— Ошибаешься, Паулина, — холодно произнес Аврелий. — И тогда тоже все браки совершались ради семейных союзов или политических выгод, да и длились они ровно столько, сколько требовалось людям, так или иначе принимавшим в них участие. Только вот в твоем случае все сложилось по-другому.
— Знатность рода теперь уже ничего не стоит, верно? И все же мы были становым хребтом Рима… Это мы, Аврелий, создали великий Рим.
— Разве какой-то человек оказывается мудрее другого только потому, что его прадед заседал в сенате? Или какой-то солдат становится храбрее оттого, что его предки вместе со Сципионом бились при Заме?[42] Происхождение не имеет значения, Паулина, формирует человека воспитание. Сильвий, например, действительно мог бы стать самым достойным наследником Гнея, если бы, конечно, не постарался помочь богам избавиться от братьев.
— Это исключено, — сказала Паулина, качая головой, — юноша не способен на насилие.
— Нередко наиболее миролюбивые люди носят в себе самые глубокие и сильные обиды и могут внезапно выйти из себя по причинам, которые со стороны кажутся незначительными, — заметил сенатор. — У Сильвия есть только один недостаток: он слишком серьезен. А я никогда не доверяю людям, которые не умеют смеяться. Тебе известно, что он называет отцом одного раба?
— Это Прокул, слуга, который взял к себе его мать, когда Гней уехал во второй раз. Мой муж какое-то время слыл распутным человеком — он мог потерять голову из-за какой-нибудь, женщины, но потом, как правило, она быстро надоедала ему, и он бросал ее. Из-за меня он тоже совершал безумства…
— Но ты еще не надоела ему и, думаю, никогда не надоешь.
— Думаю, ты прав. Подумать только, ведь поначалу я с такой любовью отнеслась к Сильвию… — Разволновавшись, она умолкла.
— А этот Прокул?
— Мальчик привязался к нему. Но теперь, когда Аттик и Секунд мертвы, Гней возложит все свои надежды на Сильвия, и ему придется отказаться от этого сомнительного родственника.
— Мне хотелось спросить тебя… Кто-нибудь еще знал о страшном предсказании до смерти Аттика? — осторожно поинтересовался сенатор.
— Не знаю. Но думаю, Аппиана конечно же рассказала о нем всему свету.
— Двадцать лет назад эти слова мало что значили для нее. Но разве не странно, что она так ревностно хранила память о пророчестве?
— Она была суеверна, я уже говорила тебе.
— Возможно, она поделилась с дочерью.
— Это маловероятно. У Терции в голове всегда одни мужчины. Мне пришлось немало постараться, чтобы сохранялась хотя бы видимость приличия… Тебе наверняка известно кое-что на этот счет, — заключила Паулина, но Аврелий сделал вид, будто не понимает намека.
— Паулина, кто-то сказал, будто Плаутилла Терция — тоже «дерево в саду» и потому может оказаться в серьезной опасности.
— Ты в самом деле веришь в это? — растерялась женщина.
— А почему нет? — спросил Аврелий. — Теперь ведь она — последняя законная наследница Плавциев. Если верить в предсказания, следовало бы серьезно призадуматься.
— Плаутилла тоже… — пробормотала матрона, между тем как сенатор неслышно покинул комнату.
Из перистиля донесся серебристый смех Невии.
Патриций улыбнулся: быстро девушка оправилась от потрясения, пережитого при виде трупа! Аврелий поспешил на ее голос, думая о том, что же ее так позабавило.
Выйдя в перистиль, он замер.
Ухватившись рукой за пилястр и запрокинув голову, Невия покачивалась от смеха, по спине рассыпались спутанные волосы.
Рядом стоял Сильвий и, как зачарованный, улыбался, глядя на нее.
— Кастор! — прогремел сенатор, призывая секретаря.
— Я тут, хозяин!
Александриец слегка запыхался. Судя по недовольному выражению его лица, занятие, от которого его оторвал хозяин, было весьма приятным.
— Приготовь лошадей к рассвету. Я собираюсь в Кумы. К сивилле. Отсюда всего час пути, и ты поедешь со мной.
— Но это же все сплошной обман, хозяин! — воскликнул александриец. — Мы, греки, придумали такую игрушку, и должен сказать, несколько веков она работала очень даже неплохо. Теперь, однако, люди уже не столь доверчивы.
— Очень хотелось бы понять, откуда взялось это семейное проклятие, — настаивал Аврелий. — Поскольку гадания во времена Тиберия запрещались, то, вероятно, оно основывалось на словах сивиллы.
— Уверен, Деифоба давно уже умерла. Как зовут нынешнюю сивиллу? — спросил Кастор.
— Амальтея. Она взяла имя знаменитой пророчицы врем Тарквиниев.
— Ах да, знаю эту историю. Сивилла предложила царю девять книг своих предсказаний за триста золотых монет, и он отказался. Тогда она сожгла три книги и предложила ему остальные, но Тарквиний стоял на своем. Последовало еще одно сожжение, и тогда царь решил приобрести по цене девяти оставшиеся три книги — те самые, что бережно хранились в Капитолийском храме до пожара. Твои предки заглядывали в них перед тем, как принять какое-то решение… Я всегда говорил, что римляне — легковерный народ!
— А вы-то сами, — возразил патриций. — Разве не вы вопрошаете души умерших или оракула в Дельфах, не вы гадаете по шелесту Додонского дуба?
— Да, — согласился секретарь, — должен признать, жрецы управляли всей Грецией во многом с помощью двусмысленных предсказаний оракулов. Но ведь и римляне тоже ими пользовались: например, Катилина заставил анкирскую сивиллу предсказать, что его семье предназначено управлять республикой, а сам тем временем готовил государственный переворот…
— Именно потому, что любое пророчество легко истолковать в нужном смысле, я и намерен выяснить все основательно, — объяснил Аврелий. — Наше предсказание вполне может быть пустой выдумкой. Здесь все говорят о воле рока, а не будь этого проклятого предсказания, говорили бы об убийстве!
— И ты надеешься найти следы двадцатилетней давности? — усомнился александриец. — Пожалей силы, хозяин! Верховая езда утомительна для поясницы, и мне не хотелось бы, чтобы ты, и без того изнуренный…
— Может, ты уже забыл, что едешь со мной. Кастор?
— Трудное путешествие… — завел тот.
Аврелий пожал плечами:
— Ну что ж, возьму с собой Сатурния.
— Мой господин, не стоит брать к этим жуликоватым грекам человека, спустившегося с гор Бруттия: они у него последнюю тунику выманят. Нет, думаю, придется мне принести себя в жертву ради твоего дела. Ладно, я поеду, но при одном условии.
— Слушаю тебя.
— Окажи мне небольшую милость. Эта Ксения действительно ловкачка. Представляешь, ей почти удалось продать мне браслет — подделку, заставив поверить, будто она украла его у хозяйки.
— Надежная служанка, ничего не скажешь!
— Вот я и подумал, у моего хозяина мало женщин в римском доме…
— Да их там полсотни! — воскликнул Аврелий.
— Старые и некрасивые!
— Ни одной старше тридцати! — возразил хозяин.
— Поэтому было бы очень славно добавить к ним новую служанку, — продолжал грек, пропустив его слова мимо ушей, — вполне порядочную и довольно хорошенькую, между прочим.
— Ты что, хочешь, чтобы я купил эту воровку? — возмутился Аврелий.
— Повторяю, на нее вполне можно положиться.
— Кастор, тебе, конечно, известно, что у меня уже есть один преступник среди слуг.
— Вот именно: двое станут следить друг за другом! — Логика грека была железной. — Очевидно, ты намекал на Париса. Он доставляет тебе кучу неприятностей, не так ли? — заключил Кастор, который терпеть не мог управляющего Аврелия, въедливого и дотошного.
— Если тебе так уж хочется, почему ты сам не купишь ее? Ты свободный человек теперь, и даже довольно богатый.
— Эта противная Елена не хочет! — взорвался Кастор.
— Ах, ты уже приценивался, — засмеялся патриций.
— У нас родство душ, хозяин. Ты бы только видел, с каким изяществом она залезает своей милой ручкой в мою переметную суму, — не слышно ни шороха!
— Похоже, она создана для тебя!
— Ее хозяйка не откажет сенатору. Если я поеду в Кумы, мне поможешь? Сейчас же пойду приготовлю сумку в дорогу. Эй, а куда она делась? Я положил ее сюда несколько минут назад, когда заглянула Ксения… О боги! — вскипел александриец, бросаясь вслед за ней.
— Наконец-то ты нашел себе достойного противника, дорогой Кастор! — рассмеялся Аврелий.
На террасе было темно и пусто. Ужинали отдельно, и никто из семейства Плавциев не вышел из своих комнат. Аврелий, уже подготовившийся к завтрашнему путешествию, воспользовался удобным моментом, чтобы поговорить наконец вдали от нескромных ушей с Еленой, красавицей вдовой Аттика.
В ночной темноте он едва рассмотрел ее, она стояла возле балюстрады, глядя на озеро. Словно повинуясь условному сигналу, двое слуг поспешили зажечь большие факелы, освещавшие здание в ночное время.
— Итак, Аврелий, ты хотел бы купить мою рабыню…
Елена медленно опустилась на ложе. Светлые волосы распущены в знак печали по плечам, ни единого украшения; вся в белом, она выглядела безутешной и очень хрупкой. И все же Аврелий не поддался на ее уловки: он знал, что нарочито небрежная прическа стоила Ксении нескольких часов работы и множества ран на пальцах, потому что требовательная хозяйка колола ее булавкой всякий раз, когда та укладывала локон не так, как хотелось Елене. Какой же великой притворщицей должна быть эта женщина, умудрявшаяся под своим легким белоснежным покрывалом ни разу не вздрогнуть от ночного холода!
— Не знала, Аврелий, что тебя интересуют и рабыни. Ты ведь славишься тем, что предпочитаешь свободных женщин, — уколола сенатора Елена, заметив его восхищенный взгляд.
Она носит свою красоту, как гладиатор меч, притворяясь, будто не ощущает его веса, подумал Аврелий. Это единственное оружие, каким она умеет пользоваться. А жертвы Елены — мужчины, те, кто способны вывести ее из мрака нищеты…
— Я очень ценю свободных женщин, это верно, — ответил он, выразительно посмотрев на нее.