Гораздо проще и приятнее он чувствовал себя с Краевским, которому разрешили издавать «Отечественные записки». «Отечественные записки» охотно брали новые рукописи и печатали их не с подписью из набора букв или с прочерком и «въ» на конце, а с настоящей фамилией автора – «Лермонтов». По словам Шан-Гирея: «Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму „Демон“, окончил драму „Маскарад“, переделал давно написанную им поэму „Мцыри“ и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман „Герой нашего времени“. Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении».
Написал в эти годы он больше, наверное, чем за всю жизнь. Писал стихи, писал прозу, дорабатывал драмы. Для читающей России именно «Записки» Краевского и открыли Лермонтова. Судите сами: весь следующий 1839 год у них, можно сказать, лермонтовский, его стихи и проза идут из номера в номер. 12 номеров – 10 его стихотворений, чуть не в каждом. И именно «Записки» начали публикацию романа «Герой нашего времени» – с новеллы «Бэла» в мартовской книжке журнала и «Фаталиста» – в ноябрьской.
Дуэль с Барантом. Таинственные маски. Приговор света
В личной, нелитературной жизни было все гораздо хуже. Варенька Лопухина, которой он ранней весной 1838 года адресовал через сестру Марию свое стихотворение «Молитва странника», вымаливая прощение и посылая знак непреходящей любви:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Единственная женщина, без которой мир был абсолютно пуст, уезжала за границу.
В мае того же года она была проездом в Санкт-Петербурге. Об этом сохранил воспоминание Аким Шан-Гирей: «Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем Варвара Александровна проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. „Ну, как вы здесь живете?“ – „Почему же это вы?“ – „Потому, что я спрашиваю про двоих“. – „Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа“. Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть».
Увы! Варенька осталась только образом – княгиней Лиговской в ранней прозе, тайной возлюбленной Печорина в «Герое нашего времени» и той чистой женской душой, которую так и не смог победить Демон.
«Мы часто, – рассказывал Шан-Гирей, – в последнее время говорили с Лермонтовым о „Демоне“. Бесспорно, в нем есть прекрасные стихи и картины, хотя я тогда, помня Кавказ, как сквозь сон, не мог, как теперь, судить о поразительной верности этих картин. Без сомнения, явясь в печати, он должен был иметь успех, но мог возбудить и очень строгую рецензию. Мне всегда казалось, что „Демон“ похож на оперу с очаровательнейшею музыкой и пустейшим либретто. В опере это извиняется, но в поэме не так. Дельный критик может и должен спросить поэта, в особенности такого, как Лермонтов: „Какая цель твоей поэмы, какая в ней идея?“ В „Демоне“ видна одна цель – написать несколько прекрасных стихов и нарисовать несколько прелестных картин дивной кавказской природы, это хорошо, но мало. Идея же, смешно сказать, вышла такая, о какой сам автор и не думал. В самом деле, вспомните строфу:
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра…
Не правда ли, что тут князю де Талейрану пришлось бы повторить небесной полиции свое слово: surtout pas trop de zèle, Messieurs! (главным образом, не так много рвения, господа! – Фр.) Посланник рая очень некстати явился защищать Тамару от опасности, которой не существовало; этою неловкостью он помешал возрождению Демона и тем приготовил себе и своим в будущем пропасть хлопот, от которых они навек бы избавились, если бы посланник этот был догадливее. Безнравственной идеи этой Лермонтов не мог иметь; хотя он и не отличался особенно усердным выполнением религиозных обрядов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите его пьесы „Я, Матерь Божия, ныне с молитвою“, „В минуту жизни трудную“, „Когда волнуется желтеющая нива“, „Ветка Палестины“ и скажите, мог ли человек без теплого чувства в сердце написать эти стихи? Мною предложен был другой план: отнять у Демона всякую идею о раскаянии и возрождении, пусть он действует прямо с целью погубить душу святой отшельницы, чтобы борьба Ангела с Демоном происходила в присутствии Тамары, но не спящей; пусть Тамара, как высшее олицетворение нежной женской натуры, готовой жертвовать собой, переходит с полным сознанием на сторону несчастного, но, по ее мнению, кающегося страдальца, в надежде спасти его; остальное все оставить как есть, и стих:
Она страдала и любила,
И рай открылся для любви… —
спасает эпилог. „План твой, – отвечал Лермонтов, – недурен, только сильно смахивает на Элоу «Sœur des anges» («Сестру ангелов». – Фр.) Альфреда де Виньи. Впрочем, об этом можно подумать. Демона мы печатать погодим, оставь его пока у себя“. Вот почему поэма „Демон“, уже одобренная цензурным комитетом, осталась при жизни Лермонтова ненапечатанною. Не сомневаюсь, что только смерть помешала ему привести любимое дитя своего воображения в вид, достойный своего таланта».
Увы, он так ничего и не понял ни в Демоне, ни в сложных отношениях Лермонтова и его «чистой души» – Вареньки Бахметевой, которую он упорно продолжал называть Лопухиной и чьи инициалы – «В. А. Л.» – поставил в посвящении к поэме «Демон».
В свете, когда он появлялся на балах и маскарадах, дамы проявляли к нему повышенный интерес, но этот интерес наталкивался на колкости, холодность или бесцеремонное отношение – раз поняв природу светских симпатий, он не имел никаких иллюзий. Дамы обижались. Однажды он вызвал большое неудовольствие императорского двора. На одном из балов-маскарадов с ним завели речь две маски в голубом и розовом домино. Все знали, кто скрывается под этими масками, и соблюдали этикет (под масками, как считается, скрывались либо царские дочери, либо одной из них была даже сама императрица). Лермонтов не проявил ни малейшего уважения к их инкогнито: он подхватил парочку домино под белы ручки и прошелся с ними, весело пикируясь, чем вселил ужас в самих дам и во всех, кто знал, что это за таинственные маски. Пикантность ситуации была в том, что поэта никак нельзя было обвинить во фривольности, иначе пришлось бы открыть всем, кто скрывался под масками!
Но сам поэт на этом не остановился. Словно злой гений толкал его в бок: в «Отечественных записках» он опубликовал стихотворение «Первое января», которое начиналось словами «Как часто пестрою толпою окружен…» и завершалось отчаянным:
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Свет получил свой приговор. И не замедлил приговорить Лермонтова. А ведь, казалось бы, судьба устраивается, вот и император произвел перед Новым 1840 годом его в поручики. Бабушка питала надежду, что Мишенька успокоился. Благо вокруг него теперь не беспутные офицеры, а солидные люди вроде Жуковского и Вяземского.
Новые события показали, что бабушка заблуждалась. Мишенька ничуть не изменился. Напротив, переболев разлукой (вечной) с Варенькой, он обратил внимание на рано овдовевшую княгиню Марию Щербатову. Неизвестно, какие отношения их связывали, но сплетники говорили, что княгиня неравнодушна к поэту и даже подумывает о замужестве.
Вокруг княгини как богатой вдовы вертелось множество шалопаев, и одним из таковых был сын французского посланника Эрнест де Барант. В свете этот молодой человек был известен как ловелас и бретер – именно за эти два его качества отцу, Просперу де Баранту, пришлось срочно изымать Эрнеста из Франции и трудоустраивать своим секретарем в дипмиссию. Эрнест домогался Щербатовой почти открыто. Обнаружив, что в соперниках у него – красавца, как он считал, неотразимого для женщин, – какой-то неказистый офицеришка, он был в ярости. Столкновения было не избежать.
Оно и случилось на балу у графини Лаваль. Причина ссоры осталась неясна: то ли Баранту подсунули еще юнкерское четверостишие Лермонтова, якобы оскорбляющее предмет их общих воздыханий, то ли подсунули ему злополучное стихотворение «На смерть поэта» и объяснили, что оно оскорбляет всех французов. По-русски Барант говорил плохо, смысла стихотворения мог и не уяснить. Известно одно: Барант потребовал объяснений, Лермонтов отговорился, что все, что он слышал, – клевета. На что Барант воскликнул: «если все переданное мне справедливо, то вы поступили дурно». «Я ни советов, ни выговоров не принимаю и нахожу поведение ваше смешным и дерзким», – холодно сказал Лермонтов. Барант пылко ответил: «Если б я был в своем отечестве, то знал бы как кончить дело». «Поверьте, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы, русские, не меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно», – тут же парировал Лермонтов. Баранту оставалось лишь вызвать его на дуэль.
Дуэль проводилась в строжайшей тайне. По требованию Баранта решили драться на шпагах, а в случае неудачи – на пистолетах. Секундантом Баранта был Рауль д’Англес, секундантом Лермонтова – Алексей Столыпин (Монго). Дрались на Черной речке. Шпаги почти сразу пришлось оставить, так как шпага Лермонтова переломилась у эфеса почти сразу, Барант едва успел его царапнуть по руке своим клинком. Когда перешли к пистолетам, Барант промахнулся, а Лермонтов выстрелил в сторону. На том дуэль и закончили: противники пожали руки и разошлись.