Никто толком не знал, что случилось у Перкальской скалы, но все предлагали свои версии и ссылались на очевидцев. А очевидцы теперь и сами не знали, что они видели и что слышали. Одни говорили, что убили его еще до грозы, и земля под телом была совсем сухая, иначе бы кровь ливнем смыло. Другие говорили, что стрелялись в самую грозу, и, когда гром загремел, тогда и выстрел грохнул. Третьи говорили, что стрелялись после ливня, когда была передышка в грозе. Некоторые даже выстрелы слышали, и кто говорил, что выстрел был один, а кто – что их было два, один за другим.
Секундантов называли самых разных. В Глебове были уверены все, он сам сдался. Васильчикова жалели, потому что он тянул жребий, и жребий на него пал. Сразу пошли слухи, что видели Трубецкого, Столыпина, который покойному друг и родственник, Дорохова, который известный дуэлянт, и молодого Бенкендорфа, и все к этой скале ехали. Но путались со временем. Трубецкого, Столыпина и Васильчикова видели, когда должен был начаться обед у Голицына, они были приглашены. Но если стрелялись до или во время грозы, то они должны уже были находиться на месте дуэли. Вот если в передышку грозовую, то могли бы успеть. Называли еще фамилии, и если всех сосчитать, то в секунданты можно бы записать половину Пятигорска.
Путались и с тем, как Лермонтов умирал – сразу или через несколько часов. Одни верили князю Васильчикову, что упал и сразу умер. Другие сомневались: зачем тогда Глебов сидел и голову его держал на коленях? И если был живой, почему сразу его не повезли от скалы? Вроде туда Глебов приехал на дрожках Мартынова? Зачем стали в городе искать телегу?
Когда, спустя годы, Мартьянов стал расспрашивать пятигорского слугу Лермонтова Христофора Саникидзе – очевидца хотя бы потому, что тот вез Лермонтова от проклятой скалы в город, – Саникидзе сказал, что Лермонтов умер совсем не сразу, как все говорят, и был жив, когда его положили на телегу. А умер он пока его везли. И сначала привезли к коменданту, а тот приказал везти на гауптвахту, а когда привезли на гауптвахту, оказалось, что уже не дышит, и велели везти в церковь, а в церкви сказали, чтобы везли на квартиру. И так возили несколько часов под дождем, а когда на квартиру пришел доктор, так чтоб только удостовериться, что он помер. И к тому времени руки у него закостенели, пришлось накрывать простынкой, а челюсть отпала, и пытались закрыть, да не могли, а глаза много раз закрывали, а они всё открывались.
Ходил в городе и совсем жуткий рассказ. Что тело долго от этой скалы не решались забрать, что оставалось оно там и на следующий день. А жара стояла невыносимая, и после грозы все сразу же высохло. И труп лежал на этой жаре и стал от жары распухать. Только тогда его и забрали. Страшный был труп, доктор сначала даже осматривать не хотел. Смердеть уже начал. Все знали, что убитого привезли поздно вечером, но почему-то верили также и в тело, брошенное на солнцепеке без всякого присмотра.
Слухи ходили сбивчивые, но в одном пятигорское общество было уверено: гроза, которая разразилась тогда над горами, была не случайной. Вот только какой знак подавала эта гроза – об этом думали все по-разному. Некоторые – эти были в меньшинстве – говорили, что Бог его отметил как гения. И ссылались на небесные стихи. Их действительно были единицы. Отмеченный небом гений – это толкование появится даже не через десять, а лет через двадцать. Другие – их было много – думали, что знак был, но так Сатана его отметил, и тоже ссылались на стихи, но больше – на злой язык. И на безбожный роман. И небо его покарало, использовав Мартынова как орудие. Тех, кто грозе не придавал никакого мистического значения, было немного. Но и они грозу отметили: стреляться в грозу с ливнем глупо, надо было ее переждать.
Последние обвиняли секундантов в непредусмотрительности: приготовились к поединку как к пикнику, закупили вина, еды, набили снедью корзины, а позаботиться о надежном экипаже, о враче даже не подумали. Мальчишки!
Сразу же, как доктор тело осмотрел, встал вопрос, что с телом делать. Тут разыгралась новая драма. Друзья хотели похоронить как полагается, на христианском кладбище и по православному обряду. Пришли заказывать отпевание, а батюшка Павел Александровский – ни в какую. Лошадь, на которой разъезжал в тот день Дорохов, была взята как раз у него. И когда он узнал, что там, у скалы, стряслось, то сразу понял, для чего эту лошадь брали. Батюшка в заупокойной отказал. Друзья не сдались и пошли разговаривать с комендантом. Комендант обратился к Траскину. Переговоры шли долго. И натыкались на неколебимый ответ священника: дуэлянт – все равно что самоубийца. Только обещание заплатить за хлопоты двести рублей сладили дело. 17 июля на кладбище двинулась траурная процессия. Друзья несли гроб на руках. Гроб был обтянут малиновым бархатом. Дамы оделись в траур и плакали. Все несли цветы. Процессию должен был сопровождать отец Павел Александровский, но в последний момент все едва не разладилось. Во дворе стоял наготове военный оркестр. Батюшка увидел его и стал пятиться. Пришлось музыку спрятать. Только тогда он согласился начать заупокойные молитвы. Но в церковной книге была сделана запись: «Погребение пето не было».
Правда, через год другой священник, Василий Эрастов, пожаловался церковному начальству, что отпевание было, и назвал сумму, которую батюшке Александровскому за это заплатили. Вспоминая много позднее о Лермонтове, Эрастов едва не брызгал слюной от ярости: «От него (Лермонтова) в Пятигорске никому прохода не было. Каверзник был, всем досаждал. Поэт, поэт!.. Мало что поэт. Эка штука! Всяк себя поэтом назовет, чтобы другим неприятности наносить… Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал. Все радовались… От насмешек его избавились. Он над каждым смеялся. Приятно, думаете, насмешки его переносить? На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был… [Я] видел, как его везли возле окон моих. Арба короткая… Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал».
Отца Павла он и так не жаловал, а тут не просто проступок, а преступление против церковных установлений. Как истинный христианин, он ссылался на то, что отпевали богохульника и самоубийцу и похоронили в освященной земле. Стали искать правду. Нашли свидетеля – чиновника Рощановского. Тот показал:
«В прошлом 1841 году, в июле месяце, кажется, 18 числа, в 4 или 5 часов пополудни, я, слышавши, что имеет быть погребено тело умершего поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей г. Пятигорска и посетителей минеральных вод, разговаривавших между собою: о жизни за гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для русской литературы. Не входя во двор квартиры этой, я с знакомыми мне вступил в общий разговор, в коем, между прочим, мог заметить, что многие как будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем расстоянии от крыльца дома, стоящего о. протоиерея, возлагавшего на себя епитрахиль; в это самое время с поспешностию прошел мимо меня во двор местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от него священную одежду, в которую немедленно облачился, и принял от него кадило. После этого духовенство это погребальным гласом обще начало пение: „Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас“ – и с этим вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из комнат тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было попеременно несено тело умершего штаб– и обер-офицерами, одетыми в мундиры, в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Таким образом эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен в скорости несомый гроб без отправления по закону христианского обряда: в этом я удостоверяю, как самовидец».
Батюшку Александровского с облегчением оправдали. Велели только заплатить в пользу бедных сорок с лишком рублей. Но ненавистники поэта это показание Рощановского взяли на заметку: погребен без церковного отпевания. Из этого неправильного погребения спустя годы, когда имя Лермонтова станет известным, а его стихи начнут учить в школе, родится миф о проклятии, вобрав в себя означенную выше тучу с грозой и похороны не по обряду.
Однако смею вас заверить: женщина, которая его растила и любила невыносимо отчаянной любовью, исправит и этот, не зависящий от него церковный грех.
Ей долго не будут говорить о его смерти, станут готовить к страшному удару. Для надежности пустят кровь. И поймут, что она догадалась обо всем сразу, как только вокруг стали суетиться. Мария Лопухина расскажет в письме Саше Верещагиной печальные новости: «Какое несчастие эта смерть; бедная бабушка самая несчастная женщина, какую я знаю. Она была в Москве, но до моего приезда; я очень огорчена, что не видала ее. Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта».
У нее от горя западут веки и, чтобы смотреть, придется приподымать их пальцами. Через год Марии Акимовне, Акиму Шан-Гирею, Столыпиным удастся от ее имени исхлопотать разрешение перевезти тело Мишеля в Тарханы. Император разрешение даст, но с условием, чтобы тело везли в свинцовом гробу, запаянном. Так его и положат, не вскрывая, в тарханскую землю, рядом с матерью и дедом. На этот раз – по всем правилам, с отпеванием. Часовню распишут приглашенные мастера. И лик архангела Михаила они сделают похожим на лицо Михаила Лермонтова.