Она хмуро смотрела на Аврелия, упрямо отказывавшегося играть роль ее личного охранника.
— Кастор! — призвал сенатор.
— Да, хозяин! — прибежал александриец.
— Проследи, чтобы закрыли ставни, а потом встань у двери и стой тут, как часовой, всю ночь, — приказал он.
— Хозяин, — пробормотал Кастор, — есть куда более простая система обеспечить безопасность госпожи. Если бы ты сам…
— И не мечтай! — сухо перебил его Аврелий.
Секретарь покачал головой, словно желая запастись величайшим терпением. Он походил на учителя, разговаривающего с учеником, знатным, но туго соображающим.
— Твое поведение по отношению к бедняжке мне кажется недостойным: выполнить ее просьбу не составит тебе никакого труда, тем более в этом нет ничего зазорного.
— Прекрати! Я уже сказал, что не намерен оставаться с нею на ночь! — отрезал патриций.
— Да, видно, ты не тот, что прежде, патрон! Раньше бы не задумываясь выполнил свой долг, — попробовал подзадорить его грек.
Но Аврелий был неколебим, и, поставив строптивого слугу у дверей Плаутиллы, он удалился.
Однако же сенатор не ограничился тем, что обеспечил подруге надежную охрану. Помня о предсказании, настоящем или поддельном, он поручил следить за пасекой немалому числу слуг, которые под руководством усердного Деметрия готовы были в любой момент отразить неожиданное нападение насекомых.
Сильвий, напротив, не чувствуя себя членом хозяйской семьи, решительно отказался от какой бы то ни было охраны. Тем не менее, по просьбе встревоженной Паулины, Аврелий все же приставил к юноше, без его ведома, молчаливых нубийцев из своего эскорта.
Наконец сенатор, облегченно вздохнув, решил, что пора отдохнуть. Однако после всех этих вечерних волнений уснуть не удавалось, и он решил выйти в перистиль, подышать воздухом.
Уже стемнело, хотя ночь еще не наступила, и полотнища на лесах ритмично покачивались, вздуваемые холодным ветром с озера. При слабом свете факелов эти развевающиеся простыни казались лицами осужденных на смерть, призраками повстанцев, распятых на дороге из Капуи.
Вдруг порыв ветра шевельнул ткань, накрывавшую последнюю фреску, и на какое-то мгновение нарисованные фигуры словно ожили: голова химеры как бы сжалась в комок, а огненный факел из львиной пасти вспыхнул красноватым отблеском.
Аврелий вздрогнул: ему показалось, что за белыми складками полотнища притаился кто-то, готовый наброситься на него, словно чудовищный пес, вышедший из Аида, чтобы отомстить за покойных Плавциев.
Сенатор отступил, спрашивая себя, почему все-таки мужчины, даже те, кто привык держать в руках меч, дрожат от страха перед тенями.
Он напрягся, весь обратившись в слух. Там действительно кто-то находился, притаившись в темноте, за этим белым занавесом… Он вжался в стену и сощурился, чтобы лучше видеть в темноте. Аврелий не ошибся. За пологом четко вырисовывался профиль и рука, державшая какой-то тонкий и острый предмет, конечно же, кинжал…
Аврелий решительно отодвинул полотнище и молниеносно набросился на противника. Правой рукой он схватил его за запястье, а левой вцепился в волосы.
— Эй, что такое? — возмутился Паллас, и кисть, которую он чистил в этот момент, полетела на мозаичный пол.
— Ты? Что ты тут делаешь? Я принял тебя за наемного убийцу! — воскликнул Аврелий.
— Я забыл почистить кисти. Не вытру вечером — на другой день не смогу работать, — объяснил художник.
— Ну, если ты часто бродишь по ночам, многое, надо полагать, видишь.
— Вижу, что нужно видеть: эти люди хорошо платят мне!
— И долго будут платить при всех этих несчастьях? — поинтересовался патриций. — А я вот строю виллу на Питекузе, и есть у меня одна рабыня — с волосами цвета пшеницы, с чистой кожей, очень высокого роста, которая…
— Ты сказал, очень высокая? — обрадовался Паллас.
— Пилястр, дорическая колонна! — преувеличил Аврелий.
Паллас раздумывал.
— Ну, так что? Не хочешь ведь ты остаться без работы среди зимы, когда строительство прекращается? Придется шута изображать…
— Шута? Я? Никогда в жизни! — рассердился художник. — У меня есть самолюбие, и я ни за что на свете не опущусь до того, чтобы развлекать гостей своим уродливым видом!
— Так что скажешь о работе на моей стройке на острове? — предложил сенатор.
— А та рабыня действительно такая высокая?
— Головы не видно! Но прежде чем взять на работу, хотелось бы убедиться, что у тебя хорошая память.
— Тебя интересует та любовная история в башенке?
— Это уже старые дела.
— И матрона, что переживает за пасынка, которому изменяет жена? — подмигнул Паллас.
— Уже лучше, — согласился патриций.
Паллас подошел к Аврелию с видом заговорщика.
— В ту ночь, когда умер Аттик, — зашептал он, — одна прекрасная госпожа возвращалась очень довольная от своего любовника… И вдруг ей навстречу свекровь, взбешенная, словно фурия, и ну хлестать ее по щекам. — Художник усмехнулся. — Сколькими же словами можно обругать потаскуху! Честное слово, никогда еще не слышал таких изощренных ругательств! Назавтра, грозила старая матрона, муж узнает об измене во всех подробностях.
— Не успела… — невольно заключил Аврелий.
— А Секунд, который все бродил по ночам, один, правда. Уверен, у него между ног явно чего-то недоставало. Потом, еще эта девственница. Ты же понимаешь, хорошая кровь не лжет, а с такой матерью… Я видел не раз, как она обольщала раба-управляющего.
Невия и Сильвий, размышлял Аврелий. Может, Фабриций не так уж не прав… Но почему все это нисколько его не забавляет?
— Смотри и впредь в оба глаза, Паллас! — посоветовал он.
— Наверняка не засну, если эта проклятая собака опять начнет лаять, — пообещал довольный художник и ушел, ругая повариху, которая, кроме всего прочего, еще и храпела.
Как только коротышка художник исчез, Аврелий принялся торопливо искать что-то среди его инструментов.
И вскоре нашел, что искал, — длинный, заточенный скальпель, который можно использовать как пробойник. Убийца пробил череп Секунда именно таким оружием. Его использовали некоторые варвары, и Фабриций, командир рейнского легиона, наверняка это знал.
Миновав мраморную арку, сенатор прошел по крытому проходу к башенке и оттуда в сад. Итак, размышлял он, Паулина знала о любовной связи Елены и Луция Фабриция. Так почему же она, столь благонравная особа, сразу не уличила Елену в измене? Возможна только одна причина: Паулина опасалась, что ее сын окажется под подозрением.
Яркая вспышка молнии осветила уснувшую виллу. Внезапно хлынул проливной дождь, от чудовищного удара грома заложило уши. Плащ тут же промок насквозь, и патриций поспешил укрыться от ливня под портиком. Но он оказался плохим спасением от осенней грозы, поэтому, подняв капюшон и скользя по мозаичному полу, Аврелий поспешил в свою спальню, снять мокрую одежду.
Наконец, раздевшись донага, он лег в постель и, тепло укрывшись, все выбросил из головы. Теперь можно уснуть. Похоже, в эту ночь больше никаких неприятных сюрпризов быть не должно…
14
Четвертый день перед ноябрьскими идами
— Аврелий, ради всех богов, проснись! — в волнении умоляла Помпония, энергично расталкивая сенатора. — Проснись, говорю тебе! Гней пропал!
Патриций вскочил, кое-как прикрываясь, и поспешно натянул шерстяную тунику.
— Паулина проснулась утром, увидела неприбранную постель, — простонала матрона. — И никаких следов Плавция!
— Вилла большая, найдем! — Он пытался ее успокоить, скрывая собственное беспокойство.
Из сада появился Кастор:
— На пасеке все спокойно, патрон. Деметрий хорошо нес службу.
Рабы носились туда-сюда, и Плаутилла, заламывая руки, причитала:
— Гнев богов обрушился на нашу семью…
В таблинум вошел потрясенный Сильвий.
— Хозяин в библиотеке, — сообщил он, смертельно бледный. — Он мертв.
Аврелий поспешил за ним. Плаутилла пошатнулась и, рыдая, упала в объятия Помпонии.
Дверь в библиотеку была распахнута, и свежий утренний ветер шевелил бумаги, лежавшие на столе. В шкафу царил полный беспорядок, словно кто-то поспешно пытался что-то найти среди бумаг.
Паулина, бледная, словно восковая статуя Ниобеи, стояла недвижно, с окаменевшим от горя лицом. Возле нее на груде папирусных свитков лежало тело Гнея с поджатыми, как у зародыша в утробе матери, руками и ногами. Голова пробита тяжелым яшмовым прессом для документов.
Патриций ошеломленно посмотрел на окровавленный пресс, испещренный старинными полустертыми иероглифами: египетский бог с радужными надкрыльями, священный скарабей фараонов: рыбы, птицы, насекомые…
Сенатор взглянул на шкаф, где совсем недавно видел этот яшмовый пресс, — красивый голубь из дутого стекла стоял на месте, целый и невредимый.
— Пророчество! — воскликнула Паулина, не в силах сдержать волнение.
Аврелий поспешил поддержать ее и усадил, дрожащую, на стул.
Нервы мужественной женщины наконец сдали. Умевшая владеть собой, не терявшая достоинства в самых сложных ситуациях, сейчас она что-то бормотала, плакала, как ребенок, измученное лицо безжалостно выдавало ее возраст и пережитые несчастья. Как истинная римская патрицианка, сдерживая горе, не давая волю эмоциям, встретила она известие о смерти пасынков, но на этот раз речь шла о ее муже, о том, кто ради ее любви бросил вызов законам и условностям. Овдовев уже во второй раз, оставшись без самых дорогих ее сердцу людей, суровая правительница семейного очага превратилась в несчастную, убитую горем женщину.
— Марк Фабриций, во всяком случае, погиб от меча… — прошептала она, когда Сильвий, бледный как смерть, появился на пороге.
Паулина глубоко вздохнула и выпрямилась.
— Уложи ровно тело отца! — резко приказала она. — Это твой долг!
Склонив голову, юноша молча повиновался.
— Очень кстати для рока, что у него оказался под рукой именно каменный скарабей, — намекнул Кастор.