей двадцать восемь, и из хорошей плодовитой семьи.
Джеффри смотрит на меня, словно я знаю, почему это невозможно.
– У него не будет живого сына. Никогда не будет. Есть проклятие, так ведь, леди матушка?
Я отвечаю то, что отвечаю всегда:
– Я не знаю.
– Если и было такое проклятие, что у короля не будет сына и наследника, то оно ничего не значит, потому что у него есть Фитцрой, – раздраженно говорит Монтегю. – Разговор о проклятиях – пустая трата времени, потому что есть герцог, он вот-вот будет назван наследником короля и сместит принцессу, он – живое доказательство того, что проклятия не было.
Джеффри не обращает внимания на брата и поворачивается ко мне:
– Было проклятие?
– Не знаю.
Я едва не пою от надежды, когда мы едем за городские стены в поля и дальше, на северо-восток, в деревню Хекни. Летний день обещает ясную погоду, он позолочен солнцем, Джеффри едет от меня по правую руку, а Монтегю по левую, и на мгновение, уезжая от Лондона и зловещего Тауэра, между своими мальчиками, я ощущаю сильнейшую радость.
Как только принцесса Мария отреклась от матери и своей веры, король послал за ней и предоставил ей прекрасные охотничьи угодья и замок, всего в нескольких милях от Вестминстера, пообещав, что она сможет вернуться ко двору. Ей позволено видеться с друзьями, ей разрешают гулять и кататься верхом, как пожелает; она свободна. Она тут же посылает за мной, и ей разрешено повидаться со мной.
– Тебя ждет потрясение, когда ты ее увидишь, – предупреждает меня Джеффри. – Вы не виделись больше двух лет, а она болела и была очень несчастлива.
– Мы обе болели и были очень несчастливы, – отвечаю я. – Для меня она будет прекрасна. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не могла избавить ее от несчастий.
– А я о том, что мы не смогли ее увезти, – безрадостно отзывается Джеффри.
– Довольно об этом, – обрывает его Монтегю. – Те дни в прошлом, слава Богу, и мы все выжили, так или иначе. Никогда больше о них не говори.
– Есть новости о Кэрью? – спрашивает Джеффри у Монтегю, понизив голос, хотя вокруг нас никого, кроме полудюжины наших стражей, едущих впереди и сзади, слишком далеко, чтобы подслушать.
Монтегю мрачно качает головой.
– Нас с ним ничто не связывает? – продолжает Джеффри.
– Все знают, что наша леди матушка любит принцессу, как свою дочь, – раздраженно отвечает Монтегю. – Все знают, что я беседовал с заговорщиками. Мы все обедали с Кромвелем и вступили в сговор, желая падения Анны. Не надо быть Кромвелем, чтобы состряпать против нас дело. Остается лишь надеяться, что Кромвелю дело против нас не нужно.
– Половина королевского совета была против того, что король лишил принцессу наследства, – жалуется Джеффри. – Говорили они об этом в основном со мной.
– И если Кромвель захочет убрать половину совета, то будь уверен, доказательства у него найдутся. – Монтегю смотрит мимо меня на младшего брата. – А судя по твоему тону, ты будешь первым, к кому он явится.
– Потому что я первым высказываюсь за нее! – взрывается Джеффри. – Я ее защищаю!
– Тише, мальчики, – говорю я. – Никто в вас не сомневается. Монтегю, не дразни брата, вы опять ведете себя как дети.
Монтегю кивает, отчасти извиняясь, а я смотрю вперед, где на небольшом подъеме стоит старый охотничий замок, его башни только показались над верхушками деревьев.
– Она нас ждет? – спрашиваю я, обнаруживая, что беспокоюсь.
– Конечно, – подтверждает Монтегю. – Как только она поклонилась королю, она спросила, можно ли ей увидеться с тобой. И он согласился. Он сказал, что знает, как она любит вас и какой хорошей опекуншей вы всегда для нее были.
От опушки леса видна тропинка, ведущая к замку, и к нам неспешно приближаются всадники. По-моему, я вижу, прикрыв глаза рукой от яркого утреннего солнца, что среди мужчин едут дамы, я вижу, как развеваются их платья. Мне кажется, что они выехали нам навстречу, и я смеюсь и пускаю лошадь в их сторону, сперва рысцой, а потом наметом.
– Эй! Пошел! – издает Джеффри охотничий клич и скачет за мной, а я мчусь вперед и уже почти уверена, а потом уверяюсь совершенно, что всадники окружают саму принцессу и что она, как и я, не может ждать больше ни мгновения, потому что она скачет мне навстречу.
– Ваша Светлость! – кричу я, совсем забыв про то, что ей поменяли титул. – Мария!
Лошади замедляют ход, когда две кавалькады съезжаются, я останавливаю возбужденно фыркающего коня, один из стражников подбегает к его голове и помогает мне спешиться, и моя бесценная принцесса прыгает с лошади, как ребенок, ныряет в мои объятия, и я крепко ее обнимаю.
Она плачет, конечно, она плачет, я склоняю голову и прижимаюсь щекой к ее мокрой щеке, переживая собственное горе, и утрату, и страх за ее возвышение, и вот я уже готова заплакать сама.
– Идемте, – мягко произносит у меня за спиной Монтегю. – Идемте, леди матушка, идемте, леди Мария, – он кивает, выговаривая эти слова, словно просит прощения за неправильный титул. – Давайте все пойдем в дом, и можете говорить весь день.
– Вам ничего не грозит, – говорит Мария, глядя на меня.
Теперь я замечаю темные тени под ее глазами и усталость на ее лице. Она больше никогда не будет сиять, как счастливый ребенок. Потеря матери и нежданная жестокость отца оставили на ней рубцы, ее бледность и твердо сжатый рот выдают женщину, которая слишком рано научилась с глубочайшей решимостью терпеть боль.