— Мне тоже, милый.
— Прошу тебя, открой.
— Служанка еще не спит. Я боюсь.
— Феодора глуха, как пробка, и слепа, как крот.
— Я боюсь. Боюсь всего!
— Анжела! — Болен едва не сорвался на крик. — Понимаешь, может быть, это последняя наша встреча. Завтра объявят день ристалища, и за мной начнут следить, чтобы я не уходил далеко от дома — а вдруг сбегу! Глупые! Они не понимают, как я люблю тебя и Агнешку.
— Кстати, как она?
— Еще не видел после разговора с Соколинским.
— Так странно, ты тоже его называешь дядей! — Анжела легонько улыбнулась.
— Да. После смерти отца, с которым они дружили, он стал мне как родственник. Анжела!!!
Звякнула щеколда, дважды провернулся ключ в замке, и калитка отворилась. Болен бросился к ногам девушки, жарко обнимая ее колени, зарываясь лицом в подол нежно-розового платья.
— Анжела! — неслось и неслось, словно из далекого сна.
— Поднимись же, дурачок. Не дай бог, нас кто-нибудь заметит. Дай, я закрою калитку.
Девушка, как свойственно всем женщинам, первая взяла себя в руки и, решительно закрыв дверь на все засовы, увлекла молодого человека в дом, подальше от случайных глаз.
В скудно освещенной комнате губы их впервые встретились. Произошло это так неожиданно, что у обоих перехватило дыхание. Болен ощутил такой необыкновенный вкус, словно прикоснулся к лепесткам неведомого цветка, источавшего медовый аромат, отчего сердце юноши чуть не разорвалось. Анжелу захлестнул такой прилив чувств, что она еле удержалась на ногах. Они стояли посреди комнаты в тусклом свете масляной лампы, не в силах оторваться друг от друга, погруженные в самый первый, самый главный для любого человека момент близости. Болен остро ощутил, как волосы любимой становятся его прибежищем, домом, дворцом — его крепостью. Он глубоко вдыхал запах этих волос, словно пытаясь слиться с ним каждой клеточкой своего существа.
Вдруг Анжела резко выпрямила руки, отстраняя Болена.
— Я знаю. Я решила. Я все, все решила! — лицо ее стало упрямым и жестким. — Я знаю, что с первого раза редко бывает, чтобы… Но я не хочу… Но мы должны попробовать. Я хочу от тебя сына, Болен. Если с тобой что-нибудь случится, им никому не будет покоя на этой земле. Пусть живут в вечном страхе отмщения.
— Что ты, Анжела, милая. Не надо рожать для мести! Пусть ребенок растет только ради любви и радости! — Болен тяжело дышал, глядя округлившимися глазами на свою возлюбленную.
— Я глупая женщина, правда?
— Нет-нет, ты самая лучшая!
— А-ха-х!
Анжела сделала два шага назад, завела руки за спину, несколько секунд колдовала над тесемками, и… ткань медленно потекла к ногам, обнажая полуголые плечи с лямками нательной сорочки. Потом и лямки слетели поочередно. Ослепительная грудь с большими коричневыми сосками предстала перед потрясенным юношей.
— Боже, — выдохнул Болен. — Э-это мне?
— И это не все! — Анжела потянула ткань вниз, чуть помогая бедрами.
Молодой человек попытался отвернуться, чтобы не смущать ее. Но попытка была неудачной. Через мгновение он уже прижимался губами к бархатному, чуть выпуклому животу, трогая языком ямочку пупка.
— Щекотно… А-а, и сладко! — девушка произносила слова нараспев.
Болен закрытыми глазами прикоснулся к вьющемуся шелку нежных волос и сквозь трепещущие от возбуждения веки почувствовал, как глубоко в него заглядывает испытующее око Вселенной.
ГЛАВА 8
— Ты откель взялся, холера в бога мать! — Савва смотрел на вынырнувшего из кромешной тьмы Тишу недоуменным взглядом.
— А я эта, как его…
— Говори, «как его»…
— Я из дома сбежал, дядь монах!
Савва грозно вскинул бровь и замахнулся для хорошей оплеухи, но решил еще спросить:
— Как же ты мать с больным отцом бросил, недоделок штопаный?
— Помер батя! Вот как ты ушел тогда, так на третий день и помер. Проклятый пан Войцеховский! Я так мамке-то и сказал: найти мне его надобно, за батю поплатиться!
— А мамка что ж, пустила?
— Не-е. Кричала шибко. Но я все одно удрал. Нету мне места в батином доме, понимаешь, дядь монах?
— Стараюсь!
Савва хорошо понимал подростка. Мстить нельзя — Христос не велит, но как жить на земле, ежели такие ироды по ней шастают? Когда ты весь изнутри пылаешь от гнева праведного, от разгоревшегося пламени, переданного и завещанного тебе предками?
— Дядь монах?..
— Зови Саввой. Да не шибко ори тут!
— А… Савва. А ты че здесь-то стоишь? Знобко тут!
Тиша нашел монаха возле острога, из зарешеченных окон которого раздавались приглушенные стоны.
— Да вот стою, запоминаю и полнюсь болью человечьей! А ты че дале-то мыслишь?
Неожиданно из подвала донесся нечеловеческий, душераздирающий крик, у Тиши сердце аж до макушки подпрыгнуло.
— Не знаю, — ответил отрок. — Тебя вот искал.
— Меня-то зачем?
— Да вот подумал: непростая у тебя палка-то, посох твой? Ты, вин, ей хорошо мутузишься.
— Шел бы ты, Тишка. И лучше всего домой, к мамке.
— Не-е. Я тут постою.
— А тут чего?
— А вот тоже буду запоминать и полниться болью человечьей.
— Ишь каков! — хмыкнул Савва. — Ну стой, коли так!
Монах, прищурившись, скосил взгляд на Тишу.
— Запоминать он будет!
Блез Зиновитский, лучший дознаватель тайной королевской канцелярии, прибыл в Смоленск в конце лета, чтобы помочь местной администрации справиться с волнениями из-за приближения московского войска. Это была неизвестно какая по счету подобная командировка пана Зиновитского. Пан считался непревзойденным специалистом. Ему доверяли самые беспокойные воеводства Речи Посполитой. Там, где появлялся Зиновитский, начинали вращаться жернова смерти: вспыхивали костры на площадях, скрипели вдоль дорог виселицы, стучали о плаху топоры палачей. Пана боялись даже те, кому его присылали в помощь.
Когда черный экипаж Зиновитского, сопровождаемый телегами с прислугой и помощниками, въехал через западные ворота в Смоленск, кичливые, разжиревшие городские вороны — и те разом куда-то подевались.
С собой пан всегда возил проверенных заплечников, особые инструменты, изготовленные флорентийскими мастерами, свое каменное, безжалостное сердце и черную, зияющую пустоту в том месте, где у человека должна быть душа.
За полтора месяца Зиновитский отправил на смерть несколько десятков человек, в некоторых казнях участвовал лично. Особенно его заводило, до сладостной дрожи в членах, наказание, когда человека разрубали пополам. Он и сам неоднократно выходил на эшафот, как на сцену, чтобы взять в руки огромный топор. О, как он умел это делать, какое дикое получал удовлетворение! Наказуемого, уложенного лицом вниз на козлы, Зиновитский расчленял хладнокровно, стараясь не попасть первым же ударом по позвоночнику. Кровь, кишки, каловые массы несчастных разлетались на несколько метров вокруг, забрызгивая с ног до головы разинувших рты наблюдателей. А сухие, кашляющие звуки, вырывавшиеся из глотки дознавателя, напоминали что-то звериное, что-то потустороннее, сатанинское, пробившееся из самых недр чудовищного ада; истеричные обрывки обличительных неразборчивых фраз походили на крики гиены и лай обезумевшей лисицы.
— Ну что у нас тут?
Зиновитский подошел к лежащей на дубовом столе девушке.
— Фьють!
Единым движением он задрал подол сарафана, оголив всю нижнюю часть дрожащего от бешеного страха тела.
— О-о, милочка вы моя! А ну-ка, ну-ка… — провел узкой бледной ладонью по промежности и резко просунул средний палец во влагалище. — Какая прелесть. Да мы девственница. О, пардон, уже нет…
Он слизнул с пальца капли крови. Постоял, запрокинув голову к каменному своду, задержал дыхание и резко, изменившимся тоном крикнул:
— Филипп!
— Да, месье! — отозвался человек в серой кожаной маске, полностью скрывавшей лицо.
— Как там у нас?
— Все готово, месье!
— Здоров ли наш каталонский козлик?
— О да, месье! — маска растянулась, приоткрыв ощеренную пасть.
— Чего же мы тянем?
— Наш каталонец готов поразить своим оружием любое отверстие. Для него уже не важно, кто перед ним. Он доведен до отчаянного буйства. Его плоть жаждет приключений.
Зиновитский гордился своими пыточниками, которых выписывал из просвещенной Европы.
— Итак?
— Ждем ваших указаний, месье Зиновитский.
— Итак. Мне нужен римский станок и наш маленький козлик с таким большим-большим…
Дознаватель проводил взглядом пыточника и повернулся к девушке, которая вращала круглыми, вытаращенными глазами и часто стучала зубами.
— Дура-девка! Радуйся, бревно смоленское! С тобой сегодня будут общаться люди, известные всей Европе. Мы тебя положим в станок, красиво прогнем твою угловатую спину, после этого твой зад будет выглядеть куда аппетитнее. А потом предложим тебя нашему козлику. И ты сразу обо всем нам расскажешь. Не зря же мы его так долго приучали к запаху твоей крови!
Зиновитский снова понюхал пальцы.
— А потом мы тебе пропишем легкую смерть. А хочешь, скажу, что с тобой случится, если тебе вздумается быть несговорчивой? То-то же. То-то же. Ты будешь кричать от боли и наслаждения, а мы будем аккуратно за тобой записывать каждое слово. Филипп, вы скоро, друг мой?
В ответ откуда-то из недр темного сводчатого коридора раздалось нетерпеливое блеянье. Зиновитский посмотрел туда и снова повернулся к допрашиваемой. И вдруг что-то в приближающихся шагах показалось ему странным.
— Филипп, у вас все в порядке? Филипп?.. Э-э…
Крик застрял в горле у пана. Он увидел маску Филиппа, но перед ним стоял другой человек, отличавшийся от французского пыточника исполинским ростом и длинной, до самых пят, черной одеждой.
— Ну что, панове! — раздался глухой голос. — Приляжем малость? Сам али помочь?
Зиновитский вдруг почувствовал дикую боль между ребрами. Это Савва нанес короткий удар костяшками пальцев в бок.
— Сам али как? — еще раз спросил он.