«Для меня, прослужившего 22 года в особых отделах, в КГБ, — пишет из Мурманска В. В. Сыромяцкий, — очевидно, что образ особняка Скорика для Вас противоречив, в нем еще не взяло верх скотоподобье», — и добавляет, что бывал на учениях в Тоцких лагерях, служил и в Новосибирске, и, хотя времена были иные, он «словно бы побывал в 21-м полку под Бердском вместе с солдатами 24-го года рождения, — да и как могло быть иначе после того коммунистического эксперимента, обрекшего на деградацию и вымирание русский народ, в поселках, подобных сибирскому поселку Тазовскому, где перевоспитывали переселенцев, староверов, казачество и откуда я призывался в армию».
Попутно Сыромяцкий сообщает, что его отец, Виктор Семенович, служивший в Забайкалье, при росте 172 см весил 39 килограммов, немного не дотянул до Иисуса Христа, замученного тогдашними большевиками (перед распятием, по преданию, Он весил 32 килограмма).
И при всем при этом Сыромяцкий удивляется юмору, присутствующему в моем романе. «А может, это качество русского народа, — продолжает он, — не унывать ни при каких тяжких испытаниях и помогло ему, русскому народу, выстоять в условиях социального эксперимента, длившегося 70 лет».
Да, несомненно, помогло и это, и очень. В содержательном журнале «Новая Россия» (№ 4 за 1996 год) напечатано замечательное стихотворение «Запасной полк» очень даровитого писателя, поэта и интереснейшего человека Сергея Николаевича Маркова.
Стихотворение это написано в 1941 году, а напечатали его лишь в прошлом, 1996 году, — так медленно, со скрипом продвигается эта самая правда к народу. Сам Марков был гоним, давим и болен, — для армии, тем более для войны, он не годился. Но надо же было кем-то заменять ту самую тыловую военную, и не только военную шатию, что уютно окопалась в тылу, и многие из той челяди так и досидели в «своем окопе» до Победы, и она им до сих пор кажется красивой, торжественной…
Так вот что написал доходной солдат Марков:
Воют чахлые собаки,
Будто взять не могут в толк —
В славный город Кулебаки
Входит ваш запасный полк.
Светит синенький фонарик
И мигает, чуть дыша…
Хоть бы вынесла сухарик
Пролетарская душа!
Как на грех, сползла обмотка,
И шагаешь ты, скорбя,
Что пригожая молодка
Косо смотрит на тебя.
Скоро ты поймешь простое
Недовольство милых уст —
Неудобство от постоя
И карман солдатский пуст.
Тихий шепот у завалин.
Будешь весел без вина.
«Дорогой товарищ Сталин» —
Петь заставит старшина.
И раз уж основой этого комментария являются читательские письма, то я продолжу еще немного разговор о них, и прежде всего о тех, кто бранит меня, материт, а то и умоляет не употреблять так называемую ненормативную лексику. Учителя же часто спрашивают: «Для кого вы пишете? Как нам читать ученикам эти выражения?» Письмо В. Ф. Хавьялова из Коврова хлеще того: «Как я буду это читать жене, сестре и больной дочери?» — сами они, видать, читать не умеют. И непременные ссылки на классиков: Тургенева, Чехова, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского.
Ну, во-первых, авторы писем невнимательно читали классиков, в особенности их письма. Во-вторых, не ручаюсь за Тургенева, а все остальные товарищи, изведав нашей мерзопакостной жизни, послужив в нашей самой страшной армии, да еще повоевав в ней солдатом в окопах, а «не с лейкой и блокнотом», тоже бы не выдержали этикету и крыли бы все на свете, не подбирая салонных выражений, Лев же Толстой, при его норовистом характере и мужицкой прямоте в отношении к слову и российскому политиканству, еще и «зеркало революции» утюгом разбил бы.
Особая статья — отношение высших чинов к роману — оно не то что нетерпимо, оно просто ненавистно, организации пропартийные выступали даже с коллективными протестами. Так, Пермский комитет ветеранов войны свою коллективку даже заверил где-то в верхах, спутав книгу с военным уставом, а писателя, превратив в персональщика, изменившего своей жене иль пропившего взносы. Недаром же я из этого шибко патриотичного города подался в болотную вологодскую глушь, и не зря, ох не зря все, кто вступал со мною в литературу, и даже те, кто начал работать в ней после меня, давно уже оказались на пермском кладбище — так красные патриоты и идейные пермские дубари «залюбили» их, «задушили» в отеческих объятиях.
Есть и от генерала фронтового письмо, от Беликова из Москвы, и не одно. Он давно читает мои и не только мои книги, поэтому я и послал ему рукопись второй книги романа. Вообще-то он положительно отозвался о рукописи, но решительно не согласился с моей концепцией изображения «линии партии» в романе. Написал он мне прямо и честно, что остается все на тех же позициях идейных, что начинал он войну лейтенантом, закончил службу начальником политотдела дивизии, и немудрено, что наши концепции, или, как презрительно произносил это слово классик соцреализма Всеволод Кочетов, — «консепсии», не сходятся.
Генерал Беликов, слышал я, выступил в газете «Труд» с резкой критикой романа, но я редко вижу эту газету и статьи не читал.
Ну-с, дороги мне, конечно, прежде всего отзывы и письма моих друзей и писателей. Самый мой разлюбезный друг, израненный фронтовик Евгений Носов, кое за что поругал роман, но и принял. Другой мой давний друг, бывший командир саперной роты, не единожды раненный, критик Александр Михайлов напечатал в разное время о моих книгах серьезные статьи, из Черкасс написал мне автор Великой песни «Степом-степом» Николай Негода, тоже фронтовик. Высокочтимый писатель из Белоруссии, Василь Быков, давний мой «дружище», как он любит обращаться ко мне, прислал очень пространное письмо о том, что «книга потрясла его». Он, читающий все, что я пишу и печатаю, как и я его тоже, прислал мне вместе с письмом и благодарностью свое сожаление о том, что писал и «выписался» в другое время, а сейчас годы, болезни и особенное отношение «подлейшего» Лукашенко к интеллигенции вовсе затормозили всякое движение культуры и мысли в Белоруссии. «Путних писателей преследуют и травят пуще, чем при коммунистах, и наступило «полное» освобождение от творчества. И хорошо, и свободно на сердце».
И очень жаль, добавлю я от себя, и преступно, что из работы выключается Великий писатель — не каждый же день они рождаются в Белоруссии, да и в России тоже.
Не избежать разговора и упреков в изображении жестокостей войны и всяческой такой натуралистичности. Но я, побывавший в пекле войны, могу заверить «нежных» читателей, что ничего грязней, кровавей, жестче, натуралистичней прошедшей войны на свете не бывало.
И вообще о жестокости я вынужден был задуматься рано. В повести «Последний поклон» есть мимоходный эпизод о том, как сплавщик-пикетчик, вытащивший багром из воды утопленницу — мою маму, обрезал у нее палец с обручальным кольцом. Вся наша семья, вся наша удалая деревня была потрясена этим происшествием.
Я, шестилетний мальчик, долго вскакивал и кричал по ночам — все мне снился жуткий сплавщик, складным ножиком перепиливающий палец у обезображенного водой трупа.
Но то, что повидал я на войне, в общем-то не вмещается в разум, потому как тут же сойдешь с ума, осознав все увиденное и пережитое. Больше всего меня удручало и повергало, нет, не в ужас, не в недоумение, а в полную прострацию — это надругательства над трупами немцев. Иногда полевые немецкие похоронные команды не успевали убрать трупы; наши похоронные команды и вовсе забывали это делать. Они шакалили на полях боев, выворачивали у убитых карманы, обшаривали; без разбора у своих и не у своих убиенных клещами вытаскивали золотые зубы и коронки, обрубали лопатками пальцы с дорогими украшениями. Сплавщик, что надругался над мамой в 31-м году, был не одинок. Походившие под коммунистами и в коммунистах, побывавшие в лагерях и удушающих тюрьмах, кадры эти сплошь не знали жалости, не питали уважения ни к живым, ни к мертвым, о прочем и говорить уж не приходится. Лежат вояки немецкие в грязи, в лесу, в поле, раздетые донага, если в кальсонах, то они непременно стянуты до колен, на лобках спалены волосья, у кого и член лопаткой вырублен. Я своими глазами видел труп, грязный, окровавленный труп немецкого солдата, поставленный на распорки, в оскаленных его зубах окурок, рука простерта на запад, и на привязанной к ней дощечке накарябано: «Вперед, на Берлин» — потрудился весельчак-оформитель из советских лагерей, устроил потеху — смеялись, смеялись все мы, проезжая мимо этакого «машкерада»!
Не видел я и не слышал о том, чтобы немцы учиняли надругательства над трупами наших воинов. Они верили в Бога и в то, что перед Богом все мертвые равны. Но… Но вот вам небольшая, сокращенная цитата: «Бригада проходила Дубовые Корчмы. После атаки в поле с вздувшимися животами, с гладкой лоснящейся шерстью, с вытянутыми кверху и застывшими всеми четырьмя конечностями, всюду лежали драгунские лошади, из-под хвоста торчал кал: рядом лежали драгуны австрийские и чешские, с распухшими и почерневшими лицами, с раскинутыми руками, с отброшенными на стороны заржавевшими клинками, тут же, на самой дороге лежали три баварские стрелка в кепи с черными султанчиками. Руки их были молитвенно сложены на груди, потухший взор устремлен в небо, в сжатые губы кто-то воткнул по окурку…»
Этот отрывок — из произведения не наших времен. Он из романа «Петербургские тени» русского генерала Юрия Галича (однофамильца нашего известного поэта), и действие происходит на той еще, на империалистической, войне.
«Слепая жестокость» — название всему этому. В истории людской примеров ее тьма, да и началась она с чего? Давным-давно, в запредельные времена, тогдашние «большевики» и «нацисты», доведя святого Человека до полного истощения, надругались над Ним и распяли Его на кресте. И вся история человечества, расцвеченная именами инквизиции, колонизации, коллективизации, реформации, — не разгул ли это жестокого Зверя! И что спрашивать с наших вояк, Бога не ведающих, воспитанных на призывах к беспощадно