Общаться запросто с народом они считают лишь своей привилегией. А я считаю, что также имею на это право и по возрасту, и по стажу, и по своей художественной значимости для народа. Несмотря на запрет, мои пластинки берегут, как зеницу ока, как святыню, и я этим буду гордиться до самой своей смерти.
Я вчера пел для народа и никогда не вытрющивался перед сильными лицами мира сего. За это меня и не любят. Ну и пусть. Память в народе ценнее, глубже и долговечнее, чем все остальное.
От концерта по телевидению отказался, узнав, что туда хотят пристегнуть Пименова. Этот недоразвитый глист сообщил нам сплетню, которую разносит по Магадану и всему Советскому Союзу Фирина мама (Ф.И.Пименовой. — Б.С.), что в театре образовалось два враждебных друг другу лагеря, во главе которых стоят Грибкова и Пекарева (ведущие актрисы театра, первая — опереточной труппы, вторая — драматической, обе — заслуж.арт.РСФСР. — Б.С.). Я этому не верю.
Заснул, видимо, от переутомления только в 4 часа. Снов видел много, но ничего не запомнил.
Вчера на концерт пришло семейство Копейкиных — старожилов Магадана, приехавших туда в 1935 году. Младшая их дочь родилась на Колыме. После концерта подошли две маловозрастные девушки, которые расспрашивали о Магадане, намереваются поехать туда, как они выразились, «для отрабатывания своего долга перед Родиной». Затем подошел молодой мужчина, по внешности я его сразу же узнал, видел в Магадане, но никак не мог вспомнить где. Лишь во время бессонницы всплыло одно воспоминание. Мы с ним были мало знакомы... но я его страшно любил и всегда любовался им. Он был интересным парнем, сейчас он превратился в мужчину, также красивого. Хотелось ему вернуться в Магадан, здесь он живет с матерью. Я пригласил его зайти ко мне побеседовать. Не знаю, придет ли? А мне бы очень хотелось полюбоваться чертами его лица и... посидеть с ним. Рассказать ему о своей никчемной и одинокой жизни. Не буду себя мучить воспоминанием о нем. Если придет, скажу все откровенно, о чем я раньше думал и мечтал. Но мне не верится, что он придет.
Пименовых надобно гнать из театра грязной метлой.
Купил Достоевского «Бедные люди». Я не знал, что Владимир Ильич Ленин так плохо и уничтожающе отзывался об этом величайшем писателе земли русской. Касаясь литературы столыпинской эпохи, он считал ее архискверным подражанием архискверному Достоевскому. Здесь я, несмотря на идолопоклонничество перед Лениным, с ним не согласен. Это дело вкуса. Сталину, например, нравился Маяковский, а я его терпеть не могу, хотя и признаю его значимость в русской литературе. Ленин также, по свидетельству Крупской, недолюбливал Маяковского. Но Маяковского почему-то издают, а великого Достоевского нет. Уже за то, что он побывал на каторге, терпел невзгоды, был избиваем тюремным начальством за неспособность по болезни работать, его надобно уважать. Он пострадал за благо народа, какими бы путями он ни шел к этой цели. Ни Ленин, ни Сталин, по-моему, не испытали ужаса каторги, как Достоевский. Мне кажется, эта продолжающаяся несправедливость в отношении Достоевского должна прекратиться. Творчество Достоевского — один из золотых кирпичей в здании великой русской литературы, наряду с наследием Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Тургенева, Толстого, Чехова и Горького. И как бы о нем ни отзывались, он останется величайшим русским художником слова и мысли.
13.53. Теплая солнечная погода. Прошелся до газетного киоска, достал свежих газет. Особого, острого, пикантного ничего нет.
Проснулся от яркого пригрезившегося сна. Будто я лежу на залитом лунным светом подоконнике, широком и мраморном. Ночь, тишина, гроздь винограда. Виноград крупный-крупный. Мне очень хочется пить, а виноград манит своей свежестью. Я знаю, что он мне не принадлежит, но жажда так велика, что я, преодолев неловкость, жадно хватаю губами прохладные крупные виноградины, их оказывается всего три, но они такие крупные, что я принял их за гроздь, и упиваюсь живительным соком. И вдруг слышу голос: «А ведь виноград принадлежит мне, как же вы воспользовались чужой собственностью? Я его выращивал, берег. Воровать и брать без спроса стыдно».
Я смущен, но мысль, что все происходит во сне, успокаивает меня. Я ему отвечаю, стою на коленях перед подоконником: «Но ведь это же случилось во сне, наяву же ваш виноград цел и нетронут. Без вашего согласия я ни за что бы наяву не решился дотронуться до этого огромного винограда, который вы, очевидно, повезете на выставку. Вы уж простите меня». Он меня успокаивает и говорит: «Ну, теперь наяву отведайте вкус взращенного мной винограда. Кушайте же, пробуйте». И он насильно сует мне в рот виноградину, она лопается, я пью чудесный сок и вдруг... просыпаюсь...
Концерт (№ 139) прошел хорошо. За кулисами было холодно, а на сцене жарко. Было спето 19 вещей.
Якутск: -54, Магадан: -13, Ашхабад: +14.
Вчера был день отдыха. Провел его дома. Михаил Иванович (Кабалов. — Б.С.) зашел к вечеру, порядком подвыпивши, с каким-то приятелем, также в нетрезвом состоянии.
Вчера ознакомился со 2-м номером «Советской печати» — новым журналом, который начал выходить с октября месяца. В нем помещена очень интересная заметка. Тов. Полисадов из Реутова сообщает, что в «Известиях» опубликована статья президента Академии художеств Герасимова, посвященная 25-летию со дня смерти великого русского художника И.Е. Репина.
В этой статье нар. художник Герасимов, очевидно, сам точно не зная историю создания знаменитых «Бурлаков», все же не удосужился вылепить, почему именно у Репина возникло желание написать эту картину, и тем самым поставил себя в очень неловкое положение как знатока живописи, которому Советское государство доверило важный пост президента Академии художеств СССР.
Отчего же это произошло? Чья вина, что такой крупный печатный орган, как «Известия Советов депутатов трудящихся СССР» попал в неловкую ситуацию? Прежде всего, виноват редактор отдела искусств. Он первым должен был указать тов. Герасимову, что тот, к великому сожалению, не знает, что задуманная Репиным бурлацкая тема вовсе не была навеяна стихотворением Некрасова «Размышления у парадного подъезда», о чем сам Репин указывал в своих записках. Удивительно, как Герасимов мог так легкомысленно отнестись к своей статье.
Вчера был концерт без Кабалова. Мармонтов не допустил его к работе. Кабалов — это, конечно, типичная эстрадно-артистическая богема, он сам себя погубит. Ну их всех к черту! Не стоит заполнять эти страницы излияниями о «людишках» от искусства.
Гастроли в Омске идут к концу. Завтра или послезавтра едем в Томск. После концерта ко мне зашли Валерий Рязанов и Виталий Засев, одновременно в комнату ввалился после однодневной отлучки Кабалов и повел с моими гостями такие разговоры, что я диву давался. Его поведение приведет его в лагерь. Теперь понятно, почему он убежал из Москвы. Когда он ушел в буфет, я извинился перед товарищами за поведение Кабалова, объяснив всю странность и нетактичность его речей нетрезвостью состояния. Наглость, с которой он держит себя, поражает меня. Надобно будет непременно сказать ему, что его сексуальные побуждения не должны ни в коей мере касаться меня, а тем более моих знакомых. Я не хочу, чтобы обо мне думали вновь так. Я постараюсь страдать один. Но меня все это поражает. Где же, в конце концов, справедливость? Человек с партийным билетом делает, что ему вздумается, и все ему сходит с рук, потому что партбилет является его чудесным, неуязвимым щитом.
Вчера перед концертом видел странный сон. Он, конечно, навеян воспоминаниями о Магадане. Мы до этого вспоминали Толю Ломова. Сразу же встала перед глазами певица-сосна, забыл ее фамилию, она работала у нас в ВСО (после досрочного освобождения Козин работал худруком клуба ВСО. —Б.С.), Толик с нею жил. Она была очень большого роста, но Толик подходил к ней своим размером. И вот я вижу, будто нахожусь на берегу реки, которая, по моему представлению, находится в Магадане. Со мной рядом лежит какой-то молодой человек. И говорит: «Почему вы так испуганно на меня смотрите, ведь я тоже однофамилец вашего магаданского товарища. Давайте с вами кушать огурцы, я их привез из Египта». И он мне показывает огромный длинный огурец розового цвета. «Кушайте его быстрее, потому что, если солнце зайдет за это облако раньше, чем вы его съедите, вы отравитесь, с вами будет плохо. Такие огурцы растут только у нас в Омске и в Египте». Я начинаю с наслаждением пожирать огурец, вкус которого похож на вкус ананаса. Вдруг облако заходит за солнце, и я чувствую, что парень наваливается на меня и начинает сдавливать и прижимать к себе, говоря: «Ну вот, я же говорил, что надобно съесть весь огурец до затемнения солнца облаком. Теперь вы в моей власти, и я сделаю с вами, что хочу... вы должны раствориться во мне... Это желание свыше...» Я чувствую, что становлюсь все меньше и меньше... «Теперь ты всегда будешь со мной...», и вдруг я просыпаюсь от стука в дверь.
Концерт (№144) состоялся в клубе железнодорожников им. Сталина. Зрительный зал большой, мест на 700. Сцена и артуборные оборудованы из рук вон плохо. Высказал все это директору клуба, который обставил с комфортом свой кабинет и не позаботился об актерских рабочих местах. Лишь огромным усилием воли заставляю себя общаться с этими двуличными людьми, они вызывают у меня чувство брезгливости и отвращения. Вчера снова в связи с хорошим настроением Деревягина визжала неистово из-за того, что Пименов, очевидно, в приступе сатириазиса схватил ее за одно место в присутствии благодушно настроенной жены. Что это? Как классифицировать такой поступок? Шутка? Пли разбушевавшаяся похоть «недоразвитого глиста»? Милой шуткой это никоим образом назвать нельзя. Были случаи, когда этот с партбилетом в кармане больной сатириазисом хватал ту же Деревягину и после показывал, что его половой орган возбудился. Имеет ли право этот похотливый глист рассуждать о какой-то морали? Он и его супруга совершенно искренно считают себя изумительными семьянинами, с которых все должны брать пример.