Кэсерил не преминул посоветовать обеспокоенно:
– Ступайте осторожно. Вдруг попадется битое стекло или ржавая булавка!
Бергон же уверил Кэсерила:
– Будем смотреть друг другу под ноги на всем пути к Храму.
Повернув голову к Бетрис, Кэсерил протянул руку и коснулся ее руки.
– Ну что ж, – сказал он, – внутри меня посторонних больше нет. Изрядное облегчение – во всех смыслах. Свобода! Чего еще может желать мужчина?
Голос его между тем слабел, подчиняясь чувству усталости. Бетрис повернула свою руку ладонью вверх и тайком сжала руку Кэсерила.
– Мы уйдем и дадим вам отдохнуть, – сказала Изелль обеспокоенным тоном. – Может быть, вы чего-то хотите?
Он хотел было отрицательно покачать головой, но вместо этого сказал:
– О, да! Музыки.
– Музыки?
– Возможно, немного тихой, спокойной музыки, – предположила Бетрис. – Чтобы уснуть.
Бергон улыбнулся и сказал:
– Прошу вас, леди Бетрис, выполните его пожелание.
Гости на цыпочках вышли. Вернулся врач. Он позволил Кэсерилу выпить немного чая в обмен на согласие предоставить материал для анализа, который он, ворча, принялся внимательно рассматривать на предмет наличия крови.
Наконец явилась леди Бетрис в сопровождении молодого лютниста. Тот явно нервничал – его разбудили и по высочайшему распоряжению предписали немедленно заняться исполнением лучших пьес из его репертуара. Тем не менее он сразу же успокоился, стоило ему взяться за инструмент, на котором он, быстро настроившись, сыграл семь коротеньких номеров. К сожалению, ни один из них не удовлетворил Кэсерила – все это было не то, ни одна из пьес не вызвала в его памяти воспоминаний о Дочери и аромате ее цветов. Но вот наконец лютнист заиграл восьмую пьесу, составленную из сплетенных в контрапункте сладчайших мелодий, и в ней Кэсерил распознал эхо небесной красоты. Он попросил юношу сыграть эту пьесу еще раз, и еще раз, и слезы потекли по его щекам, и, увидев, что он плачет, Бетрис сказала, что он устал и должен поспать, и отослала молодого человека.
И Кэсерил вновь не нашел времени сказать Бетрис, что он понял про ее нос, а когда он попытался объяснить это чудо врачу, тот дал ему столовую ложку настойки макового семени, после чего они отвязались друг от друга на целую ночь.
Через три дня его раны перестали источать дивно пахнущую прозрачную жидкость и закрылись. Врач разрешил Кэсерилу на завтрак немного каши, которая дала ему достаточно сил, чтобы он мог посидеть во дворе на теплом весеннем солнце. Чтобы перевести его из спальни во двор, сбежалось огромное количество слуг и самых разных добровольных помощников, которые, суетясь вокруг, только мешали делу, но в конце концов его свели с галереи вниз и усадили в выстланное шерстью и оснащенное мягкими подушками глубокое кресло, поставив под ноги мягкую скамеечку. Отправив прочь помощников, которые назойливо и наперебой предлагали свои услуги, он погрузился в высшей степени приятное ничегонеделание. Рядом мягко журчал фонтан. Парочка небольших черно-оранжевых птичек порхала вокруг, принося в клювах пряди сухой травы, из которой они сооружали себе гнездо на капители одной из колонн, поддерживающих галерею. На маленьком столике, расположенном прямо у его локтя, лежала толстая пачка бумаги и ворох перьев, но он не обращал на него никакого внимания, следя за порхающими птицами.
Дворец ди Баосии затих – все, включая хозяина, хозяйку, гостей – короля и королеву, – а также многочисленную свиту и большой вооруженный отряд, отправились в Кардегосс. Поэтому Кэсерил, предвкушая удовольствие, лениво улыбнулся, когда ажурные ворота под аркой распахнулись и вошел Палли. Новая королева поручила марчу скучную обязанность наблюдать за своим выздоравливающим секретарем, пока все они будут принимать участие в грандиозных столичных событиях, что Кэсерил счел не вполне справедливым решением, если принять во внимание, сколько всего марч ди Паллиар сделал для новой королевской четы и для государства. Несмотря на то, с какой заботой Палли присматривал за ним, Кэсерил все-таки предпочел бы, чтобы Изелль оставила с ним Бетрис, хотя ему и было несколько стыдно себе в этом признаться.
Палли, широко улыбнувшись, отдал Кэсерилу шутливый салют и, присев на краешек фонтана, произнес:
– Ну как дела, кастиллар? Неплохо выглядишь! И уже принял вертикальное положение! А это что? – и он показал на стол с бумагой и перьями. – Работа? Перед тем как уехать, твои женщины составили мне длинный список того, чего ты не имеешь права делать. Работа была на первом месте. Ты, конечно, надеялся, что я все забыл, но это не так!
– Никакой работы! – возразил Кэсерил. – Я собирался писать поэму в духе Бехара, но тут появились эти птицы… Вот одна летит.
И он показал Палли на черно-оранжевую молнию, которая скользнула над двором.
– Люди хвалят птиц за то, что они – великие строители, – продолжил он, – но эта парочка совсем неуклюжа. Возможно, они еще молоды и это их первая попытка. Хотя они весьма настойчивы. Правда, если я стал бы строить себе хижину, используя только рот, я бы, конечно, потерпел неудачу. Надо мне написать поэму во славу птиц. Если материя, которая, подобно тебе, ходит и разговаривает, уже есть настоящее чудо, то сколь чудеснее материя, которая летает и поет!
Палли недоуменно вытаращил глаза.
– Это поэзия, Кэс, или горячка?
– Поэзия и есть горячка. Болезнь, причем заразная. Боги обожают поэтов. Стихи и музыка сотканы из той же субстанции, что и душа, отчего они совершенно беспрепятственно достигают небес. Резчики по камню… даже Боги восхищаются резчиками по камню.
Он прищурился, глянув на солнце, после чего с улыбкой посмотрел на Палли.
– И тем не менее, – проговорил Палли, – твой вчерашний утренний катрен про нос леди Бетрис был тактической ошибкой.
– Я не собирался посмеяться над ней! – запротестовал Кэсерил. – А она что, была сердита, когда уезжала?
– Нет. Сердитой она не была. Ее убедили в том, что это у тебя лихорадка, и она разволновалась. На твоем месте я не стал бы ее разубеждать.
– Боюсь, сейчас мне трудно будет написать поэму, посвященную всей леди Бетрис целиком. Я пытался.
Палли усмехнулся и проговорил:
– Ну, если ты хочешь написать пеан какой-нибудь одной части ее тела, напиши хвалебную песнь губам. Губы – штука более романтичная, чем нос.
– Но почему, если меня восхищает любой орган ее тела?
– Да, но мы целуем друг другу именно губы. Мы не целуем носы. Как правило. Поэты воспевают то, что им желаннее всего, чтобы как можно скорее это получить от того, кого они воспевают. Чтобы максимально приблизиться к объекту желания.
Кэсерил слабо отмахнулся и сказал:
– Ты слишком практичен. Если исходить из твоих представлений, поэт обязан воспевать дамские интимные части.
– Нет. За это дамы оторвут поэту голову. Губы – отличный компромисс, который подразумевает раскрытие иных, желанных тайн.
– Не понимаю. Она для меня желанна вся и целиком. Нос, губы, ноги, то, что между ног, ее душа, без которой ее тело напоминало бы холодную глину и стало бы разлагаться заживо вообще не смогло бы быть объектом желания.
– Увы, друг мой, – усмехнулся Палли и пригладил свою шевелюру. – Ты не понимаешь природы романтических отношений.
– Спешу тебя уверить, что я теперь вообще ничего не понимаю. Я фантастически озадачен и смущен тем, что произошло, и тем, что происходит.
Палли фыркнул и, склонившись к столу, взял верхний лист бумаги – единственный, на котором было хоть что-то написано. Просмотрев текст, он удивленно вскинул брови.
– Что это? Это не про дамские носы!
Лицо его стало серьезным, он пробежался по странице сверху вниз, потом снизу вверх и сказал:
– Я не могу даже сказать, о чем это. Хотя, признаться, у меня волосы встают дыбом и мурашки бегут по коже.
– Это? Это так, ровным счетом ничего. Я пытался, но то, что получилось, совсем не похоже на то…
Он беспомощно повел руками, после чего коснулся ладонью лба.
– …на то, что я видел.
И добавил, пытаясь объяснить то, что сказал:
– Я думаю, в поэзии слова более нагружены, чем в обыденной речи, потому что существуют по обеим сторонам стены, разделяющей этот и тот миры – так же, как и люди. Но пока мне удалось лишь испортить лист бумаги. Он достоин только того, чтобы его сожгли.
– Гм, – произнес Палли. И, сложив лист вчетверо, он отправил его себе в карман.
– Я попробую снова, – вздохнул Кэсерил. – Не исключено, что однажды у меня все получится. Я должен написать несколько гимнов во славу материи и материального мира. Во имя птиц, камней. Это было бы, я думаю, приятно Госпоже Весны.
Палли усмехнулся:
– Чтобы к ней максимально приблизиться?
– Может быть.
– Опасная штука эта поэзия, – покачал головой Палли. – Я уж лучше буду заниматься каким-нибудь делом. Реальное действие лучше, чем поэма о нем.
– Будь осторожен, любитель реальных дел! Молитва – это ведь тоже и дело, и реальное действие.
Шепот и шорох достигли их слуха. Кэсерил посмотрел и увидел за резными перилами галереи небольшую группу служанок и мальчиков-слуг. Те наблюдали за ним, хихикали и перешептывались. Палли, заметив, куда смотрит его друг, тоже посмотрел в их сторону. Одна из девушек смело высунулась из-за перил и дружески помахала. Кэсерил ответил. Хихиканье усилилось, и служанки убежали. Палли почесал себя за ухом и испытующе уставился на Кэсерила.
Кэсерил объяснил:
– Люди все утро рвались сюда, чтобы увидеть место, где был поражен бедняга ди Джиронал. Если лорд ди Баосия не предпримет соответствующих мер, его двор превратится в святилище, место паломничества и поклонения.
Палли откашлялся и возразил:
– Ошибаешься, Кэс! Люди рвутся сюда, чтобы посмотреть на тебя. Парочка тутошних слуг берет плату за то, чтобы провести любопытствующих из города – посмотреть на героя. Я не знал, прикрывать ли их лавочку или нет, но, если они тебя беспокоят, то…
Он встал и повернулся к галерее.