Демон спрашивает:
– Вы верите, что Библия – единственно истинное слово Божье?
Я уточняю:
– Даже те совершенно безумные отрывки из Книги Левита?
Демон наклоняется ближе ко мне:
– Вы считаете, что жизнь начинается с момента зачатия?
Да, я мертва, у меня больше нет тела, а значит, нет никаких физиологических характеристик, но я все равно начинаю обильно потеть. У меня горят щеки. Зубы стиснуты. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, напрягаются так, что белеют костяшки пальцев.
Я говорю:
– Да.
– Вы одобряете обязательную молитву в государственных школах?
Да, я хочу попасть на небеса – а кто не хочет? – но все-таки не настолько, чтобы превратиться в законченную скотину.
Что бы я ни ответила, эти крошечные иголочки будут дергаться, словно в припадке, реагируя либо на ложь, либо на чувство вины.
Демон спрашивает:
– Вызывают ли у вас отвращение половые контакты между людьми одного пола?
Я предлагаю вернуться к этому вопросу чуть позже.
Демон говорит:
– Будем считать, что «нет».
На протяжении всей истории богословия, объяснял мне Леонард, представители разных религий спорили о природе спасения, а также о том, как сподобиться святости: посредством добрых деяний или посредством искренней веры? Люди попадают на небеса потому, что они жили праведно и творили добро? Или же они попадают на небеса, потому что это предрешено… потому что они изначально хорошие? Но теперь этот подход устарел, говорил Леонард. Теперь вся система опирается на криминалистику. Проверки на полиграфе. Психофизиологические детекторы лжи. Анализ стресса по голосу. Придется также сдавать образцы волос и анализ мочи – в связи с новой политикой нетерпимости к наркотикам и алкоголю на небесах.
Я тайком сую руку в карман и скрещиваю пальцы.
Демон спрашивает:
– Возвышается ли человек над всякой тварью земной?
Скрестив пальцы, я говорю:
– Да.
Демон сыплет вопросами:
– Одобряете ли вы браки между людьми разной расовой принадлежности? Допустимо ли существование сионистского государства Израиль?
Его вопросы ставят меня в тупик. Даже при скрещенных пальцах. Парадокс: неужели всеблагой Бог – ярый расист, гомофоб, антисемит и вообще гад, каких мало? Или он проверяет на вшивость меня?
Демон спрашивает:
– Следует ли предоставлять женщинам право занимать государственные посты? Владеть недвижимостью? Управлять транспортным средством?
Время от времени он наклоняется над распечаткой с показаниями полиграфа и делает пометки фломастером.
Мы пришли в головную контору ада, потому что мне надо подать апелляцию. Я рассуждала примерно так… если даже убийцы, осужденные на смертную казнь, десятилетиями сидят в камере смертников, требуя доступа к юридическим библиотекам – и чтобы им предоставили бесплатных государственных адвокатов, – и записывают свои доводы на листочках тупыми мелками или огрызками карандашей, значит, и у меня тоже есть законное право обжаловать собственный вечный приговор.
Тем же тоном, каким кассир в супермаркете спрашивает: «Вам бумажный пакет или пластиковый?» – или сотрудник в каком-нибудь заведении быстро питания: «Какой соус к картофелю?» – демон интересуется:
– А вы сами девственница?
С прошлого Рождества, когда я примерзла руками к двери школьного общежития и была вынуждена содрать верхний слой кожи, мои кисти еще до конца не зажили. Линии у меня на ладонях – линия жизни и линия любви – почти стерлись. Отпечатки пальцев выглядят блеклыми, а новая кожа натянута слишком туго и поэтому очень чувствительная. Мне больно скрещивать пальцы в карманах, но что еще остается? Я сижу, отвечаю на идиотские вопросы, предавая родителей, свой пол и политические убеждения, предавая себя, чтобы какой-то скучающий демон поверил в мой, надеюсь, вполне убедительный бред. Если кто и заслуживает провести вечность в аду, так это я.
Демон спрашивает:
– Вы одобряете нечестивые научные исследования в основе использования эмбриональных стволовых клеток?
Я его поправляю:
– На основе использования.
Демон спрашивает:
– Противоречит ли медикаментозный уход из жизни догмату о всеблагой воле Божьей?
Демон спрашивает:
– Признаете ли вы очевидную истину разумного замысла?
Иголки, ведущие запись, регистрируют каждый удар моего сердца, частоту дыхания, перепады кровяного давления. Демон наблюдает и ждет, когда мое тело предаст меня. Внезапно он спрашивает:
– Вам знакомо агентство Уильяма Морриса?
Невольно расслабив руки, я перестаю скрещивать пальцы, а значит, заканчиваю врать.
– Да… А что?
Демон отрывается от распечатки, улыбается и отвечает:
– Они представляют мои интересы…
XIII
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, что я тоскую по дому, но в последнее время я много думаю о родных. Дело совсем не в тебе. Здесь, в аду, и впрямь круто. Просто меня одолела легкая ностальгия.
На мой последний день рождения родители объявили, что мы едем в Лос-Анджелес, где мама будет вести церемонию на вручении каких-то наград. Она поручила своей личной ассистентке купить не менее тысячи миллионов позолоченных конвертов с чистыми белыми карточками внутри. Всю предыдущую неделю мама только и делала, что тренировалась вскрывать конверты, вынимать карточки и говорить: «В номинации лучший фильм года премию «Оскар» получает…». Чтобы приучить себя не смеяться, мама попросила меня написать на карточках названия фильмов вроде «Полицейский и бандит-2», «Пила-4» и «Английский пациент-3».
Мы сидим в лимузине, нас везут из аэропорта в какой-то отель в Беверли-Хиллз. Я устроилась на откидном сиденье лицом к маме, чтобы она не видела, что я пишу. Я передаю карточки ее ассистентке, та засовывает их в конверты, запечатывает, отдирая защитные бумажки с позолоченных клеевых клапанов, и вручает маме.
Мы едем не в «Беверли-Уилшир», потому что именно там я пыталась смыть в унитаз трупик своего котенка, бедняжки Тигрика, и сантехнику пришлось прочищать половину туалетов в отеле. И не в наш дом в Брентвуде, поскольку мы прилетели в Лос-Анджелес всего на три дня, и мама не хочет, чтобы мы с Гораном перевернули весь дом вверх дном.
На одной карточке я пишу: «Месть Порки». На другой: «Как ни крути – проиграешь». Я пишу: «Кошмар на улице Вязов: Фредди мертв» и спрашиваю у мамы, куда она положила мою розовую блузку с оборками на груди.
Надрывая конверт, мама говорит:
– Ты проверяла свой шкаф в Палм-Спрингс?
Папы нет с нами в машине. Он остался присматривать за работой по отделке нашего реактивного самолета. Не знаю, может быть, это какая-то шутка, не берусь даже предположить, но папа решил переделать весь интерьер нашего «Лирджета», чтобы там был экологически чистый кирпич, балки, распиленные и сколоченные вручную, и натуральные сосновые полы. Деревья выращены амишами без вреда для окружающей среды. Да, все это будет внутри реактивного самолета. Чтобы чем-то покрыть полы, папа собрал мамины наряды из прошлогодних коллекций от Версаче и Дольче и Габбаны, передал их каким-то тибетским мастеровым, плетущим ковры из тканевых лоскутков, и назвал это «вторичной переработкой». Теперь у нас будет воздушное судно с имитацией каминов и люстрами из оленьих рогов. С комнатными растениями в плетеных кашпо. Конечно, этот кирпич с древесиной – бутафория чистой воды, но при взлете самолет все равно будет сжигать дневную норму добычи ископаемого динозаврового сока, установленную в Кувейте.
Добро пожаловать к началу очередной громкой рекламной кампании! Эта шумиха нужна исключительно для того, чтобы попасть на обложку «Архитектурного дайджеста».
Сидя напротив меня, мама вскрывает конверт и произносит:
– В номинации лучший фильм года премию «Оскар» получает… – Она вынимает карточку из конверта и давится смехом. – Мэдди, ни стыда у тебя, ни совести!
Мама демонстрирует карточку Эмили, или Аманде, или Элли, или Дафне, или как там зовут ее личную ассистентку на этой неделе. На карточке написано: «Пианино-2: Нападение пальца». Эмили, или Одри, или кто там теперь, не врубается в шутку.
К счастью, наш «приус» не очень вместительный, а значит, нас с Гораном не возьмут на церемонию награждения. Пока мама будет стоять на сцене, стараясь не порезаться бумагой и не рассмеяться, когда ей придется вручать «Оскара» кому-то, кого она ненавидит, Горан выступит в роли няньки и станет присматривать за мной в отеле. Довольно, сердце, перестань так сильно биться! Вообще-то Горан не знает английского даже на уровне заказа платной порнушки по кабельному телевидению, так что нянчиться с ним буду я, но нас все равно обязали смотреть вручение «Оскара» по телевизору, чтобы потом сказать маме, нужно ли ей ввязываться в это дело на будущий год.
Собственно, мне для того и понадобилась моя розовая блузка – хочется выглядеть сексапильно для Горана. Я включаю мамин ноутбук, нажимаю комбинацию клавиш Ctrl+Alt+S и через камеры видеонаблюдения рассматриваю содержимое своего шкафа в Палм-Спрингсе. Переключаюсь на камеры в Берлине и проверяю спальню там.
– Посмотри в Женеве, – советует мама. – Пусть сомалийская горничная отправит ее экспресс-почтой.
Я нажимаю Ctrl+Alt+G. Нажимаю Ctrl+Alt+B. Проверяю Женеву. Проверяю Берлин. Афины. Сингапур.
Если честно, Горан и есть наиболее вероятная причина, по которой нас с ним не берут на вручение «Оскара». Очень уж велика вероятность, что, когда камеры нас выхватят крупным планом, сидящих в зале детей четы Спенсер, Горан будет зевать, ковыряться в носу или храпеть, развалившись в красном бархатном кресле, и с его полных чувственных губ будет стекать тонкая струйка слюны. Теперь уже ничего не изменишь, как говорится, сделанного не воротишь, но кто бы ни занимался проверкой потенциальных кандидатов на усыновление, за Горана их наверняка уволили. Мои родители финансируют благотворительный фонд, на который работает около миллиарда пиарщиков, выпускающих бесконечные пресс-релизы о щедрости моего папы. Да, родители могут пожертвовать тысячу долларов на строительство школы из шлакоблока где-нибудь в Пакистане, а потом грохнуть полмиллиона на съемку документального фильма об этой школе, пресс-конференции и пикники с выездом на природу для представителей СМИ, чтобы весь мир восхитился их филантропическими достижениями. С первой же фотосессии Горан обманул все надежды. Он не плакал от счастья перед объективами камер и называл своих новых опекунов не иначе как «мистер и миссис Спенсер», без всякого умиления.