В завязавшейся драке меня то ли роняют, то ли швыряют, то ли все-таки опускают на мягкий ковер из колючих обрезков ногтей. Как только я падаю, меня снова хватают чьи-то руки, на сей раз человеческие, руки Леонарда, и тащат в укрытие под толщей ногтей… Но я все-таки успеваю увидеть, как та же гигантская рука-парашют, поймавшая меня, теперь ловит Арчера, поднимает его и подносит ко рту. Он ругается, брыкается и размахивает булавкой, как саблей, а огромные зубы смыкаются с громким щелчком и срезают его ярко-синюю голову, как гильотиной.
IX
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Я тебе кое-что расскажу, только пообещай – положи руку на сердце и поклянись, – что НИКОГДА никому не выдашь мой секрет. Я серьезно. Да, знаю, что ты Отец лжи, но мне нужно, чтобы ты поклялся. Если мы хотим строить открытые и честные отношения, ты должен мне гарантировать полную конфиденциальность.
На прошлых зимних каникулах, если вам интересно, я осталась в интернате одна. Разумеется, я сейчас вспоминаю событие из своей прошлой жизни. Для моих мамы с папой Рождество было самым обычным днем, мои одноклассницы все разъехались по лыжным курортам или греческим островам, так что мне пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и говорить всем девчонкам, что скоро родители за мной приедут. В тот последний день осеннего семестра общежитие опустело. Столовая закрылась. Учебные классы – тоже. Даже учителя отбыли отдыхать, оставив меня в почти полном одиночестве.
Я сказала «почти», потому что по территории школы бродил ночной сторож или, может быть, даже несколько сторожей. Они проверяли запертые двери и выводили на минимум температуру в отопительных батареях, лучи их фонариков периодически освещали ночной пейзаж, как прожекторы в старом фильме про тюрьму.
Месяцем ранее мои родители усыновили Горана, сироту с угрюмым затравленным взглядом и странным акцентом графа Дракулы. Хотя он был всего на год старше меня, его лоб уже избороздили морщины. Щеки запали. Густые брови Горана казались такими же дикими и непролазными, как лесистые склоны Карпатских гор: спутанные и колючие заросли, в глубине которых, если присмотреться, наверняка разглядишь волчьи стаи, разрушенные замки и сгорбленных цыганок, собирающих хворост. Даже в четырнадцать лет у Горана были такие глаза и такой низкий, глубокий голос, подобный реву туманного горна, как будто он видел, как всю его семью замучили до смерти в соляных шахтах какого-нибудь далекого ГУЛАГа, затравили собаками на плавучих льдинах и забили кожаными плетьми.
Ах, Горан… Никакой Хитклифф, никакой Ретт Батлер не сравнился бы с ним по смуглости лица и грубости нрава. Казалось, он существует во внутренней изоляции, отгородившись от мира какой-то ужасной историей о тяготах и лишениях, и я ему жутко завидовала. Мне так хотелось страдать!
Рядом с Гораном любой взрослый мужчина казался глупым, болтливым и несерьезным. Даже мой папа. Особенно мой папа.
Лежа в постели, одна во всем швейцарском общежитии, рассчитанном на триста девчонок, при температуре, едва достаточной для того, чтобы в трубах не замерзала вода, я представляла Горана. Голубые прожилки вен под прозрачной кожей у него на висках. Непослушные густые волосы, которые не брала ни одна расческа, и они постоянно стояли дыбом, как у студентов, изучающих марксистскую философию за крошечными чашечками горького эспрессо в задымленных кофейнях и только и ждущих удобного случая, чтобы забросить горящую динамитную шашку в открытый парадный автомобиль какого-нибудь австрийского эрцгерцога и разжечь мировую войну.
Пока мои мама с папой представляли беднягу Горана многочисленным репортерам из разных СМИ в Парк-Сити, штат Юта, или в Каннах, или на Венецианском кинофестивале, я пряталась под шестью одеялами и выживала на тайных запасах печенья с инжиром и минеральной воды «Виши» avec gaz[1].
Да, это несправедливо, но мне явно досталась лучшая доля.
Мои родители думали, будто я развлекаюсь на какой-нибудь яхте, среди хихикающих подружек. Они считали, что у меня есть подружки. В школе полагали, что родители забрали меня на каникулы к себе. Две чудесных недели я только и делала, что читала сестер Бронте, старалась не попадаться на глаза сторожам и разгуливала по школе голышом.
За все свои тринадцать лет я даже ни разу не спала голой. Конечно, мои родители постоянно ходили в чем мать родила, и не только по дому, но и на привилегированных пляжах Французской Ривьеры или Мальдив, а я всегда ощущала себя слишком плоской в одних местах, слишком толстой в других, чересчур худосочной в третьих, одновременно нескладной и жирной, слишком старой и слишком юной. Но однажды ночью на тех одиноких каникулах, явно нарушив все школьные правила поведения, я стянула с себя ночнушку и улеглась в постель голышом.
Моя мама без всякого стыда и стеснения не раз предлагала мне посетить семинар, посвященный осознанию собственных гениталий и контролю над центрами удовольствия, – обычное сборище знаменитых матерей и дочерей, которые от нечего делать съезжаются в какой-нибудь уединенный грот, сидят на корточках над маленькими зеркальцами и восхищаются бесконечными розовыми настроениями шейки матки, – но это искусственное, натужное раскрепощение, на мой взгляд, отдавало какой-то клинической сухостью. Мне не хотелось такой откровенной и прямолинейной проработки своей сексуальности. Мне хотелось Горана, мне нужен был кто-то загадочный и угрюмый. Пираты и туго затянутые корсеты. Разбойники в масках и похищенные девицы.
На вторую ночь тех одиноких каникул я проснулась от того, что мне захотелось по-маленькому. Туалеты, общие на весь этаж, располагались в конце коридора, но я наверняка находилась в здании одна. Поэтому, в нарушение всех священных школьных правил, я выглянула в коридор, голая и босая. Убедившись, что в коридоре нет сторожа, рванула в туалет по холодному полу и сделала свои дела в тусклом свете луны, проникающем через окна. Было холодно, у меня изо рта вырывались белые облачка пара. На третью ночь я опять посетила туалет голышом, а на обратном пути завернула в комнату отдыха на втором этаже и уселась на прохладный кожаный диван перед выключенным телевизором с экраном как темное зеркало. Мое обнаженное отражение в стекле казалось бледным, не в меру упитанным призраком.
Ах, эти славные дни, когда я еще отражалась в земных зеркалах…
Да, Сатана, я тебя очень прошу. Ты должен поклясться, что никому не расскажешь.
На пятую ночь моих одиноких каникул я уже осмелела настолько, что отправилась голой в химическую лабораторию, сидела за своей партой романских языков и поднималась на невысокий помост в нашей школьной столовой, где обычно находились учителя.
Да, пусть я мертвая и не нравлюсь себе, и у меня явно занижена самооценка, но я прекрасно осознаю, что этот рискованный полуночный эксгибиционизм и моя тяга к Горану – верные признаки пробуждающейся сексуальности. Ночной воздух на коже… на груди и сосках… сама текстура обычных предметов: деревянные парты, ковровые дорожки на лестницах, плиточный пол в коридорах, – все ощущалось гораздо острее и ярче без привычных барьеров из нейлона и шелка. За каждым углом мог притаиться охранник, незнакомый мужчина в форме и начищенных ботинках. Каждого из охранников я представляла с блестящей бляхой и пристегнутым к поясу пистолетом. Наверное, это был чей-то швейцарский папа или добродушный усатый дедушка, но мне виделся Горан. Горан с наручниками наготове. Горан с его задумчивым взглядом за темными стеклами тоталитарных очков. В любую секунду меня мог высветить из темноты луч фонарика, выставляя напоказ те части меня, которые всегда были скрыты от посторонних. Обо мне сообщат, куда следует. Меня исключат. Все об этом узнают.
В своих одиноких блужданиях голышом я заходила в библиотеку и листала пахнувшие кожей книги, стоя босиком на холодном мраморном полу. Плавала без купальника в школьном бассейне. При свете луны я пробиралась в кухню, садилась прямо на бетонный пол и ела шоколадное мороженое, пока не начинала дрожать всем телом от накопившегося внутри холода. Грациозная и бесшумная, будто зверь… воздушная фея… дикарка… я входила в часовню и представала перед алтарем во всей своей жирной красе. На картинах и в статуях Деву Марию обычно изображают в тяжелых одеждах, непременно с вуалью или короной, в россыпи многочисленных драгоценностей. Зато Иисус на портретах часто не носит вообще ничего, кроме колючего тернового венка и крошечной набедренной повязки. Я садилась на переднюю скамью, чувствуя, как мои голые бедра прилипают к отполированному дереву.
Уже на вторую неделю каникул я спала целыми днями, а по ночам бродила по школе голышом. В таком виде я побывала почти во всех комнатах, прошлась по коридорам и паровым тоннелям, заглянула в помещения, где было не заперто; однако я не выходила наружу. За окнами падал снег, покрывая все вокруг и отражая лунный свет. Теперь само здание интерната казалось мне лишней одеждой. Я привыкла спать голой. Я так часто ходила, читала и ела раздетая, что острота ощущений уже притупилась. Даже читая «Навеки твоя Эмбер» с обнаженными сиськами… я больше не чувствовала возбуждения от запретных деяний. На ум приходил лишь единственный способ вернуть ощущение новизны: выйти на улицу без одежды, встать под звездами в вихре снежинок, пройтись по двору, оставляя в сугробах следы босых ног.
Одни девочки, которых я знала, воровали в магазинах, чтобы добиться того же препубертатного кайфа. Другие – врали напропалую или резали себя бритвой.
Да, это несправедливо, но так бывает: вот вы бредете по чистому снегу, по щиколотку утопая в сугробах, окружающих частную школу для девочек в окрестностях Локарно, а спустя всего несколько дней продираетесь сквозь завалы обрезков чужих ногтей, и впереди – только вечные муки в геенне огненной.
Когда я впервые вышла из общежития в снежную ночь, в те рождественские каникулы, которые провела в одиночестве, я сразу же ощутила всей кожей прикосновение каждой снежинки. От холода все волоски встали дыбом, соски затвердели и напряглись,