й набрали целую стопку глянцевых рекламных брошюрок интернатов для мальчиков в Новой Шотландии. Военных училищ в Исландии. Все было ясно: с Гораном вышла промашка, и близится день, когда его упакуют и отошлют с глаз долой, а его место займет какой-нибудь прокаженный четырехлетний малыш из Бутана.
Если я собиралась испытать свои женские чары на Горане, мне надо было поторопиться.
Как сказала бы мама: «Бей сразу, пока утюг не остыл». Что означает: мне надо по-быстрому прихорошиться и сделать свой ход конем. Лучше всего – завтра вечером. В идеале – пока мои предки раздают «Оскаров» на церемонии.
Пресловутой последней соломинкой, сломавшей спину верблюда, стала выходка Горана на этой неделе, когда он продал через Интернет пять маминых «Эмми» по десять долларов за штуку. А еще раньше, как стало известно, Горан собрал целый букет ее «Золотых пальмовых ветвей» в нашем доме в Каннах и продал их по пять баксов за штуку. Родители постоянно твердили, что награды киноиндустрии не значат вообще ничего и являют собой позолоченное позорище, однако как-то уж слишком распсиховались.
По мнению мамы, все проступки Горана, все его мизантропические выступления объясняются тем, что ему с раннего детства не хватало любви и ласки.
– Пообещай мне, Мэдди, – говорила она, – что проявишь особое терпение и доброту по отношению к своему бедному братику.
Именно из-за тяжелого детства Горана случилось то, что случилось, когда мои мама с папой арендовали на его день рождения целый парк развлечений «Шесть флагов» и вывели к нему в качестве подарка какого-то жутко породистого шетландского пони. Горан решил, что это животное предназначено в пищу. На Хеллоуин его нарядили Жан-Полем Сартром, а меня – Симоной де Бовуар, и мы ходили, собирая конфеты, по коридорам парижского «Ритца» с экземплярами «Тошноты» и «Второго пола» в руках, однако Горан не понял шутки. Совсем недавно он взломал камеру наблюдения в маминой ванной и продавал в Интернете подписку на прямые трансляции.
Папа, конечно, пытался привить Горану понятия о дисциплине и ответственности за проступки, но мальчика, которого наверняка пытали электрошоком, удушением водой и внутривенными инъекциями жидкости для прочистки канализации, нелегко запугать, угрожая отшлепать и на час отлучить от компьютера.
К тому времени из Барселоны уже прибыла моя розовая блузка. Я собиралась надеть ее с юбкой-шортами и школьной кофтой с вышитым на ней гербом моего швейцарского интерната. И мокасинами «Басс Уиджен» на низком каблуке. Уже совсем скоро мы с Гораном расположимся со всеми удобствами перед большим телевизором в нашем гостиничном номере. Только мы с ним вдвоем. Сядем и станем смотреть, как мои родители подъезжают к красной дорожке на «приусе», заказанном кем-то из пиарщиков. Холодный, замкнутый Горан будет моим и только моим, пока мама с папой на телеэкране позируют для папарацци. Я планировала дождаться, когда они благополучно отчалят, и заказать в номер ужин pour deux[4]: омара, устриц и луковые кольца. На десерт я припрятала пять унций отборной, генетически модифицированной мексиканской сенсимильи, слямзенной у родителей. Да, никакой логики нет и в помине: мои предки всегда возражали против облученной и генетически перенастроенной кукурузы, но, когда речь заходит о марихуане, они только приветствуют всяческие улучшения. Какой бы гибридной ни была франкенштейновская трава, они набьют ею трубку и станут курить.
Если вы еще не заметили, для моих родителей нет полумер. С одной стороны, они скорбят о Горане, чье детство прошло в одиночестве, без объятий и ласковых прикосновений. С другой стороны, ко мне они прикасаются постоянно, обнимают, целуют и всячески тискают, особенно когда рядом присутствуют папарацци. Мама ограничивает мой гардероб исключительно розовым и желтым. Вся моя обувь – либо милые балетки от Капецио, либо туфли от Мэри Джейн. Моя единственная косметика – розовая помада сорока разных оттенков. Дело в том, что родители не хотят, чтобы я выглядела старше семи-восьми лет. Судя по их пресс-релизам, я уже много лет учусь во втором классе.
Дошло до того, что, когда у меня начали выпадать молочные зубы, родители предложили мне носить болезненные протезы для недостающих зубов – вроде тех, что пришлось надевать маленькой Ширли Темпл по настоянию кинокомпании «XX век – Фокс». Каждый раз, когда меня приводили в салон красоты, где меня разминала, растирала и полировала целая команда косметологов и массажисток, я жалела, что не расту в детском доме за железным занавесом. По крайней мере, меня бы никто не трогал.
В этом году церемония вручения премии «Оскар» пришлась на мой тринадцатый день рождения. Пока вокруг мамы роятся стилисты, наряжая и раздевая ее, как огромную куклу, визажисты экспериментируют с макияжем, пытаясь решить, какие тени для век лучше подойдут к разным дизайнерским платьям, а парикмахеры завивают и выпрямляют ей волосы, она предлагает мне сделать маленькую татуировку в честь дня рождения. Крошечную Хелло Китти или Холли Хобби. Или проколоть пупок.
У папы есть патологическая привычка покупать мне мягкие игрушки. Да, я знаю слово «патологический», хотя до сих пор не уверена, что собой представляют французские поцелуи.
Одному Богу известно, во что превратилась бы миленькая татуировка с Холли Хобби или Хелло Китти лет этак через шестьдесят. Я уже говорила, что мои родители были уверены, будто все мальчики и девочки из стран третьего мира хотят стать такими же, как они. Точно так же они считали, что мое детство должно быть таким, о каком они сами мечтали, когда были маленькими: сплошной бессмысленный секс, легкие наркотики и рок-музыка. Татуировки и пирсинг. Все их сверстники держатся того же мнения, в результате чего и случаются неожиданные беременности у детей, которых общественность считает девятилетними. Отсюда и возникает такой парадокс: тебя учат одновременно и детским стишкам, и методам контрацепции. Дарят на день рождения диафрагмы с Хелло Китти, спермицидую пену с Холли Хобби на упаковке и трусики с кроликом Питером и дыркой в промежности.
Вы только не думайте, что это веселая жизнь. Моя мама говорит парикмахерше: «Мэдди еще не готова к челке». Она сообщает костюмерше: «Мэдди немного переживает из-за своей большой попы».
И не надейтесь, что мне позволяют вставить хотя бы слово. Вдобавок мама часто сетует, что я не веду с ней задушевных бесед. Мой папа сказал бы, что жизнь – это игра, и надо бы закатать рукава и что-нибудь сделать: написать книгу. Станцевать танец. Для моих родителей весь мир это борьба за внимание, война за то, чтобы заявить о себе во весь голос. Может быть, именно поэтому я восхищаюсь Гораном: он никогда не суетится. Из всех моих знакомых Горан – единственный, кто не ведет переговоры с «Парамаунт пикчерс» о заключении контракта на шесть кинофильмов. Не устраивает выставку своих живописных работ в музее д'Орсэ. Не ходит на химическое отбеливание зубов. Горан просто есть. Он не ведет никаких тайных игр, не лоббирует собственную продукцию, чтобы получить глупую блестящую статуэтку от Академии глупых кинематографических искусств под аплодисменты миллиардов восторженных зрителей. Он не проводит кампании по захвату очередной доли рынка. Что бы Горан ни делал: сидел, стоял, плакал или смеялся, в любом его действии ощущается предельная ясность маленького ребенка, понимающего, что никто не придет ему на помощь.
Мама говорит, пока косметологи обрабатывают лазером ее верхнюю губу:
– Правда здорово, Мэдди? Мы с тобой только вдвоем…
Если нас окружает менее четырнадцати человек, она считает, что мы с ней остались наедине.
А вот Горан не такой. И в одиночестве, и на глазах миллионов людей, всеми любимый или же всем ненавистный, Горан всегда остается собой. Может быть, я за это его и люблю: он совсем не похож на моих родителей. Он вообще ни на кого не похож.
Горан абсолютно НЕ НУЖДАЕТСЯ ни в чьей любви.
Маникюрша с цыганским акцентом, приехавшая из какой-то страны, где брокеры анализируют фондовый рынок по голубиным внутренностям, полирует мне ногти, держа мою руку в своей. Потом она переворачивает мою руку ладонью вверх и смотрит на новую, красноватую кожу, затянувшую раны в том месте, где я примерзла к дверной ручке в Швейцарии. Она ничего не говорит, эта пучеглазая маникюрша-цыганка, однако явно удивлена, что у меня на ладони нет линий. Моя линия жизни и линия любви даже не оборвались – они просто исчезли. Не выпуская моей руки из своих грубых, шершавых пальцев, маникюрша переводит взгляд с красной ладони мне на лицо и быстро касается пальцами другой руки лба, груди, плеч, осеняет себя крестным знамением.
XVI
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Сегодня в ходе обзвона я нашла себе новую приятельницу. Она не мертва, пока нет, но мне уже ясно, что мы станем лучшими в мире подругами.
Если верить моим часам, я мертва уже три месяца, две недели, пять дней и семнадцать часов. Вычтите это время из вечности и вы получите представление о том, почему многие обреченные души теряют надежду. Не хочу хвастаться, но мне удается сохранять более-менее презентабельный вид, несмотря на повсеместную адскую грязь. В последнее время я начала тщательно вычищать гарнитуру и протирать кресло от пыли перед тем, как садиться работать. В данный момент я разговариваю с пожилой домоседкой, она живет совершенно одна в Мемфисе, штат Теннесси. Несчастная бабулька целыми днями сидит взаперти и размышляет, нужно ли ей проходить очередной курс химиотерапии, несмотря на явное ухудшение качества жизни.
Бедная немощная старушка ответила почти на все мои вопросы о своих потребительских предпочтениях в выборе жевательной резинки, канцелярских скрепок и ватных палочек. Я уже давно ей призналась, что мне тринадцать, я мертва и пребываю в аду. Пытаюсь ее убедить, что умереть – проще простого, и если она все еще сомневается, куда попадет после смерти, в ад или в рай, то ей нужно по-быстрому совершить какое-нибудь гнусное преступление. Ад – прикольное место, где происходит все самое интересное.