од потолком. Еще пара шагов — и они оказались в предоперационной. Не говоря ни слова, Торрес отошел в сторону, пропуская Мэллори и Марша в двойные двери.
Ничего необычного, однако, они не увидели — стол посреди белого квадратного зала, никелированные стойки с обычным для любой операционной оборудованием. Однако сооружение у правой стены привело Мэллори и Марша в некоторое изумление — ничего подобного им раньше видеть не приходилось.
— Перед вами микрохирургический агрегат, управляемый компьютером. Робот, по сути дела. А еще проще — прибор, позволяющий хирургу — то есть мне в данном случае — повысить точность работы с миллиметров до миллимикрон. В него входит электронный микроскоп, компьютерная программа! по сравнению с которой то, что вы видели в моем кабинете, выглядит, как… бухгалтерские счеты рядом с микрокалькулятором. В некотором смысле — в голосе Торреса зазвучала плохо скрытая гордость, — сконструировав эту машину, я превратился из нейрохирурга во вполне обычного оператора. Она делает за меня все — микроскоп собирает данные, компьютер анализирует их, принимает решение… И в конце концов уже она советует мне, что куда подсоединить — да и пользуюсь я для этого тоже увеличенной компьютерной моделью. А робот переносит мои действия на реальный человеческий мозг. И неплохо это делает — можете мне поверить. Так что физические повреждения, нанесенные мозгу сына доктора Лонсдейла, устранимы — вполне.
Несколько минут Марш пристально изучал сооружение, затем повернулся к его создателю. Когда он заговорил, в его голосе уже нельзя было расслышать звенящие нотки — остались лишь безмерная усталость и неуверенность.
— А какова вероятность того, что Алекс… сможет пережить операцию?
Торрес слегка нахмурился.
— Предлагаю вам вернуться в мой кабинет. Там я смогу ответить на этот вопрос точнее.
По пути в кабинет Торреса никто из них не произнес ни слова. Войдя, Марш и Мэллори заняли кресла около письменного стола хозяина, сам же Торрес, захчопнув дверь, опять включил матовый экран над столом. Несколько прикосновений длинных тонких пальцев к клавиатуре — и строчки словно сами выплеснулись на монитор:
В случае оперативного вмешательства:
Вероятность выживания спустя одну неделю 90%
Вероятность восстановления сознания 50%
Вероятность частичного выздоровления 20%
Вероятность полного выздоровления 0%
Без оперативного вмешательства:
Вероятность выживания спустя одну неделю 10%
Вероятность восстановления сознания 02%
Вероятность частичного выздоровления 0%
Вероятность полного выздоровления 0%
Несколько минут Марш и Мэллори в молчании изучали столбцы цифр, затем, не отрывая взгляда от экрана, Марш обратился к Торресу:
— А что именно подразумевается под этим… частичным выздоровлением?
— Прежде всего — возможность сохранить самостоятельное дыхание, способность осознавать происходящее и осуществлять… м-м-м… коммуникации с окружающим миром. При отсутствии хотя бы одного из этих критериев говорить о выздоровлении, я полагаю, не представляется возможным. Хотя, так сказать, технически подобный пациент обычно считается пришедшим в сознание, я продолжаю считать его находящимся в состоянии комы. И более того, уверен — оставлять такого рода пациентов в живых негуманно; я не верю, что эти люди не страдают — они просто неспособны выразить свое страдание. Лично я бы не смог выдержать такое существование — даже несколько дней.
Марш чувствовал, как внутри поднимается горячая волна гнева — ведь этот лабораторный червь таким бесстрастным тоном рассуждает о его сыне, об Алексе… И в то же самое время он понимал, что с большинством доводов Торреса он согласен… Он был так поглощен этим противоречием внутри себя, что главный вопрос пришлось задать Фрэнку Мэллори:
— А… полное выздоровление, доктор?
— Именно — полное выздоровление, — кивнул Торрес. — Но в данном случае полного выздоровления, увы, не предвидится. Повреждения коры мозга слишком обширны. Как бы успешно ни прошла операция, полное выздоровление вне обсуждений. Однако есть вероятность — именно вероятность, подчеркиваю — восстановления многих утраченных функций мозга. Пациент, возможно, будет ходить, говорить, думать, слышать и чувствовать. Или — любая комбинация из перечисленных функций.
— То есть вы, как я понял, согласны провести эту операцию?
Торрес пожал плечами.
— Я, знаете ли, не люблю авантюр. Потому как чувствителен к неудачам.
Марш снова почувствовал, как к горлу подступает горячий ком.
— К неудачам? — выдохнул он, вплотную подойдя к Торресу. — Речь идет о моем сыне, доктор. Без вашей помощи он умрет. Так что дело тут не в неудаче или успехе. Простите за банальность — жизнь или смерть.
— Я не говорил, что отказываюсь, — голос Торреса звучал так же невозмутимо, словно он не заметил состояния собеседника. — И при определенных условиях возьмусь за это.
Вздох облегчения, вырвавшийся у Марша, словно отбросил его назад; он обессиленно привалился к спинке кресла и закрыл глаза.
— Любые, — едва слышно произнес он. — Любые условия…
Мэллори неожиданно резко повернулся к хозяину кабинета.
— Какие именно условия вы имеете в виду, доктор?
— Самые элементарные. Во-первых — мне будет предоставлен полный контроль над ходом операции и последующих процедур в течение того срока, который я сочту необходимым… а во-вторых, я не несу никакой ответственности за возможные последствия как во время операции, так и реабилитационного периода. — Марш хотел было возразить, но Торрес продолжал, не дав ему опомниться: — Под реабилитационным периодом я имею в виду срок, который пройдет с окончания операции до того момента, когда я — и только я — признаю пациента готовым к выписке. — Выдвинув ящик стола, он извлек оттуда голубоватый бланк. — Вот договор, который должны подписать родители мальчика, то есть вы и мать. Можете прочесть, если хотите; по моему мнению, вы даже должны это сделать, но предупреждаю, менять в нем я ничего не стану. Либо вы подписываете, либо нет. Если вы и ваша супруга согласны — прошу немедленно привезти вашего сына сюда. Чем больше проходит времени, тем больше риск. Как вы, вероятно, знаете, пациенты в таком состоянии быстро теряют силы. — Торрес поднялся со стула, давая понять, что беседа окончена. — Прошу простить меня за то, что отнял у вас столько времени.
Мэллори встал почти одновременно с Торресом.
— Но предположим, что супруги Лонсдейл согласны, — когда вы думаете назначить операцию и сколько времени она займет?
— Операция будет завтра, — голос Торреса звучал без всякого выражения. — Займет это по крайней мере восемнадцать часов, потребуется пятнадцать человек персонала. И помните, — он повернулся к Маршу, — вероятность неудачи — по меньшей мере процентов восемьдесят. Снова прошу извинить меня, но я не привык лгать людям.
Распахнув дверь, он придержал ее, пропуская Марша и Фрэнка, затем с силой захлопнул ее за их спинами.
Раймонд Торрес еще долго оставался в своем кабинете после того, как его покинули двое врачей из Ла-Паломы.
Из Ла-Паломы.
Странно, что этот случай — пожалуй, самый сложный во всей его практике — связан не только с его родным городом, но и с женщиной, мысли о которой не оставляли его всю жизнь.
Интересно, вспомнит ли Эллен Лонсдейл хоть что-нибудь о нем? Кто он? Или, вернее, кем он был когда-то…
Нет, наверное.
Ведь в Ла-Паломе, как и во всей Калифорнии, потомки старых калифорниос — к которым относился и он — в глазах гринго были обычными латиносами, а может быть, и того хуже. В лучшем случае их не замечали, в худшем — презирали или ненавидели.
А в ответ, разумеется, и он, и его друзья еще больше ненавидели и презирали проклятых гринго.
Ах, как хорошо — до сих пор! — помнил доктор Торрес долгие ночи в маленькой грязной кухне, где бабушка терпеливо выслушивала жалобы его матери и сестер на несправедливость тех, в чьих домах они работали прачками и служанками, и в утешение рассказывала им легенды о былых временах, еще до ее рождения, когда гасиендой владело семейство Мелендес-и-Руис, а никаких гринго еще не было в Калифорнии. Все тогда было по-другому, и белые дома на холмах служили пристанищем для старинных испанских семей — Торрес, Ортис, Родригес и Фло-рес… имена звучали в бабушкиных устах, словно музыка. В который раз принималась она рассказывать предание о чудовищном злодеянии на их гасиенде, и об изгнании, когда старые семьи были лишены всего — богатства, земли, домов, — и постепенно потомки их превратились в обычных нищих пеонов. Но, неизменно добавляла она, придет день, когда все вернется. Им же остается одно — не дать угаснуть праведной ненависти до того дня, когда в Ла-Палому придет сын дона Роберто де Мелендес-и-Руиса и прогонит гринго с их земли, вернет калифорниос дома и былую славу.
Раймонд терпеливо слушал ее — и знал, что все это, увы, неправда. Предания бабушки — всего лишь старые сказки, и ее разговоры про грядущеее возмездие — есть пустое сотрясение воздуха, они столь же бесплотны, как привидение, которое, по ее мнению, должно было его совершить. И когда пару лет спустя бабушка умерла, он думал, что с ней умерли и все сказки, но нет — оказалось, она успела передать их матери; и теперь та жила ожиданием того дня, когда все — повторяла теперь и она — должно вернуться.
Но ничто не вернется, и гринго так же будут ходить по калифорнийской земле. Однако способ отомстить есть — и знает его он, Раймонд Торрес. Он нашел другой путь, и ему ни к чему обращать внимания ни на нападки гринго, ни на глупые разговоры его сородичей о грядущем судном дне. Его месть будет простой и жестокой. Он узнает все, чем гордятся гринго, — получит такое же образование, как они, превзойдет их в этом и будет сам смотреть на них свысока; но его превосходство будет реальным, и гринго сами однажды это почувствуют.
И вот настал этот день — теперь он нужен им.