— А какое отношение все это имеет к миндалине?
— В книжке, которую я читаю, сказано, что миндалина как раз и отвечает за упорядоченную работу памяти — за образы и все такое. Вот и получается, что раз работа ее нарушена, она как бы выдает воображаемые образы за воспоминания о реальных вещах.
Марш скептически поднял брови.
— А мне кажется, ты делаешь довольно смелые и своеобразные выводы.
— И еще, — словно не слыша отца, продолжал Алекс. — В книге написано, что миндалина руководит еще и эмоциональной памятью. А ее у меня нет совсем. Никаких эмоций и никаких воспоминаний об эмоциях.
Чтобы сохранить умиротворенное выражение на лице, Маршу потребовалось немало усилий.
— Продолжай, пожалуйста.
Алекс пожал плечами.
— Да, в общем, все. Поскольку у меня нет ни эмоций, ни воспоминаний об эмоциях, а большая часть моих воспоминаний — плод воображения, я и прихожу к выводу, что миндалина была повреждена.
— Если ты правильно понял все, что написано в этой книге, и если информация, приведенная в ней, верна, — что, откровенно говоря, под большим вопросом, учитывая, как мало изучен мозг до сих пор — твой вывод может оказаться и верным.
— Но тогда, — пожал плечами Алекс, — я должен был умереть.
Марш молчал. Если бы Алекс знал, как близок его вывод к действительности…
— Ведь миндалина расположена слишком глубоко, — Алекс говорил примерно с той же интонацией, с какой обсуждают прогноз погоды. — И если повреждения коснулись ее, остальную часть мозга они должны были просто уничтожить. Понимаешь, папа, если бы это и вправду случилось со мной, я бы уже давно умер или находился… как это говорят… в состоянии овоща. Я не мог бы даже восстановить сознание, не говоря уже о способности ходить, говорить, видеть, слышать… в общем, делать все, что я сейчас делаю.
Марш кивнул, по-прежнему не говоря ни слова. Он понимал, что Алекс во многом прав.
— Поэтому я хочу знать точно, что именно случилось со мной. Как сильно был поврежден на самом деле мой мозг и что делал доктор Торрес для того, чтобы его… вылечить. И почему одни части моего мозга работают так хорошо, а другие — почти не действуют.
Откинувшись в кресле, Марш на секунду прикрыл глаза, пытаясь сообразить, что ему сказать сыну. Похоже, остается только одно. Тем более что он может уже знать правду.
— Признаюсь тебе, — Марш откашлялся, — что меня мучают те же вопросы. И сегодня я пытался найти историю твоей болезни в нашем компьютере. Оказалось, ее там нет. Доктор Торрес забрал все записи, хранит их у себя и почему-то не хочет, чтобы к ним получили доступ ни я, ни кто-либо другой.
Некоторое время Алекс молчал, обдумывая слова отца. Когда он заговорил, его голос оставался по-прежнему бесстрастным:
— Это ведь значит — что-то не так, верно, па? Марш изо всех сил старался сохранять ровный тон.
— Мама, например, так не думает. Ей кажется, что все, напротив, в полном порядке, и доктор Торрес просто… м-м… охраняет нужную ему информацию.
Алекс покачал головой.
— Но она неправа, если и правда так думает.
— А может быть, мы неправы, — предположил Марш. Он не сводил глаз с Алекса, пытаясь угадать на его лице хоть какой-нибудь проблеск чувства… Нет, ничего. С тем же бесстрастным выражением лица Алекс пожал плечами.
— Нет, мы как раз правы. Того, что происходит со мной, просто не может быть — по крайней мере, с живым человеком. Но я ведь жив. Значит, что-то не так. И я должен узнать — что именно.
— Мы должны узнать, — мягко поправил Марш. Поднявшись, он подошел к Алексу и положил ему руку на плечо. — Алекс, — произнес он тихо. Тот поднял голову. — Тебе страшно, сынок?
Помолчав несколько секунд, Алекс покачал головой.
— Нет. Не страшно. Скорее любопытно. А что?
— А мне страшно, — так же тихо произнес Марш.
— Ты счастливый, — голос Алекса тоже звучал теперь еле слышно. — Мне тоже хочется испытывать страх… или даже ужас… хоть что-то…
Весь первый урок Алекс просидел за своей партой один. Он понял, что что-то случилось, еще когда зашел, как всегда, утром за Лайзой, но ее сестренка Ким сказала ему, что Лайза уже ушла.
— Она говорит — ты сумасшедший, — сообщила девчушка. — И что она больше не хочет никуда ходить с тобой. Только это из-за того, что она сама дурочка.
Появившаяся на крыльце Кэрол Кокрэн шлепком отправила младшую дочку в дом и, извинившись, поздоровалась с Алексом.
— Мне ужасно неудобно, Алекс… Это пройдет у нее, поверь. Она просто испугалась, когда ты вчера сказал, будто убийца миссис Льюис до сих пор на свободе.
— Но я вовсе не хотел пугать ее, — пожал плечами Алекс. — Она только спросила меня — не думаю ли я, что это дело рук мистера Льюиса. А я ответил, что так не считаю.
— Да, да, я знаю. — Кэрол вздохнула. — И уверяю тебя, это скоро пройдет. Ты же знаешь Лайзу. Но сегодня она вдруг захотела пойти в школу одна. Прости, милый.
— Да ничего, — Алекс махнул рукой. Попрощавшись с матерью Лайзы, он отправился в школу. Его не удивило, что никто из встреченных им по дороге ребят не поздоровался с ним, как и то, что все разговоры, когда он вошел в класс, разом смолкли.
И то, что место рядом с Лайзой оказалось занято.
Все это не удивило и не задело его.
Он лишь решил более тщательно следить за тем, что говорит. Оказывается, окружающие реагируют на это по-разному.
Минут пять он слушал учителя — первым уроком была история, — но затем просто выключил его голос из сознания, как выключают звук радиоприемника. Все, что говорил этот человек, было и в учебнике — его Алекс прочел от корки до корки еще три дня назад.
Содержанке книги отпечаталось в его мозгу, словно на типографской матрице. Если бы его попросили, он мог бы воспроизвести учебник с первой до последней страницы.
Занимал же все мысли Алекса отнюдь не учебник истории, а книга о человеческом мозге, взятая им вчера в библиотеке. С самого утра снова и скова обдумывал он в поисках ответа свой разговор с отцом. Он в чем-то ошибся — в этом он был убежден. Может быть, он невнимательно читал книгу… а может, в самой книге были неточности.
Была, правда, еще и третья возможность, именно над ней он и размышлял остаток дня.
Сама же идея посетила его на перемене.
Перемена эта, правда, несколько затянулась, последним уроком была лабораторная, и Алекс решил не ходить на нее. Он бродил по территории школы, гадая, не оживут ли при виде какого-нибудь заброшенного уголка спящие мертвым сном воспоминания. Но тщетно. Память не поддавалась. Кроме того, почти все, что сейчас видел Алекс, было уже знакомо ему, во всей Ла-Паломе не осталось практически ни одного уголка, который бы не отпечатался в его новой памяти.
Он шел по коридору корпуса естественных наук, когда кто-то вдруг окликнул его. Алекс оглянулся. Позади него оказалась раскрытая дверь в лабораторию, из-за учительского стола ему кто-то махал. Приглядевшись, Алекс узнал Пола Лэндри.
— Здравствуйте, мистер Лэндри.
— Заходи, Алекс.
Войдя в лабораторию, Алекс огляделся.
— Узнаешь? — спросил Лэндри. Подумав, Алекс покачал головой. — Даже это?
Лэндри указал на деревянный ящик со стеклянной крышкой, стоявший на столике возле доски.
— А что это?
— Приглядись. Неужели совсем не помнишь?
Алекс еще раз осмотрел странное сооружение.
— Нет.
— Ты же сам его сделал. В прошлом году. Это была твоя курсовая работа, ты ее закончил как раз перед аварией.
Алекс снова оглядел со всех сторон ящик.
— А для чего я сделал его?
— Догадайся. Если то, что говорил мне Айзенберг — правда, то тебе для этого и десяти секунд не понадобится.
Большую часть ящика занимал пластиковый рукав, сделанный из отдельных сегментов, переставляя их, можно было придавать ему самые причудливые изгибы. Рукав вел в клетку, помещавшуюся в одном конце ящика, в ней беспокойно сновали три белые крысы. На другом конце рукава располагалась камера с подвесной полочкой, на ней — кусок сала. В крышку ящика был встроен секундомер.
— Понятно, — кивнул Алекс. — Тесты на обучаемость. Я, очевидно, ставил задачу замерить время, за которое крысы обучались ориентироваться в проходе всякий раз, как я изменял его форму. Конструкция довольно наивная.
— Тогда ты так не думал, — заметил Лэндри. — Ты прямо-таки лучился от гордости.
Равнодушно пожав плечами, Алекс поднял дверцу, закрывавшую клетку, и выпустил крыс в проход. Одна за другой, безошибочно выбрав направление, они проникли в камеру с салом и принялись за еду.
— А чего его до сих пор держат здесь?
Лэндри развел руками.
— Да он же твой — я думал, вдруг он тебе понадобится. А поскольку у нас все равно летние курсы в этом году, я их сам подкармливаю. Да и пользуюсь иногда.
Именно в тот момент в голову Алексу и пришла эта неожиданная мысль.
— А крысы? — спросил он. — Они что, тоже мои?
Увидев, что Лэндри утвердительно кивнул, Алекс поднял крышку и извлек одного из грызунов. Зверек отчаянно барахтался в его руках, но когда Алекс опустил его обратно, сразу успокоился.
— А можно, я их заберу?
— Только крыс? А ящик?
— Он мне не нужен, — ответил Алекс. — Он, по моему, ни на что не годен. А крыс я возьму.
Лэндри, казалось, колебался.
— А если не секрет — на что они тебе?
— Есть одна идея, — ответил Алекс. — Хочу задействовать их в одном опыте.
С самого начала их разговора что-то в тоне Алекса то ли не нравилось Лэндри, то ли удивляло его, и сейчас он понял. В Алексе не осталось ничего от его прежней открытости, готовности помочь — словом ли, делом. Теперь он был холоден и — хотя Лэндри терпеть не мог это слово — высокомерен.
— Да ради Бога, — Лэндри пожал плечами, — Как я сказал, крысы эти твои. Но если ящик и вправду тебе не нужен — оставь его мне. Может, конструкция, как ты изволил выразиться, и наивная, но работает исправно, и в младших классах проходит на ура. — Он ухмыльнулся. — И я им всем говорю, что за эту блестящую работу гениальный конструктор Алекс Лонсдейл получил свою законную тройку с плюсом. Ведь если бы постарался, смог бы получше, а?