Маша мысленно перекрестилась, решив, что гроза миновала. Прежде она не сталкивалась с Шепчуком, поэтому даже предположить не могла, что спустя полчаса вероломный Леонид Аркадьевич обрушит такой шквал критики на Лобова, что тот с ходу подорвется и побежит разбираться с деревенскими.
Почему-то в тот момент никто из присутствующих не сообразил, что отпускать одного Лобова на разборки с пьяными мужиками не стоит. Дмитрий Сергеевич был слишком взвинчен, раздражен – приезд «старого друга» не прошел для него даром. Лобов мог наломать дров и наломал! Однако спохватились все лишь тогда, когда до лагеря долетели истеричные голоса и на раскопе, так сказать, запахло порохом.
– Вот блин! – Сева вскочил на ноги, за ним Тася и Маша. Втроем они побежали к утесу, откуда гремел голос Лобова:
– Разве мы с вами не договаривались!? Разве я не предупреждал, что пьянство будет жестко пресекаться?! Имейте в виду! За распитие на рабочем месте все вы будете наказаны рублем!!!
В ответ грянул целый хор голосов, в котором выделялся задиристый тенор Кольши:
– Начальник, а у меня стрезву могилы поганить не получается! Мы вообще гробокопателями не нанимались! Руки марать неохота!!! Вот ты сам бери лопату и копай, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!!!
Возможно, именно в этот момент Лобов, не выдержав напряжения, совершил роковую ошибку – схватил бутылку самогонки и вылил все ее содержимое на землю.
– Ах ты… сука!!! – взревел Кольша.
Архипцев, Маша и Тася не успели добежать до места и не видели, как была вылита самогонка, но раскат отборной матерщины они услышали и тотчас сообразили, что к чему. Впрочем, подоспели они вовремя. Как раз тогда, когда Кольша, наступая во фронт, размахивал кулаками и пытался схватить начальника экспедиции за грудки, а Генка с лопатой наперевес готовился нанести ему удар с тыла. По флангам, отчаянно матерясь, на изготовке стояли и двое других деревенских, но Дэн и Гарик их кое-как блокировали.
Известно, что разнимать дерущихся – дело хлопотное и небезопасное. Сева, к примеру, ни за что ни про что получил бланш под глазом, Гронской в сутолоке порвали блузку, а на худеньком запястье у Маши осталась чья-то синяя пятерня. Однако серьезное побоище им удалось предотвратить. Архипцев провел разграничительную линию. Лобова с Дэном и Гариком оставили на раскопе, а упирающихся мужиков Тасе и Маше удалось увести в лагерь и «с рук на руки» передать Ниловне, та взялась развести их по домам. И, конечно, простодушная Ниловна даже не заметила, что у палатки Дмитрия Сергеевича Генка чуть замешкался и замедлил шаг. Тем временем Кольша юркнул внутрь под темный полог и спустя несколько мгновений вынырнул оттуда с очень довольным видом, пряча что-то объемное за пазуху…
18. После драки
Над торновским лагерем сгустились сумерки. На практикантской поляне молодежь жгла костер. Ребята обсуждали прошедший день, бренчали на гитаре, кто-то фальшиво и вяло напевал песню «Дожди» Игоря Корнелюка. У студентов-археологов есть такая примета, что, мол, если петь про дождь, то он пойдет, и работать в раскопе не придется. Но на сей раз это почему-то не сработало. В палатках ветеранов было тихо. Леонид Аркадьевич с чувством выполненного долга отправился на покой – его разместили у Бьорна, который за компанию тоже решил лечь пораньше.
К ночи жара немного ослабела. На восхитительно синем небе зажигались звездочки, взошла луна и осветила лагерь. Пение у костра прекратилось. Наступившую тишину нарушал лишь стрекот кузнечиков и протяжное уханье неведомой птицы. После бесконечно длинного беспокойного дня страсти в лагере улеглись.
«Какое счастье, что завтра воскресенье», – подумала Маша. По воскресеньям торновцы не работали, в отличие от субботних дней, которые Лобов тоже сделал рабочими и платил за них надбавку, обещая всем отгулы в случае плохой погоды.
С величайшим удовольствием приняв душ, девушка села на скамеечку и принялась расчесывать волосы.
«Все-таки день был сегодня ошеломляющий во всех отношениях. Разве такое возможно, чтобы все сошлось одновременно… и викинг, и кубок, и этот гадкий Шепчук, и драка… – Только сейчас Марья Геннадьевна почувствовала страшную усталость, но к себе в палатку возвращаться не торопилась. Там было душно… и присутствовал Дэн. – Наверное, я просто устала, и от Дениса тоже, из-за этого все время на нем срываюсь».
Маше хотелось побыть одной, а еще почему-то хотелось плакать…
– Нет, все это ерунда, – отвечая своим мыслям, произнесла она вслух и тут же испуганно дернулась, почувствовав на плече чье-то прикосновение.
– Ваша правда, Машенька, все это ерунда, – прозвучал бархатный голос Дмитрия Сергеевича.
Он присел рядом, легонько обнял ее и о чем-то заговорил, вроде бы о том, что завтра в Новгород приезжает его дочь и надо ее встретить, а еще что-то про Шепчука и про то, что в понедельник нужно двигать бровку… Но Марья Геннадьевна почти не разбирала слов, она просто смотрела на него, на его руку на своем плече, на небо… и первая потянулась к нему губами.
В мерцающем лунном свете они сидели на низкой скамеечке и целовались. Поцелуй получился нежным, долгим…
– И очень чувственным. – Так, во всяком случае, решила Тася, качавшаяся в своем гамаке чуть поодаль от них.
Между прочим, отличный наблюдательный пункт, скрытый от посторонних густой растительностью.
Из глаз Марьи Геннадьевны выкатились две слезы-росинки:
– Мне страшно, Дмитрий Сергеевич, – прошептала она. – Не знаю… я боюсь за вас…
– Все будет хорошо, Машенька! Не стоит переживать, ты просто устала, – Лобов сжал ее руку в своей. – Обещай мне, что не будешь расстраиваться. Завтра все непременно наладится, все будет хорошо. – И он еще раз поцеловал ее.
Потом Маша ушла к себе в палатку, где ее ждал Дэн с обычными ежевечерними разговорами.
Устроившись на ящике-табуретке, он старательно раскладывал лекарства из своей медицинской сумки:
– Чем вызвана легкая гиперемийка[27] у нас на щеках? Аллергийкой? – с прищуром осведомился он.
– Отвяжись, а? Прошу…
– Умолкаю. Кстати, Маш, ты скажи шефу, что я этому Аркадьевичу могу завтра тавегил вколоть, чтоб не лез никуда. А что? Срубает капитально.
Маша отмахнулась:
– Денис, давай спать! – Растянувшись на раскладушке, она мгновенно заснула, даже во сне продолжая улыбаться: «Завтра все будет хорошо».
ОТ ГОСТЯТЫ К ВАСИЛЮ.
…женясь на новой жене, он меня прогнал, а другую взял. Приезжай, сделай милость.
Гронская проснулась по будильнику вместе с Лобовым:
– Я тебя провожу.
– Не надо, Тасенька, спи. Еще не рассвело, – тихо сказал он и поцеловал ее в макушку.
– Нет, я встану, – возразила она. – Там, в термосе, я кофе тебе приготовила, сейчас достану.
Пока Лобов умывался и одевался, Тася накинула на плечи халат и, прихватив чашки и термос, села под навес за стол.
Ночной туман еще не рассеялся, все вокруг было призрачным, серым, как и тень, метнувшаяся рядом. Тася вздрогнула. Это была Дина.
– Пошла! Прочь! Фу! – приказала Гронская.
Вильнув хвостом, собака фыркнула и, настороженно обнюхивая траву, пробежала мимо, потом вдруг остановилась и, по-волчьи задрав морду кверху, завыла.
В протяжном Динином вое Тасе почудилась тревога, и она запустила в собаку шишкой.
– Ну, про Шепчука ты все сама знаешь, – подойдя к ней, по-деловому заговорил Лобов, принимая чашку с кофе. – Скверно то, что я уезжаю, а он остается. Все равно что мина замедленного действия.
– Ничего, справимся, – сказала Гронская и пристально на него поглядела.
– Ну, что… по работе я вроде все уже тебе сказал… – Дмитрий Сергеевич заторопился.
– А не по работе?
– Что ты имеешь в виду?
– Что ты мне врешь, Лобов. И твое вранье меня унижает, – все так же спокойно, не повышая голоса, произнесла Гронская.
– Тасенька, ну зачем ты…
– Ты знаешь, Мить, – перебила она его, – я готова сделать для тебя все и даже больше. Но не надо унижать меня перед группой.
Лобов снова посмотрел на часы:
– Таська, не выдумывай. Все будет хорошо, все наладится!
Он уехал.
И прогноз его, как ни странно, оправдался – наступившее воскресенье выдалось на редкость спокойным.
19. Приезд дочери
ПОКЛОН ОТ ГАВРИЛЫ ПОСТНИ СЕСТРЕ МОЕЙ УЛИТЕ.
Приехали бы вы в город к радости моей, а нашего слова не оставили бы без внимания.
Утро было чудесное. По ясному небу плыли светло-розовые облачка, их отражения в зеркале реки перемешивались с мириадами солнечных зайчиков. Еще не обмелевший от летнего зноя Волхов катил на берег легкую волну. Утреннее солнце осветило купола Святой Софии, сочную зелень парка, мощные башни кремля, среди которых выделялся нарядный Кукуй. Несмотря на ранний час, на пешеходном мосту уже топтались первые туристы. Миновав улицу Чудинцева и проспект Маркса, Лобов свернул на неуютную Вокзальную площадь. Он не любил это место, здание вокзала наводило на него тоску. Видно, причиной тому – частые переезды, вся его жизнь проходила в дороге.
На тротуаре у вокзала, как всегда, перед прибытием московского поезда топтались таксисты, прохаживались женщины с табличками «жилье», старушки с цветами. Где-то заходился криком ребенок, из ближайшего киоска неслась музыка – звуки и голоса города, смешиваясь, превращались в одно сплошное «неразберипоймешь».
Потянулись первые пассажиры. С трудом расчищая себе дорогу в толпе, Лобов вертел головой по сторонам и не сразу узнал собственную вдруг повзрослевшую дочь – в какой-то мини-майке, с голым животом и гигантским, нестерпимо розовым чемоданом.
– Привет, папуль! – закричала Аля и кинулась к отцу на шею.