— Да.
— Не знаю, почему так получается, — устало потерев лоб, проговорил Евгений Александрович. — Еще вчера Щербатовы казались мне идеальной парой. Любовь, взаимное уважение, счастливый дом — полная чаша, гостеприимный, радушный. Хозяева молодые, красивые. Только позавидовать остается. А сегодня все наоборот. Жена — эгоистка, у мужа, кажется, появилась другая женщина. Но при этом он жене накануне премьеры дарит очень дорогую старинную шкатулку и перстень. Вот и объясни мне, что у них происходит. Ах да. Как мне сегодня объяснил один умный человек, чтобы при разводе своей выгоды не упустить, лучше, если второй супруг до последней минуты о разводе знать не будет. Тогда его можно без спешки из квартиры выписать и вещички ценные припрятать, и вообще.
— Что это за мерзавец тебе такие гадости наговорил? — брезгливо сморщив нос, спросила Вера Сергеевна.
— Не мерзавец, а профессор консерватории.
— Никакой он не профессор, а самый настоящий мерзавец и подлец, — категорически возразила Вера Сергеевна.
— Да. А вот жена у него женщина очень порядочная, к тому же моложе его. Почему она с ним живет?
— Может, любит и не замечает, какой он на самом деле?
— Может. Но сегодня, кажется, заметила, — с усмешкой проговорил капитан. — Знаешь, мы у них за столом сидели, чай пили, вот он и принялся меня просвещать, а она так на него посмотрела. Будто впервые увидела.
— Вот и хорошо. Бросит его, и правильно сделает.
— Может быть, и бросит, — устало проговорил капитан. — А вот что со Щербатовыми, а?
— Не знаю. Похоже, артистка эта была очень неприятной особой. Детей иметь не хотела. После войны бабы от кого хочешь родить готовы, те, у кого муж с фронта вернулся, нарадоваться не могут, хоть калека, хоть какой, а она за здоровым мужиком замужем, да еще и полковник. И квартира своя, и домработница! Это ж надо, какая фифа! Она что, тоже из буржуйской семьи?
— Нет. Из самой что ни на есть пролетарской.
— Значит, просто гадина. Надо было ее еще при жизни на комсомольское собрание вызвать. Она хоть комсомолка?
— Не знаю. Наверное, уже нет. По возрасту вышла.
— Ну, значит, на профсоюзном собрании отчихвостить или на собрании коллектива, — возмущалась Вера. — Слушай, а может, она больная была? Сколько они лет с мужем жили?
— Семь.
— И что же это молодая здоровая женщина за семь лет ни разу не забеременела?
— Действительно, — задумался капитан.
— А если забеременела и аборт сделала? А муж узнал? Или она после этого аборта рожать больше не смогла? — соображала Вера Сергеевна.
— Слушай, а ведь это мотив! — оживился Евгений Александрович, но тут же скис. — Только это мотив для развода, а у меня убийство. Да и алиби у мужа.
— Слушай, а артистка мужу развод не давала? Могли у него быть неприятности от этого по службе? — остановилась раскладывавшая на столе шитье Вера Сергеевна.
— Могли, — обрадовался Евгений Александрович, но снова помрачнел. — А зачем он тогда жене шкатулку дорогую подарил?
— Если это не он жену убил, тогда все объяснимо. Он мог чувствовать свою вину, хотел сделать ей на прощание дорогой подарок.
— Да, я тоже так подумал, да и подруга ее так же считает, что он до премьеры жену расстраивать не хотел, и вообще, по общему мнению, Щербатов человек порядочный. Это меня профессор с панталыку сбил рассуждениями своими про развод и прочие выгоды, — с ноткой презрения проговорил Евгений Александрович.
— А с той женщиной, ну, которая у полковника появилась, я бы на твоем месте встретилась, — садясь за машинку, посоветовала Вера Сергеевна.
С балериной Решетниковой капитан решил в театре не встречаться, чтобы не компрометировать женщину и сплетни лишние не вызывать. Незачем. Может, она вообще ни при чем в этой истории, а слухи всякие поползут, испортит человеку жизнь. Лучше уж он с ней частным образом встретится.
Жила Мария Решетникова в Усачевом переулке, Макаренко по-новому, в старом пятиэтажном доме, с облупившейся бурой штукатуркой и полукруглой аркой ворот посреди дома. С улицы в дом вел всего один подъезд.
Звонков на двери квартиры было множество, и капитану пришлось попотеть, пока отыскался нужный. Да, Мария Решетникова жила куда проще и скромнее, чем ее соперница, если, конечно, они были соперницами.
Дверь капитану открыла не балерина, а какой-то старичок, сухонький с седой бородкой.
— Здравствуйте, а мне бы Марию Решетникову, — извиняющимся голосом проговорил капитан. — Видно, я звонком ошибся?
— Не ошиблись. А только Маша сейчас в булочную ушла, будет скоро. Да вы проходите, проходите. Вас как звать-то?
— Евгений Александрович.
— Очень приятно, а меня Егор Харитонович.
— А вы Марии Ивановне кем приходитесь? — озадаченно спросил капитан. По его сведениям, Решетникова проживала одна и близких родственников не имела. — Дедушкой?
— Можно сказать, и дедушкой, — покладисто кивнул Егор Харитонович. — Соседями мы до войны были, а в войну и у меня, и у Маши все родные померли. Кто от голоду, кто от снаряду. И остались мы с ней одни. Вроде как дедушка с внучкой. У меня никого, кроме Маши, нет, и она сиротинка. Вот так и держимся друг за дружку.
— Вы, значит, с Решетниковыми еще до войны в одной квартире жили? — обрадовался капитан встрече с разговорчивым старичком.
— Ну да. Мы вот в этой комнате жили, а Решетниковы вон те две занимали. Сейчас-то Маша в одной живет. В остальные комнаты новых людей поселили.
— А большая у Маши семья была?
— Да нет. Мать тоже танцевала, Ирина Леонидовна, молодая совсем была, когда на фронте погибла.
— Она, что же, воевала?
— Нет. С концертами на фронт ездила. — Открывая ключом дверь комнаты, объяснял Егор Харитонович. — А отец музыкантом был, в оркестре играл. Но он, как войну объявили, сразу на фронт ушел. Там и погиб в сорок втором. На два месяца жену пережил. Вот мы с Машей одни и остались. У меня сын на фронте погиб, жена от голоду умерла. А меня на фронт не взяли, инвалид я, еще с Первой мировой. Вот, все померли, а я живу. Хорошо хоть Машенька меня старика не бросает. Да вы проходите в комнату.
Решетникова занимала небольшую комнату с высоким окном и кусочком лепнины на потолке, очевидно, когда-то комната была больше, но в период уплотнения ее разделили. Наверное, до войны в этой комнате было очень уютно, но из былой роскоши остались только резной громоздкий буфет и кресло, обитое бледным шелком с розовыми гирляндами.
Егор Харитонович, поймав взгляд капитана, пояснил:
— Это любимое кресло Ирины Леонидовны. Машенька его всю блокаду берегла, не давала жечь. Дров-то не было, сами знаете. Жгли все, что можно. А вы вот на диван садитесь. А вы, что же, с Машей в театре вместе служите?
— Нет. Я из милиции.
— Из милиции? А что же случилось, что к нам из милиции пожаловали? — сразу же недружелюбно нахохлился Егор Харитонович.
— Неужели Мария Ивановна вам не рассказывала? — простодушно поинтересовался Евгений Александрович. — Ведь у них в театре недавно убийство было. Артистку одну убили, сразу после спектакля.
— Ах это, — успокоился Егор Харитонович. — Говорила, конечно. Певица, да?
— Да.
— Слыхал. Страшная история. Молодая еще была, и такая смерть, — повздыхал он. — Не поймали, значит, пока убийцу-то?
— Нет. Ищем.
— Детей жалко, дети небось сиротами остались, — снова завздыхал Егор Харитонович.
— Нет. Детей у нее, к счастью, не было. Муж только.
— Это хорошо, а то б остались сиротками. Но мужу тоже, поди, не сладко. Я вот по своей Лизавете до сих пор тоскую. Шутка ли, сорок годков вместе прожили. Детей вырастили. Дочка-то у нас еще до войны от аппендициту скончалась. Учительницей работала в области. Приступ случился, пока врача вызвали, пока до больницы довезли… опоздали, одним словом. Заражение пошло, умерла. Молодая совсем. А сын в сорок третьем погиб, — покачивая головой, пригорюнился Егор Харитонович, но, вспомнив о капитане, спохватился: — А вот Машенька все одна да одна. Я уж переживать начал, а тут, слава тебе Господи, жених появился.
— Жених?
— Ну да. И не абы что. Солидный человек. Постарше Маши, да это только и лучше. Военный, полковник! — хвастался Егор Харитонович, посверкивая из-под седых бровей яркими, совсем молодыми глазами.
— И что, жениться собрался?
— Ну, а как? Все, как положено. И кольцо ей подарил по старому обычаю.
— Какое кольцо? — словно по наитию, спросил капитан.
— Старинное. Говорит, еще от прабабушки в их семье передается. Дорогое, с ярким таким голубым камнем. Только носить его Маше пока не велел. Ну да, оно и правильно. Кольцо дорогое. Вдруг какой хулиган позарится. Отнимут или того хуже. Сказал, дома хранить в шкатулке.
— И что же? И шкатулку тоже он подарил?
— Ну да. Большая такая, серебряная, с яркими такими картинками на крышке и по бокам. Да я сейчас покажу. — И старик, кряхтя, поднялся с места. — Вот она. — Доставая с нижней полки того самого, резного буфета тяжелую покрытую серебряными стеблями и листьями шкатулку, гордо возвестил Егор Харитонович. — А вот тут и перстень.
Евгений Александрович мало смыслил в ювелирных изделиях, но даже ему было ясно, что кольцо, точнее, перстень, очень старой работы, может, его и при Иване Грозном сделали, кто знает, и что вряд ли у него есть двойник. А сам перстень один в один подходил под описание, данное Зинаидой Барышевой.
— Дедуля… — На пороге комнаты появилась молодая женщина в светлом плаще, стройная, с очень прямой спинкой и гладко зачесанными назад волосами, в такой и на улице сразу же узнаешь балерину. — Здравствуйте. А вы кто?