Итак, сейчас я лежу в холодном классе без света. И не могу побриться. Физическая уборная за тридевять земель. Водопровода также не имеется. Да, в Тымовске невозможно без возмущения читать научно-фантастическую книгу «Что будет через четыре года». Она здесь вызовет либо гомерический хохот, либо припадок бешенства.
Вчера перенесли концерт на сегодня из-за дождя. Клуб протекает и в зрительном зале, и на сцене. Ну, в зрительном зале во время дождя зрители смогут сидеть под зонтиками, а вот на сцене будет немного сложнее исполнять опереточные дуэты.
Кабалов ушел опять, сказав, что придет завтра к 12 ч. дня. Он ночует у билетерши, у которой два сына: 17—18 лет. Он, очевидно, страстно желает попасть в лагерь и получить статью за мужеложство. Это какой-то заведомый идиотизм. Если он — активный, то ему парни могут набить морду, а если — наоборот, то дело еще может сойти. В этом сарае, именуемом кинотеатром, было страшно холодно. Ветрова играла, как разварной судак. Вот действительно горе-несчастье.
Уже 24 часа. Пора, Козин, спать! Печка заглохла. Глаза слипаются. Для Кабалова же наступает пора оживленной деятельности. Если бы это знала Белозерская. Пора спать... спать и видеть чудесные сны.
Осень окончательно утвердилась, сопки из ярко-зеленых превратились в ярко-оранжевые, золотые, багряные. Там, где растет рябина, в особенности красив лиственный убор осенних сопок. Здесь, на Сахалине, листья рябины приобретают осенью особый малиново-кровавый цвет. На фоне темно-зеленых елей и ярко-золотых берез рябиновые кроны создают незабываемое зрелищное впечатление. Если бы художник точно передал на полотне эти цветосочетания, ему бы не видевшие осеннюю сахалинскую природу никогда не поверили. Левитановская золотая осень — мертвая выцветшая гравюра в сравнении с сахалинской осенью. Даже банальные лопухи здесь гигантских размеров, они пытаются не отстать в своей осенней расцветке от берез и рябин. Но зима здесь, очевидно, безрадостна и некрасива.
Концерт, к моему удовлетворению, отменили. К несчастью же, купил еще один приемник у Толика-шофера, по-моему, с ультракороткими волнами, немного попорченный. Ну, это моя последняя покупка и трата денег. Больше я ничего покупать не буду.
Кабалов опять ушел к своим мальчикам. Оказывается, один вышел из тюрьмы, а по другому брату тюрьма плачет. Какой Миша все-таки бесстыжий, свою педерастию он уже не желает скрывать. Пошляк и наглец! Удивляюсь, как мать этих парней его не гонит вон, неужели она не догадывается, почему артист трется около ее сыновей. Боже, сколько разговоров будет вокруг Кабалова в Магадане, я не представляю.
Наконец я купил себе черного вельвета на пиджак.
На аэродроме около автобуса Кабалов уже успел познакомиться с каким-то парнем, которого через минуту звал Юрой и говорил с ним на «ты». Шпанистого вида парень, товарищ Юры, предложил Кабалову какие-то женские серьги. Этот педераст, чтобы не упустить Юру, который ему понравился и который, очевидно, сам был не прочь познакомиться в «этом» смысле, чтобы чем-то помочь этой шпане, подошел к Федоровой, уже сидящей в автобусе, чтобы показать эти говенные сережки. Она подумала, что он ей подает сережку, которая выпала у нее из уха. Увидев же, что это не ее серьга, и убедившись, что ее обе целы, она отдала ее обратно Кабалову. Тот, будучи пьяным, выронил ее на пол автобуса. В это время пришли Островский и я, и мы решили уже трогаться. Второй парень закричал, что пусть Кабалов возьмет вторую сережку и заплатит двести рублей, либо отдаст исчезнувшую серьгу. Получился скандал.
Наконец сережку все ж таки нашли. Нашел ее приглянувшийся Кабалову Юра. Тогда второй закричал: пусть Кабалов даст нашедшему на литр. Я не выдержал и сказал, что, если эти два типа не покинут машину, я сейчас же вызову милицию и у них проверят документы. Ребята быстро смылись. Кабалов настолько обнаглел, что я диву даюсь, как он не боится, ведь его могут посадить за педерастию.
В общем, приехали в гостиницу, и сейчас я уже лежу в постели и пишу новой ручкой про кабаловские дела.
Сегодня день Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Сегодня день именин моей матери: Веры Владимировны Ильинской-Паниной. Моя дорогая мамуля, поздравляю тебя с днем твоего ангела. Ты для меня не умерла. Ты живешь и здравствуешь. Ты только живешь от меня далеко-далеко и по известным причинам не можешь вернуться домой.
Мои восприятия в самом юном возрасте в связи с этим днем начинаются с цветов. Ранним утром традиционно посыльным приносилась огромная корзина гиацинтов, сразу наполнявшая квартиру своим благоуханием. Этим знаком уважения давал о себе знать брат отца Николай Гаврилович отовсюду, в каком бы месте земного шара он ни находился. Гиацинты всегда украшали огромный столовый стол. Их расставляли полукругом вокруг раскидистой пальмы, стоявшей посреди огромного круглого стола. За этот стол свободно усаживались 24 человека.
Сегодня в Ленинграде состоится розыгрыш трехпроцентного займа. В честь дня матери я купил одну облигацию. Мне кажется, что она должна выиграть. Я ее никогда не продам. Это облигация матери.
Сейчас в Ленинграде полпервого дня. Вспомнилась опять та тяжелая жизнь и разлад в семье после революции. Бедная мать, как она страдала, и как я был несправедлив. Как бы мне хотелось прильнуть к тебе и поплакать на груди у тебя. Но это невозможно. Как ужасно. Я пишу эти строки и реву. Дорогая моя мамочка. Родная моя ладушка. Никого у меня нет. Никому я не передам своих сокровенных мыслей. Я умру с ними, умру навсегда виноватый перед тобой. Прости меня. Я потерял твою могилу. Но ты всегда в моем сердце, пока оно еще бьется.
Что бы я сделал, если бы вернуть те времена. Мама, прости меня. Мне так тяжело, никто меня не может понять. Гнусности и ложь сыплются на меня. Ничего не зная, люди вольно или невольно клевещут, изощряя свою фантазию. Ты одна знала меня. Я не такой, каким они меня изображают. Но годы идут, и смерть нет-нет, но и заглядывает ко мне в окно, как бы проверяя, когда начнутся приготовления к ее приходу. Я не страшусь этого визита, он приведет к встрече с тобой.
Удивительный сейчас пригрезился мне сон. Будто я на старой квартире по Б. Дворянской, 28, кв. 11, в нашей гостиной, в деревянном доме, но это была родительская спальня. За отцовским письменным столом пишу какую-то анкету или заявление (реагаж мозговых клеток на гаскинскую телеграмму о срочной высылке копии паспорта для пенсии), тут же сестра Ксения что-то делает, кажется, гладит. Написав, я понял, что написал неправильно, необходимо переписать вновь, отдельным заявлением. Замечаю, что на письменном столе лампочка не горит. Ксения посылает какую-то девушку за лампочкой. В комнате находится еще какая-то девушка, которую я неловко пытаюсь обнять. Беру ее за руку, она, смущаясь, жмет ответно мне руку. Я неловко угощаю ее карамельками, говоря: «Какая вы длинная (она действительно выше меня на голову), кушайте, кушайте конфетки». Она берет одну, а остальные во время продвижения по комнате кладет на близстоящий стол. Нелепо прижимаясь друг к другу, мы выходим на улицу. Я возвращаюсь в комнату и кладу в карман две оставленные карамельки. В это время она входит обратно в комнату, и мне делается не по себе, вдруг она заметит исчезновение оставленных ею конфеток. Отхожу к столу. Входит мужчина лет 25— 26 с каким-то списком. «Так что же, подпишитесь, как все артисты для солдат». Я догадываюсь, что он хочет внести меня в списки артистов — участников концерта для солдат, я притворяюсь, что не понимаю, в чем дело. Тогда он начинает пояснять, что я зачислен в списки солдат Казанского вокзала из-за того, что театр не может держать артистов такого плана, как я, что ему драматическим и опереточным артистам не из чего выдавать зарплату. Ну а я туда не пойду! И мне почему-то делается на душе тревожно, тоскливо, сердце начинает неправильно биться, но я ему не показываю своего внутреннего, ошеломленного этим сообщением состояния. Он говорит, что знает и слышал обо мне, но по его лицу я вижу, что он знает больше, но не имеет права досказать до конца. С этим неприятным чувством я и проснулся.
После сна мне припомнился до мельчайших подробностей письменный стол отца. Большая доска, покрытая вылезшим и выцветшим зеленым сукном. Отец всегда прикрывал доску листами цветной промокательной бумаги, плотной, но принимающей на себя чернила. Бронзовый настольный письменный прибор состоял из своеобразной бронзовой литой подставки на две чернильницы, в которых были чернила двух сортов: синие и красные, два подсвечника, изображавшие ствол какой-то морской травы с широкими листьями. Эти подсвечники при чистке обычно развинчивались. В левом углу стола обычно стояла лампа с металлическим, зеленого цвета абажуром, который мог подыматься и опускаться, лампа ранее была керосиновая, но ее приспособили для электрического освещения. Две линейки: одна никелированная, другая черная эбонитовая, впоследствии отцом было куплено, а может быть, привезено из отцовского дома лекало. Он окончил Рисовальное училище барона Штиглица по классу обоев. Большие конторские счеты с крупными костяшками. Эти счеты я в игре превращал в трамвайный вагон, а сестренки возили друг друга в них, как в тележке. Простые деревянные пресс-папье. Впоследствии матерью была куплена четырехугольная вазочка для перьев и карандашей — сиреневого стекла. И деревянный стулик для марок. Марочница из стекла. К письменному прибору была перьедержательница, в которую втыкались ручки чернильные. Затем папка для дел с проложенными в ней листами промокательной бумаги. На верхней корке коричневого цвета золочеными буквами было проставлено наименование фирмы, рекламирующей какой-то русский банк с фотографией дома, где находилось управление этого банка. Письменный стол был двухтумбовый. В крышке были средний и два боковых ящика. В каждой тумбе по два ящика, закрывающихся одной дверцей. Посередине каждой дверцы вместо ручек была прикреплена из резного дерева голова льва с оскаленной пастью и огромными клыками.