оторые тот носил с таким безразличием. Они были свидетельством страданий, которые он принял во имя Бога. Сколько дней длилась эта пытка? Час, день, а может, месяцы? Что было причиной мягкой округлости его внешности – насильственная кастрация или просто возраст? Кэсерил не решался попросить грума поведать свою историю. Даже просто слушать его речь было невыносимо для слуха и разума. Кэсерил даже не знал, кем был грум – шалионцем, ибранцем или рокнарийцем, как давно он живет в Кардегоссе и сколько уже служит у Умегата в зверинце, аккуратно исполняя свои ежедневные обязанности. Вот он топочет рядом с Кэсерилом, с радостными глазами и книгой под мышкой. Это был верный слуга своих Богов, любимый ими герой, многое потерявший на дороге жизни, но многое и нашедший.
Прибыв в комнату, куда поместили Умегата, они увидели, что тот уже полусидит, окруженный подушками. Он был бледен и выглядел изнуренным, с частично выбритой головой, на которой виднелись стежки хирургического шва; остатки волос скрутились в некое подобие крысиного гнезда, губы запеклись, а на подбородке топорщилась трехдневная щетина. Безъязыкий грум порылся в мешке, вытащил оттуда бритвенные принадлежности и радостно помахал ими в воздухе. Умегат устало улыбнулся и посмотрел на Кэсерила, не отрывая головы от подушки. Потерев глаза, он прищурился.
Кэсерил сглотнул:
– Как вы себя чувствуете?
– Голова болит, – отозвался рокнариец и хмыкнул. Помедлив, он спросил: – Неужели все мои прекрасные создания мертвы?
Язык его плохо слушался, голос был тихий и дрожал, но говорил он внятно.
– Почти все, – ответил Кэсерил. – Спаслась желто-голубая птичка, и я посадил ее назад в клетку. Я запретил делать из погибших животных чучела. Их кремировали, как солдат, павших в бою. Архиепископ Менденаль нашел для них почетное место упокоения.
Умегат кивнул, после чего содрогнулся и сжал запекшиеся губы.
Кэсерил взглянул на безъязыкого грума – да, этот человек, конечно, знает правду. Затем он вновь посмотрел на Умегата и, после секундного колебания, сказал:
– Вы знаете, что уже не испускаете сияние?
Умегат ответил легким кивком.
– Я… подозревал, что так и будет. Теперь, по крайней мере, я могу спокойно на вас смотреть.
– Внутреннее зрение тоже исчезло?
– Внутреннее зрение – лишь дополнение к разуму, – ответил Умегат. – Вы живы, из чего я делаю вывод, что Госпожа Весны пока не оставила вас своим расположением.
И через мгновение добавил:
– Я всегда знал, что этот дар будет предоставлен мне лишь на время. И, скажу вам, пока я им владел, это было здорово!
Его голос сошел на шепот.
– Здорово!
Он отвернулся. Голос его задрожал сильнее.
– Я знал, что его у меня заберут. Выбьют из рук. Я должен был догадаться…
Боги должны были предупредить вас…
Маленький грум, слушая Умегата, поморщился, словно от боли, и, чтобы успокоить своего начальника, протянул ему книгу.
Умегат слабо улыбнулся и осторожно взял том в руки.
– По крайней мере, у меня есть мое прежнее занятие, – сказал он.
Открыв книгу в знакомом месте и любовно разгладив, вероятно, ее самую любимую страницу, он посмотрел на текст. Улыбка погасла на его лице, а голос задрожал.
– Это что, шутка? – спросил он.
– Какая шутка, Умегат? Это ваша книга. Грум принес вам ее из зверинца, я сам видел.
Не без труда управляясь со своим телом, рокнариец выпрямился в постели.
– Что это за язык? – спросил он.
– Как что за язык? Ибранский, – ответил Кэсерил, заглянув через плечо рокнарийца в текст.
Умегат принялся судорожно перелистывать книгу, пробегая глазами по страницам и тяжело дыша – словно им все больше и больше овладевал ужас.
– Но ведь это какая-то тарабарщина! – бормотал он. – Просто бумага, испачканная чернилами. Кэсерил!
– Это ибранский. Просто ибранский язык, и все!
– Что-то случилось с моими глазами. Что-то не так во мне…
Умегат закрыл лицо ладонями, принялся тереть глаза, после чего воскликнул:
– О Боги!
И разразился плачем.
– Я наказан! – бормотал он. – О, как я наказан!
– Срочно врача! – крикнул Кэсерил перепуганному груму, и тот, кивнув, убежал. Умегат судорожно сжимал книгу, бумага расползалась под его пальцами. Кэсерил пытался помочь рокнарийцу, гладил его по плечу, взял из его рук и закрыл книгу. Как Умегат ни сопротивлялся нервному срыву, тот прорвал стены, которые рокнариец возвел вокруг себя, в самом уязвимом месте, и этот суровый человек заплакал – и заплакал не как дитя! Никакие детские слезы не способны вызвать в окружающих такой ужас, какой вызвали в душе Кэсерила слезы поверженного судьбой рокнарийца.
Прошло несколько ужасных минут. Наконец пришла седовласая женщина-врач, которая принялась успокаивать испуганного святого. Он ухватил ее за руки, мешая заниматься врачебным делом, но она смогла быстро восстановить его уверенность в самом себе и внушить надежду, рассказав, что большинство мужчин и женщин, ставших жертвами тяжелого сотрясения мозга, которых, почти бездыханными, приносили и привозили в больницу взволнованные родственники, уже через несколько дней благополучно покидали ее на своих ногах. Обследуя Умегата, она послала проходящего по коридору больницы служку в библиотеку ордена, чтобы тот принес книги на рокнарийском и дартаканском. Опыт оказался для Умегата неудачным – он не смог разобрать тексты и на этих языках. Более того, его перестали слушаться руки, и он не смог вывести на бумаге ни одной буквы. Тем не менее это обследование он прошел со всем возможным мужеством и самообладанием.
Единственный только раз, когда перо выскользнуло из его пальцев, оставив чернильную кляксу на льняной тунике, он закрыл лицо руками и простонал:
– Я наказан. Моя радость и мое спасение отняты у меня!
– Иногда люди заново вынуждены осваивать то, что забыли, – сказала между тем врач. – Кроме того, вы прекрасно понимаете слова на слух и узнаете знакомых людей. Я такое видела не раз… И кто-то может читать вам книги вслух…
Умегат встретился взглядом с безъязыким грумом, стоящим в ногах кровати с Ордолом в руке. Старик прижал кулак к губам и что-то бессвязно бормотал в приступе отчаяния. Слезы рекой текли из уголков его глаз по морщинистым щекам.
Тяжело вздохнув, Умегат покачал головой и, отвлеченный от собственных бед видом горя, которое поразило грума, потянулся и взял того за руку.
– Ну, ну, успокойся! – сказал он. – Мы с тобой теперь – отличная пара.
Вздохнув, он упал на подушку и сказал:
– Пусть не говорят, что у Бастарда нет чувства юмора.
Через мгновение веки его сомкнулись. Устал ли он, или просто решил спрятаться, закрыться от мира – Кэсерил не знал.
Напуганный тем, что произошло с принцем, Кэсерил пришел спросить: Что нам делать, Умегат? Но, увы, тот не мог ни помочь, ни посоветовать, ни направить. Даже помолиться за Тейдеса он был не в состоянии.
Он стал дышать все тише и вскоре забылся в дремоте. Осторожно, чтобы не потревожить рокнарийца нечаянным шумом, грум положил бритвенные принадлежности на прикроватный столик и сел дожидаться пробуждения пациента. Врач что-то записала в своей тетрадке и тихо вышла. Кэсерил проводил ее до галереи, выходящей во двор. В такую холодную погоду центральный фонтан не работал, и вода в нем стояла черная и мрачная.
– Он что, действительно наказан? – спросил Кэсерил.
Врач устало потерла шею.
– Откуда мне знать? – сказала она. – Ранения головы – самые странные из всех ранений. Я однажды видела женщину, которая ослепла, несмотря на то что глаза у нее не были повреждены. Она получила удар в совершенно противоположное место – в затылок. Ну скажите – какая тут связь? Я видела людей, которые утрачивали способность говорить, теряли контроль над одной половиной тела, в то время как другая половина работала как часы. Они тоже были наказаны? Если это так, то Боги должны быть весьма злобными созданиями, а это явно не так. Я думаю, здесь сыграла свою роль случайность.
Боюсь, Боги ведут нечестную игру. Кэсерил хотел попросить врача хорошенько позаботиться об Умегате, но та уже делала это, и Кэсерилу не хотелось выглядеть в ее глазах занудой, который к тому же сомневается в ее умениях и опыте. Вежливо пожелав врачу доброго утра, он отправился на поиски архиепископа, чтобы сообщить тому об опасном состоянии, в котором оказался Тейдес.
Архиепископа он нашел в Храме, у алтаря Матери, где Менденаль совершал обряд благословения над женой богатого торговца кожей и ее новорожденной дочерью. Кэсерил дождался, когда семья положит на алтарь свои подношения, и, склонившись к уху архиепископа, шепотом сообщил новость. Тот побледнел и тут же отправился в Зангру.
Кэсерилу не раз пришлось убеждаться, сколь малодейственной, а то и опасной может быть молитва, и тем не менее он лег на холодный каменный пол перед алтарем Матери и принялся думать об Исте. Надежды на то, что Боги смилостивятся над Тейдесом, которого вверг в греховную жизнь и бросил там неистовый Дондо, было мало. Но, может быть, у них осталось хоть немного жалости для несчастной Исты? Надежду на это внушило ему послание, которое Мать передала для него через свою святую Клару. Хотя то послание могло иметь и совершенно практическое значение. Распростершись на холодных отполированных камнях, он чувствовал твердый комок размером с два сложенных вместе кулака, который засел в его животе и в этом положении причинял особое неудобство.
Через некоторое время Кэсерил встал и отправился в каменный дворец провинкара Яррина, чтобы найти там Палли. Слуга провел его в заднюю половину дворца, предназначенную для гостей. Палли сидел за столом и что-то писал в большой книге, но, увидев друга, отложил перо и показал тому на кресло, стоящее напротив.
Как только слуга закрыл за собой дверь, Кэсерил наклонился вперед и негромко сказал:
– Палли! Ты сможешь, если потребуется, съездить в качестве тайного посланника в Ибру? Начать переговоры по поводу принцессы Изелль?