Сегодня просмотрел фильм «Красное и черное». Картина далека от своего литературного оригинала, стендалевского романа того же названия. Весь сюжет сведен к любовным похождениям Жюльена Сореля. Любовная интрига заслонила социальную значимость романа. А так как французы большие мастера по части амурных утех, то в этой картине они и развернулись. Для большей массы нашего зрителя фильм своей нарочитой, чисто французской эротикой, так малопонятной советским людям, является своего рода щекотанием нервов и каким-то запретным соблазном и искусом. Я слышал, как открыто изливал свои ощущения сзади меня какой-то мужчина. Наивно сознавать, что раз это показывается для всех в кино, значит, это допустимо, Мужчина открыто выражал свое полное согласие с поступками героя:
«Молодчик! Так ее! Сама хочет!» Так и ты не стесняйся. Открытая эротика оказалась по сердцу русскому мужику в целом. Наблюдал я и такую картину. Пришла мать с 9-летней девочкой. Билетерша, пожилая женщина, не пускает. Мать спрашивает, почему? «Потому что на этот фильм дети не допускаются. От нее и взрослым-то делается не по себе. Неужели вы как мать поведете свою дочь глядеть всю эту мерзость?»
Конечно, детям, особенно мальчишкам старших классов, незачем ходить на этот фильм, ровно ничего им не дающий, кроме эротики и открытого пробуждения половых инстинктов. Я представляю, что будет с нашей молодежью, если согласно Совещанию в Женеве будет отрегулирована культурная связь с буржуазными государствами и к нам волей-неволей потекут фильмы всех стран, трактующие половую проблему. Получится Содом и Гоморра. К черту полетит спорт, а это для нас самое главное. Самое главное! Для обороны нам необходима молодежь в хорошей спортивной форме, которую можно обучить в самый кратчайший срок умению обращаться с оружием и только. Это отлично понимает Молотов, а Даллес и компания давно это знают, они таким маневром хотят отвлечь нашу молодежь, результаты уже имеются, пусть хотя и мизерные, пока как бы не опасные... Это распространение среди молодежи явления, именуемого стилягами. Это очень опасный симптом. Если не обратить на него внимания, он может вырасти в неприятную историю. Шайка юных бандитов-грабителей в Ленинграде, возглавляемая «активным комсомольцем» Соколовым, — вот один из симптомов. Комсомольская организация возводила к небу очи и всплескивала руками, узнав об аресте Соколова органами милиции.
Вчера после концерта (№124) к Тернеру не пошел принципиально. Я подумаю, ехать ли мне в следующую поездку с этим тапером. Он мне постоянно срывает голос, только я его направлю. Я не ожидал, что он будет дубоват.
Сидел в ресторане за одним столиком с майором, которому оказался всего 31 год. Он приехал с Сахалина. Лысина очень старит его, но лицо молодое, свежее, пышет здоровьем. Сказал, что он женат, а я полагаю совершенно другое.
Вчера показал конверты анонимных писем Пименовым и Деревягиной. Мне показалось странным поведение Деревягиной, которая, едва взглянув на конверты, сразу же определила, что их подписывал Новицкий... Почему? Откуда она знает его почерк? Мне кажется, что вся эта гнусь исходит от Пименовых и Деревягиной. Пименовых я терпеть не могу. Мерзкая пара.
От ноября уже остается всего тринадцать дней, время так быстро несется, что делается страшно. Смерть приближается шагами скорохода. Не успеешь оглянуться, как она встанет у твоего изголовья и скажет: «Ну что же, готовьтесь в дорогу! Ваш час пришел. Я тороплюсь и задерживаться не намерена». Пройдет год, и все покроется пылью забвения. Что говорить обо мне, когда у всех на примере забвение более высоких людей. Так забыли, что вспоминают лишь из чувства показного такта. А то совсем бы не вспоминали, хотя фактически нечего и вспоминать-то. Человек сделал в свое время какое-то дело. Потом умер, мир из-за его смерти не остановился, жизнь продолжается и без него, значит, ничего особенного не случилось. Пришло время других. И так будет со всяким. Да, жизнь — неприятная штука, и чем скорее она пролетит, тем лучше. Кому достанутся эти записки, будут поражены и станут недоумевать, а к чему это он писал? Переживания улитки, записанные корявым, нелитературным языком. В голове столько мыслей и в душе столько переживаний, что я закрепляю на бумаге только то, что успеваю. Но если читатель более внимательно приглядится к этим запискам, он поймет совершенно другое, кажущийся сумбур исчезнет, и он очень многое почерпнет и узнает из этих записок, иногда именуемых дневником.
Вайсберга (администратор Куйбышевской филармонии. — Б.С.) вчера оставили, по его же вине, на вокзале Чапаевска (где состоялся выездной концерт. — №125). Он направился в кассу за билетами, а нам сказал, что пошел садиться в поезд. Едва мы вошли в вагон, как состав тронулся, и, конечно, этот одноногий администратор не мог вскочить в уходящий поезд. Мы же оказались на положении вагонных «зайцев», но благодаря начальнику поезда нас не оштрафовали и не высадили. Приехали в Куйбышев благополучно в 10 минут второго.
Предчувствую, что Кабалов снова «запьет», ну и черт с ним! Орефьев из филармонии передал по телефону, что со мной хочет переговорить Щепалин (очевидно, высокопоставленный чиновник из Управления культуры. — Б.С.). Что бы не просили и не говорили... как можно скорее, на восток и в Магадан. Опротивели окружающие меня лица.
Получил краткосрочный паспорт. Теперь у меня одна забота: отправить бандероли с книгами.
Как я буду сегодня петь и чем? Мои последние волосы поднимаются дыбом.
На два последних концерта придется провести около 8 человек, хотя бы на сцену.
Мармонтов, очевидно, собирается встретить нас в Ульяновске. Он, конечно, еще неопытен, а эти две пары действуют на него отрицательно.
После обеда лег отдыхать и проснулся в 3 часа дня. Сон был настолько реален, что я сразу не мог понять: не наяву ли это происходило? Я даже побоялся дотронуться до своей головы. Если во сне она была покрыта густой шевелюрой, то после пробуждения на моей лысине еле ощущались под пальцами остатки волос. Стало как-то горько и мучительно жаль невозвратной молодости и — страшно от подступающей уже старости. Смерть не за горами. Как мне хочется, чтобы она была безболезненно моментальной. Этаким скачком в «никуда». Это «никуда» еще никто не знает, хотя некоторые с многозначительным видом заявляют, что после смерти ничего не существует, а несогласные с этим утверждают, что жизнь принимает иную форму. Но доказать свою правоту ни та, ни другая стороны не могут. Медицина постепенно соглашается, что человек после момента физической смерти какое-то время еще слышит и чувствует происходящее вокруг него, но уже не может сделать ни малейшего движения, ни издать какой-то звук, хотя мозговые клетки его еще работают. В народе же издавна существует такое поверье (не должна ли современная наука согласиться с этим?), что душа человека является реальностью. Может быть, это правда?! Сегодняшний сон нагнал на меня мистическое настроение.
Во время отдыха заходили девушки и один парень, но я их не принял, хватит, надобно беречь себя и меньше говорить, а больше отдыхать.
Сегодня концерт (№ 127) в ДСА. С Завадье (представитель филармонии. — Б.С.) ездили к профессору Фипку, на дом. Типичная квартира профессора-шарлатана. Состояние связок определил следующим образом: опасного ничего нет, несмыкание старое. Я сдержался, чтобы не сказать ему дерзость.
Взял в ателье фотографии — отвратительные из-за моей лысой головы и глупой бабьей морды, обрюзгшей и толстой.
Вчера был последний в Куйбышеве концерт в Доме офицеров — здание огромное, несуразное. Зал на 1300 мест был забит до отказа. Сцена большая, малоосвещенная. Электротехник жаловался, что администрация не обращает внимания на оснащенность сцены. Рояль фирмы «Блютнер» — белый, нечисто настроенный наскоро халтурщиком из музпроката.
Вчера опять не обошлось без скандала. Фролов покрыл матом свою партнершу тут же на сцене. В уборной началась обыкновенная перебранка. Мармонтов попытался их остановить, назвал поступок Фролова хулиганством и предупредил, что, если так будет продолжаться, Фролов может пойти под суд. В ответ Фролов потребовал, чтобы его немедленно отправили в Магадан, и сказал, что Мармонтов сам подлец и хам и скорее за свою деятельность попадет за решетку, а он — Фролов — никогда не был судим и паспорт у него чистый. Деревягина начала его останавливать, но он продолжал повторять, что Мармонтов больше должен бояться возвращения в Магадан, чем он. Я в течение всей этой сцены не проронил ни слова. Когда балетная пара пошла танцевать танго, я заявил администратору, в присутствии Пименовых и Кабалова, что более не в силах сносить эти разговоры и принужден буду довести до сведения не только Магадана, но и Министерства культуры, для которого я все-таки представляю какую-то величину, о моей дискриминации. Мне надоело выслушивать эти реплики, которые не направлены прямо против меня, но которые, так как лишь я имею «одиозный» паспорт, естественно, относятся только ко мне.
С Фроловым по поводу скандала я не разговаривал, однако он ожидал моего приезда на втором этаже гостиницы, около ресторана. «Вадим Алексеевич, я хочу с вами переговорить». — «Сейчас я иду к Мармонтову, а затем хочу поужинать, и вообще я сегодня не в состоянии вторично тратить нервы по одному и тому же поводу». — «Хорошо! Но хочу предупредить, если вы будете писать в Магадан, то знайте, я говорил насчет паспорта не в том смысле, в каком вы поняли. Но также хочу предупредить, что если вы напишете, что сказанное относилось к вам, то мне на это наплевать! Наплевать!»
Прилетели в полдень. Едва зашли в аэровокзал, как к зданию подкатил автобус местной филармонии с молодой женщиной, очевидно, администратором. Остановились в гостинице «Москва». Мне выпала комната №49, но в ней не оказалось батареи. Ее сняли по прихоти супруги здешнего начальника коммунального хозяйства. Эта пара проживала в номере до меня, и им показалось жарко, они приказали убрать отопление, и директор гостиницы из подхалимажа убрал батарею, превратив комнату в холодильник. Я поднял шум, и меня перевели в теплый номер — комната №23.