Лермонтов себя не убил. Он убил своего героя. И таким способом смог пережить то ужасное положение, в котором вдруг оказался. Да и молодость брала свое, и новый 1832 год он встретил на маскараде в Благородном собрании. Даже пришел туда в костюме астролога и раздавал дамам экспромты с предсказаниями. Но мысли о смерти стали главными мыслями и для 1831, и для 1832 года. Смерть начинает у него принимать все более конкретный облик. Она связана с мыслями о матери, отце, отверженности в любви.
Юрий Петрович болел чахоткой – тем же недугом, от которого умерла мать Лермонтова. Испытания последних лет – тяжелое финансовое положение (пришлось закладывать имение), нежелание Арсеньевой «уступить» ему сына, страх самого Мишеля обидеть бабку, согласившись уехать с отцом в Кропотово и – бросить постылый университет, ускорили развитие болезни. Он умер, по одним сведениям, 1 октября 1831 года, по другим – в начале 1832 года, но точно до мая, когда занимавшийся делами Елизаветы Алексеевны Григорий Васильевич Арсеньев писал в тульское Дворянское собрание с просьбой внести Михаила Юрьевича в дворянскую родословную книгу Тульской губернии.
И был оглашен текст его завещания:
«Во имя Отца, Сына и Св. Духа. Аминь.
По благости Милосердного Бога, находясь в совершенном здравии души и тела, нашёл я за нужное написать сие моё родительское наставление и, вместе, завещание тебе, дражайший сын мой Михаил, и, как наследнику небольшого моего имущества, объявить мою непременную волю, которую выполнить в точности прошу и заклинаю тебя, как отец и христианин, будучи твёрдо уверен, что за невыполнение оной ты будешь судиться со мною перед лицом Праведного Бога. Итак, благословляю тебя, любезнейший сын мой, Именем Господа нашего Иисуса Христа, Которого молю со всею тёплою верою нежного отца, да будет Он милосерд к тебе, да осенит тебя Духом Своим Святым и наставит тебя на путь правый: шествуя им, ты найдёшь возможное блаженство для человека. Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные за что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце – не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадёшь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно.
Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишён был утешения жить вместе с тобою.
Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоём ко мне ничего не потерял.
Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках её в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия.
Скажи ей, что несправедливости её ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о её заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить её всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины!.. Но Бог да простит ей сие заблуждение, как я ей его прощаю…»
Далее, уже перед смертью, Юрий Петрович дописал хозяйственные распоряжения – как поступить с имением, кому и какую долю выделить. Ношу эту он возложил на своего сына:
«Выполнением в точности сего завещания моего, дражайший сын мой, ты успокоишь дух отца твоего, который, в вечности, благословлять и молить за тебя у Престола Всевышнего будет».
Поставил дату и подписался: «Отец твой Юрий Петров Лермантов».
Ответом на чувство полной потерянности, пустоты, боли могли стать только стихи. В тот год Михаил пишет и «Ужасная судьба отца и сына – жить розно и в разлуке умереть», и стансы из трех строф, от которых оставил только вторую строфу, по которой они и получили название, – «Пусть я кого-нибудь люблю». Но в первоначальном виде стихотворение выглядело так:
Гляжу вперед сквозь сумрак лет,
Сквозь луч надежд, которым нет
Определенья, и они
Мне обещают годы, дни,
Подобные минувшим дням,
Ни мук, ни радостей, а там
Конец – ожиданный конец:
Какая будущность, Творец!
Пусть я кого-нибудь люблю:
Любовь не красит жизнь мою.
Она как чумное пятно
На сердце, жжёт, хотя темно;
Враждебной силою гоним,
Я тем живу, что смерть другим:
Живу – как неба властелин —
В прекрасном мире – но один.
Я сын страданья. Мой отец
Не знал покоя по конец.
В слезах угасла мать моя;
От них остался только я,
Ненужный член в пиру людском,
Младая ветвь на пне сухом;
В ней соку нет, хоть зелена, —
Дочь смерти – смерть ей суждена!
Университетские занятия Мишель практически забросил, в аудиториях либо вообще не присутствовал, либо сидел углубившись в книгу. Перед рождественскими праздниками, когда проводился экзамен за полугодие, Лермонтов поссорился с профессором Победоносцевым, читавшим изящную словесность, – отвечал на вопрос блестяще, но не по его лекциям, а в ответ на замечание дерзко отвечал: «Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным». На летний экзамен он и вовсе не явился. Вместо этого он пришел забирать документы и со справкой о прослушанных курсах отправился переводиться в другой университет – Петербургский. Однако там Лермонтова ожидало большое разочарование: взять его могли только на первый курс. Начинать обучение сызнова ему не хотелось. Он выбрал другой путь, ужаснувший его бабушку, – школу подпрапорщиков и юнкеров.
Часть 3Петербург
Бегство. Компромиссы судьбы
Бабушка, конечно, знала, что характер у внука трудный, но чтобы настолько… Сделал все возможное и невозможное, чтобы избавиться от Московского университета. Не пожелал потерять всего год, чтобы получить образование в Петербургском! А ведь после университета открывалось столько возможностей для блистательной карьеры с хорошим доходом! Не сказал ни единого слова и решил судьбу самостоятельно, ни с кем не посоветовавшись. Особенно – с ней. Вместо достойного гражданского поприща выбрал военную службу. Молодой человек, который пишет стихи, занимается живописью, музицирует…
Елизавета Алексеевна с горя заболела: она надеялась, что Мишель станет студентом и будет жить с ней одним домом, а если гвардейская школа – так никакого дома, а просто казарма. К тому же Мишель меньше всего годился для военной карьеры по внешним данным (государь ценил в офицерах выправку и рост) – очень невысок, хотя широк в кости, и будет некрасиво смотреться, какую форму ни наденет. Значит, будут придираться. И смеяться. А он гордый, этим все сказано. Жди неприятностей! Еще двумя годами раньше, в Середниково, на вопрос Кати Сушковой, какую карьеру Елизавета Алексеевна хочет для внука, та ответила просто: «А какую он пожелает, матушка, лишь бы не был военным!» И вот – военный…
Не понимали выбора и московские друзья Лермонтова. Саша Верещагина была в ужасе.
«Вы, вероятно, уже знаете, сударыня, что я поступаю в школу гвардейских подпрапорщиков. Это меня лишит, к сожалению, удовольствия вас скоро видеть. Если бы вы могли представить себе все горе, которое мне это причиняет, – вы бы пожалели меня. Не браните же, а утешьте меня, если у вас есть сердце», – пишет он к ней.
Но заметьте: горе ему причиняет не поступление в школу, а то, что они не смогут видеться, как раньше. А Саше причиняет горе как раз его выбор.
Марии Лопухиной, старшей сестре Вареньки, он писал о решении поступить в военную школу так:
«Не могу еще представить себе, какое впечатление произведет на вас такое важное известие обо мне: до сих пор я предназначал себя для литературного поприща, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг становлюсь воином. Быть может, такова особая воля Провидения! Быть может, это кратчайший путь, и если он не приведет меня к моей первоначальной цели, то, возможно, приведет к конечной цели всего существующего. Умереть с пулей в груди стоит медленной агонии старца; поэтому, если начнется война, клянусь вам Богом, что везде буду впереди…
…Прощайте же, милый друг, не говорю до свиданья, потому что не надеюсь увидеть вас здесь; между мной и милой Москвой стоят непреодолимые преграды, и, кажется, судьба с каждым днем увеличивает их. Прощайте, постарайтесь и впредь лениться не больше, чем до сих пор, и я буду вами доволен. Теперь ваши письма мне нужнее, чем когда-либо; в моем будущем заточении они доставят мне величайшее наслаждение; они одни могут связать мое прошлое и мое будущее, которые расходятся в разные стороны, оставляя между собой преграду из двух тягостных и печальных лет; возьмите на себя это скучное, но милосердное дело – и вы помешаете погибнуть человеческой жизни. Вам одной я могу сказать всё, что думаю, и хорошее, и дурное; я уже доказал это моей исповедью, и вы не должны отставать, не должны, потому что я прошу от вас не любезности, а благодеяния. Несколько дней тому назад я был в тревоге, но теперь это прошло: я успокоился; всё кончено; я жил, я слишком рано созрел, и грядущие дни не принесут мне новых впечатлений…»
В свете этой переписки и решение покинуть Москву, и отказ от учебы в университете, и выбор военной школы вместо литературного поприща, к которому он себя готовил, выглядит как бегство. Бегство – от чего? Мария Лопухина была старше Лермонтова на двенадцать лет, ей он мог открыть душу. И она была в курсе отношений между ним и младшей сестрой.