так уж давно, едучи в компании, называемой «культурной миссией России и Украины», попал я на встречу с еврейскими писателями в Иерусалиме. Эти культурные евреи, в большинстве своем прибывшие в Землю обетованную из России, сделали все, чтобы поглумиться над гостями, среди которых половина, если не больше, были уже преклонного возраста. Вообще хозяева делали вид, что им нас-таки навязали, никто нас не встретил, и пожилые люди, были среди нас и старики, до изнеможения набродились по каменным лестницам и уступам древнего города, пока нашли какую-то забегаловку, в которой, тесно набившись, наши недавние соотечественники напустились на нас со злобными упреками, критикой за то, что мы еще живы и смеем куда-то ездить, говорить и даже писать, и писать лучше их, таких передовых и остромыслящих. Нам не предложили даже стакана чаю, и с горестью думал я, слушая этих брызжущих ядовитой слюной мыслителей, что или они плохие ученики, или мы никудышные учителя — за несколько столетий так и не научили евреев широко у нас распространенному, давно и всеми чтимому российскому гостеприимству.
Вообще нет смысла говорить об обиженных и обидчиках ныне, после опустошительной войны, где, словно бы соревнуясь в жестокости, люди Земли сплошь и рядом доказывали, что они произошли все-таки от зверя и он в них не умер, не засох, не сдох, а лишь притаился, чтобы оскалиться, выставить клыки, как только почувствует добычу и кровь. Тот же Гиммлер, которого я чуть ли не в благородстве заподозрил, чуть ли не благодетелем своего народа почел, в конце-то войны, когда горячее под задом фашистских заправил почувствовалось, экую расправу учинил над немецкими солдатами и всеми бывшими окопниками, втянутыми самоздравными, спесивыми выкормышами фюрера, — по Германии рыскали батальоны эсэсовцев и под видом борьбы с дезертирами, мародерами и паникерами по приказу того же «благодетеля» Гиммлера вешали и расстреливали без разбору всех, кто прятался от войны, краха немецкого фашизма или деморализованный бродил по дорогам бедствия без призора и надзора. По приказу Гитлера затопленные в берлинском метро мирные жители, якобы «недостойные зваться немцами», — это ведь не выдумка наших киношников, это факты, уже сделавшиеся историей, позорной историей современного человека. В романе Рихтера «Не убий», написанном сразу после войны, в потрясающем фильме «Ярмарка», в книгах Генриха Белля, Ремарка обо всем этом поведано со страшной предостерегающей силой.
Дело Блюмкина, Дзержинского, Вышинского, Ежова, Берия, Гиммлера и его сподвижников живо и продолжается в деяниях Пол Пота, дядюшки Дока и прочих самопровозглашенных вождей, царей, королей и просто наглых авантюристов типа Гитлера — Сталина. Вот почему еще и еще, ежечасно, все время надо напоминать людям о том, что такое война и ее последствия, писать и писать о «прелестях войны», где не всем удается устроиться в комиссары иль «залечь» в сытой тыловой обозной части в качестве снабженца, агитатора иль хотя бы газетчика.
Но мне уже не хочется говорить и писать обо всем этом, выкормыши этих прихлебателей фронтовых бегают по митингам, снова борются, снова им крови горячей хочется.
Но Бог их еще вспомнит, найдет и покарает, как карает их вождей даже за гробом проклятьем и ненавистью народа, именем которого они клялись и правили свои темные и кровавые дела.
Вернусь уж лучше к солдатским судьбам — это милее, хотя и больнее сердцу. Живет, точнее, уже доживает в городе Ирбите Свердловской области инвалид войны Бармин Николай Васильевич, мою книгу ему читали, когда он был уж почти слепой, но успел еще пляшуще-волнистым почерком написать: «Боже! Какую Вы глыбу солдатской правды выворотили и на гору в одиночку вывезли. Реквием по убитым русским солдатам».
На войне Николай Васильевич угодил в ту самую — 2-ю Ударную армию Власова, которую не иначе как Сатана у Бога украл. О ней вот, о ее трагедии уж воистину никто правды не узнает, потому что это всеобщий позор армии, что звалась Красной, и ее доблестных руководителей. Не вся 2-я армия ушла в плен вслед за своим командиром, кстати, Героем Советского Союза, чуть было маршалом не сделавшимся. Была дивизия или две, командиры которых решили выходить из окружения по лесам и болотам. Они, эти несчастные дивизии, почти полностью погибли, большей частью от голода. «Но в лесу же человек по еде ходит!» — говорил Николай Васильевич, и, зная эту «еду», умея ее употреблять, он, раненный в обе ноги, вышел из окружения. Как вышел-то?! «С Божьей помощью! С Божьей помощью!» — утверждает солдат Бармин, верующий в Царя Небесного.
К нему, ползущему по болотистому лесу, вышел раненный в ногу конь. Убитых было много, солдат набрал перевязочных пакетов, приблизился к коню, поговорил с ним, погладил, замазал глиной рану ему и тоже перевязал…
Тогда конь опустился перед человеком, чтобы тот взобрался на него… и поехали бедолаги на восход солнца. Солдат с конем все разговаривал, разговаривал сиплым шепотом, чтоб тот не останавливался, не упал бы. Кормились вместе на лужайках и болотинах. Однажды наткнулись на дорогу, на ней машина, без горючего, в кабине раненый шофер. Какое-то время конь вез двоих раненых, но потом стал падать, и тогда второй раненый решил увести, украсть коня, но конь не хотел идти за христопродавцем, засопротивлялся, заржал, и злоумышленник решился застрелить конягу — чтоб никому. У Бармина был с собою пистолет, он заставил напарника бросить оружие и покинул его, уехал. «Но кровью брата своего, слава Богу, сам себя не запачкал».
После войны Николай Васильевич Бармин долго работал директором Ирбитской городской библиотеки. Ах, какая это была, да, наверное, и есть замечательная библиотека, созданная стараниями старого солдата и коллектива, который он выпестовал. На Урале не было сколько-нибудь заметного писателя, который не побывал бы у Бармина. Бывали там писатели из Ленинграда, Москвы и других городов. Я побывал в Ирбите, и эти так называемые конференции — самые лучшие, светлые в моей писательской жизни встречи с читателями. Ведь Николай Васильевич организовывал не просто обсуждение, но и чай с рябиной у самовара, рябину он собирал и варил сам. А как он солил грузди! Как настаивал «рябиновку»! Деликатный и заботливый, он умел устроить и приветить областного литератора в глухой провинции так, что тот себя чувствовал лучше и комфортней, чем в столице. И когда меня спрашивают: где он, русский-то интеллигент? Покажите мне его! Показываю: в провинциальном городе Ирбите — Николай Васильевич Бармин, несмотря на тяжелую инвалидность сумевший сделать много добра людям и при этом сделаться высокообразованным, самовоспитанным, этичным и эстетичным человеком, редкостным в нынешней России.
Слава ему на все времена, истинному русскому интеллигенту, недавнему еще узнику, иль забитому крестьянину, рабочему, ремесленнику, не позволившему себе опуститься до скотины и политиканствующего горлопана — что одно и то же.
Заключительные тома этого собрания сочинений будут состоять из писем российских людей, и вы сами убедитесь, что произрастают и будут еще на Руси произрастать эти редкие, почти «экзотические фрукты» под названием — русский интеллигент.
«А теперь пора и про бердских братьев-солдатиков вспомнить, о тех, кто там служил при мне и после меня, — вот что «гуляющим» уже почерком написал бывший солдат рождения 1925 года. — После многих мытарств из Омской области привезли нас в Новосибирск, а оттуда в Бердск. Замерзших и голодных загнали нас в карантин — огромную землянку. Там мы, как щенята, сгрудились на нарах. Дальше в «пульманах» повезли в маршевых ротах. Что можно было, меняли на любую жратву, крали все мало-мальски съедобное. Долго не могли досыта наесться — пузо полное, а глаза голодные. Спасибо окопникам, они нас понимали — сами все это прошли, испытали. Вспомнишь, сердце ноет, душа болит, как мы были пушечным мясом. До сих пор удивляюсь: жрали и пили что ни попадя, как дикие звери, и ведь не болели». То же самое пишет Мазуров Иван Николаевич о 120-м запасном полку, который располагался возле города Канска. О 68-м запасном, что бедовал в городе Грязовце Вологодской области, пишет из Нарьян-Мара фронтовик Дресвянкин: «Роман Ваш мне дали почитать знакомые пенсионеры, бывшие учителя, которые прямо заявили: «Не могло быть такого», — а я вынужден был ответить, что все написанное — голимая правда». Кстати, Дресвянкин на формировке тоже побывал в казармах царских времен и удивлялся их добротности и пересказал почти все, что было с нами в 21-м запасном полку, и дикий случай вспомнил: «Когда были в 20-м ВДБ, ожидали маршала Кулика, командующего ДВД. Он был бритый наголо, и командование бригады решило обрить головы всему рядовому составу. Бритв не было, брили друг друга ножами. Выстроили на стадионе, велели снять шапки — весь строй блестит, а командующий не приехал».
Дикость, нелепость, неукротимый нрав в этой армии неизбывны — прошло совсем мало времени, и мой сын в какой-то образцовой части, ожидавшей приезда очередного командующего (не маршала Кулика — я его после видел уже в чине генерала, командующим армией под Миргородом в Полтавской области, дошел он до дивизии и исчез — видно, стерли в порошок грозного маршала его вчерашние шестерки), красил вместе с товарищами траву, и я не уверен, что сейчас, в сей момент, не красят ее в какой-нибудь другой цвет — показуха, ложь, сверхпатриотизм, воровство так тенью и шагают за российскими служивыми много уже веков.
Интересный, вопиющий факт вспоминает Иван Никитич Пришинский, инвалид войны из Казатина Винницкой области. Удивляясь бытности и остроязыкости бердских служивых, он пишет, что, когда служил под городом Костромой, их, побывавших в оккупации (будто по своей воле), подвергали особому унижению и издевательствам, и до того они истощали, что в зеркале не узнавали себя; «а командиров-фронтовиков в глаза не видели — все были тыловики, начиная с нашего командира отделения и кончая старшими чинами, командира роты видели всего несколько раз, общались, как и у Вас в романе, в основном со старшиной и командиром взвода. Командир батальона единственный раз предстал на трибуне, когда маршевые роты уходили на фронт».