Теперь еще два слова о других кавказцах, не настоящих. Грузинский кавказец отличается тем от настоящего, что очень любит кахетинское и широкие шелковые шаровары. Статский кавказец редко облачается в азиатский костюм; он кавказец более душою, чем телом: занимается археологическими открытиями, толкует о пользе торговли с горцами, о средствах к их покорению и образованию. Послужив там несколько лет, он обыкновенно возвращается в Россию с чином и красным носом».
Какое место в этой классификации занимал Мартынов? Явно не среди настоящих кавказцев, хотя, как он сам считал, – воевал честно и твердо исполнял приказы. Нет, монтаньяр с огромным пуаньяром, соваж, спустившийся с гор. Мартынов, не зная как от этого кошмара избавиться, написал свой экспромт:
Mon cher Michel!
Оставь Adel…
А нет сил,
Пей элексир…
И вернется снова
К тебе Реброва.
Рецепт возврати не иной
Лишь Эмиль Верзилиной.
Тайный смысл этого экспромта знали только Лермонтов, Мартынов и Эмилия. Современная исследовательница Е. Л. Соснина считает, что за этими строчками скрыта любовь между поэтом и французской путешественницей Адель Омер де Гелль, тоже поэтессой, вспыхнувшая в 1840 году. Долгое время сама вероятность этого романа считалась невозможной из-за устроенной Вяземским мистификации: он опубликовал дневник этой дамы, рассказывающий о страстной любви к ней Лермонтова, но дело в том, что дневник сочинил сам князь. Однако дама с таким именем существовала, в 1840 году находилась на Кавказе и в Крыму, путешествовала вместе с мужем, Ксавье Омер де Геллем, и теоретически могла быть знакома с Лермонтовым, который тогда ухаживал на водах за дочкой доктора Реброва. Имелся даже один свидетель, барон Майдель, тоже выпускник школы подпрапорщиков и юнкеров, которому Лермонтов признавался, что проскакал прошлым летом две тысячи верст в коляске, чтобы побыть в Ялте наедине с нею.
Соснина говорит также, что незадолго до дуэли Лермонтов и Мартынов провели ночь в шатре последнего недалеко от Пятигорска, пили вино и разговаривали, и якобы после этого отношения у них стали невыносимыми. Она думает, что причиной было желание Мартынова выдать за Лермонтова свою сестру Наталью Соломоновну, которая была в него влюблена, и отказ Лермонтова на ней жениться. И что этот отказ как-то связан с француженкой, и что намек на его роман можно найти в письме к Софье Карамзиной, где Лермонтов неожиданно посылает ей стихи на французском и делает многозначительные намеки. Соснина видит причину упорного молчания и вранья Глебова и Васильчикова на следствии в том, что в дуэльном деле были замешаны имена сразу нескольких женщин, и что правда не должна была выйти наружу.
Бештау близ Железноводска
М. Ю. Лермонтов (1837)
В таком случае неприглядную роль в этой истории, очевидно, сыграла и «фурия» – Эмилия Клингенберг, знавшая пикантные подробности прошлогоднего волокитства Лермонтова за Ребровой и его романа с француженкой. Вот вам и «был представлен нам» в 1841 году! Каким-то образом Мартынов был посвящен в тайну любовного многоугольника! Неизвестно, когда написана эпиграмма Мартынова, но он в ярости выболтал в ней все секреты. Постарался кольнуть побольнее. Да еще передал привет от составительницы рецепта – «розы», которая «фурия»… Именно после этой эпиграммы Лермонтов стал изводить его уже с сознательной жестокостью, прилюдно травить. Так что друзьям пришлось их буквально развести, изолировать друг от друга: Мартынов остался в Пятигорске, Лермонтов уехал в Железноводск.
Тайная пружина смерти
Версий и предположений, почему вроде бы давно знавшие друг друга Мартынов и Лермонтов вдруг поссорились так, что пришлось стреляться, существует множество. По одной из них, Мартынов не выдержал издевательств и решил поставить обидчика на место. По другой – Мартынов обвинял Лермонтова в краже писем и дневников сестер, а в его объяснение, что весь багаж был потерян, не верил. По третьей – Лермонтову была известна подоплека недавней отставки майора: якобы он был изгнан из армии судом чести. По четвертой – Мартынова наняло для расправы над поэтом Третье отделение. По пятой – ярость Мартынова умело подогрело светское общество, собиравшееся в доме генеральши Мерлини. По шестой – это сделал князь Васильчиков, который не хотел убивать насмешника собственными руками и тоже был чуть не агентом Третьего отделения и госпожи Мерлини в одном лице. Седьмая приведена абзацем выше. Ну и так далее…
Версии с Третьим отделением и даже прямым приказом императора убить Лермонтова – глупость, поскольку для того, чтобы убить Лермонтова, дуэль была не нужна. В любом бою он мог погибнуть и сам. И в любом бою можно было найти агента, который бы устроил несчастный случай. Без огласки. Светское общество, конечно, поэта не любило и пробовало спровоцировать дуэльную разборку – но желающих стреляться с ним не находилось. Да, отвешивает ядовитые замечания, дерзко шутит, экспромт по поводу Мерлини знает весь Пятигорск:
Слишком месяц у Мерлини
Разговор велся один:
Что творится у княгини,
Здрав ли верный паладин.
Но с неделю у Мерлини
Перемена – речь не та,
И вкруг имени княгини
Обвилася клевета.
Пьер обедал у Мерлини,
Ездил с ней в Шотландку раз,
Не понравилось княгине,
Вышла ссора за Каррас.
Пьер отрекся… и Мерлини,
Как тигрица, взбешена,
В замке храброй героини,
Как пред штурмом, тишина.
Неприятно. Но лечится это слухами, намеками, оговором, а не пулей в грудь. Так что сторонней причины, не связанной с Мартыновым, не было и быть не могло. Если Лермонтов подставлял себя под пулю, так ведь и Мартынов делал то же самое. А Мартынов просто так под пулю бы не полез. Он не был трусом, но он был осторожным человеком, и для того, чтобы стреляться, Мартынов должен был впасть в ярость. Пропавшие письма тоже не могли стать причиной дуэли: мало того что прошло четыре года, так и после этого случая Лермонтов бывал в доме Мартыновых, и никакие письма в вину ему не ставились. Ярость «четырехлетней выдержки», тщательно скрываемая за дружескими объятиями? Бред! Когда Лермонтов приехал в Пятигорск, они встретились как друзья и встрече обрадовались. То, что сделало Мартынова смертельным врагом Лермонтова, должно было случиться совсем не 13 июля, как рассказывает Эмилия Клингенберг, ставшая спустя десять лет Эмилией Шан-Гирей, а 8, или даже до 8 июля, потому что в тот день Лермонтов и Столыпин перебрались из Пятигорска в Железноводск. А если верить сыну Мартынова, то памятная ссора, о которой все вспоминают, но относят к 13 июля, на самом деле произошла 29 июня и – боюсь – совсем не так, как нарисовали нам участники этой пьесы. Как – мы не узнаем никогда. Как никогда не узнаем настоящей причины этой ссоры.
А то, что наблюдали все 13 июля, было инсценировкой, чтобы потом проще было объяснить, почему стрелялись Николай Соломонович и Михаил Юрьевич. Собственно, оправдание дуэли все они стали строить 13 июля – и секунданты, и дуэлянты. И специально назначили днем ссоры 13 июля, а не 29 июня – иначе непонятно, почему за две недели не удалось противников помирить! На самом-то деле пробовали мирить: разъединили их, но Лермонтов наезжал в Пятигорск и после 29 июня, и ничего было не сделать! Он словно лез на рожон! А за неделю до дуэли встретил на бульваре Гвоздева, товарища по юнкерской школе. «Ночь была тихая и теплая, – передавал слова Гвоздева Меринский. – Они пошли ходить. Лермонтов был в странном расположении духа: то грустен, то вдруг становился он желчным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал: „Чувствую – мне очень мало осталось жить“». Меринский и через десяток лет был уверен, что у Лермонтова было нехорошее предчувствие. А скорее всего в тот день, 8 июля, был назначен поединок. И соперников растащили подальше друг от друга, чтобы не стрелялись хотя бы раньше назначенного часа. 13 июля на публику была разыграна сцена ссоры.
Можно дать ее хоть по Эмилии, хоть по князю Васильчикову – все видели то, что им хотели показать.
Эмилия: «Лермонтов жил больше в Железноводске, но часто приезжал в Пятигорск. По воскресеньям бывали собрания в ресторации, и вот именно 13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин, и порешили не ехать в собрание, а провести вечер дома, находя это и приятнее, и веселее. Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: „M-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la dernière fois de ma vie“ (Мадемуазель Эмилия, прошу Вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни. – Фр.). – „Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте“. Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык à qui mieux (наперебой. – Фр.). Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“ (горец с большим кинжалом. – Фр.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах“, – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: „Язык мой – враг мой“, – Михаил Юрьевич отвечал спокойно: „Ce n’est rien; demain nous serons bons amis“ (Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями. –