– Здесь Жаклин Кеннеди-Онассис, – говорю я ей по телефону. – Вам наверняка хочется с ней познакомиться…
Вообще-то в аду поселили всех Кеннеди, но это, как я понимаю, не лучшая реклама.
И все же, несмотря на боли от раковой опухоли и кошмарные побочные эффекты лечения, старушка из Мемфиса пока не торопится расстаться с жизнью.
Я ее сразу предупреждаю, что в аду никто не достигает мгновенного просветления. Не бывает такого, чтобы кто-то очнулся в грязной запертой клетке, хлопнул себя по лбу и вскричал: «Черт! Каким же я был мудаком!»
Никакие истерики не прекращаются, словно по волшебству, а все недостатки характера только усугубляются. Отморозки в аду остаются такими же отморозками. Злодеи – злодеями. Люди, попавшие в ад, продолжают творить те же мерзости, из-за которых им и выдали билет в один конец.
И еще, предупреждаю я больную бабульку, не ждите от демонов никаких наставлений и помощи, если вы не готовы постоянно давать им на лапу конфеты вроде арахисовых сладких палочек или шоколадных батончиков с карамельной тянучкой. Адские демоны – жуткие бюрократы. Они перекладывают бумажки, напустив на себя важный вид, и обещают пересмотреть ваше дело, но у них уже есть установка: раз вы оказались в аду, значит, было за что. В этом смысле ад буквально пронизан пассивной агрессией. Как и земля. Как и моя мама.
Если верить Леонарду, именно так ад и ломает людей: позволяет им пускаться во все тяжкие, доводить себя до крайностей и потихонечку превращаться в злобные карикатуры на самих себя, получая все меньше и меньше наград, пока они наконец не осознают свое недомыслие. Может быть, размышляю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.
Когда Джуди Гарленд не в настроении, она страшнее любого демона или черта.
Извините. На самом деле я не знакома ни с Джуди Гарленд, ни с Жаклин О. Простите мне эту маленькую ложь, ведь я же в аду.
При самом худшем раскладе, говорю я бабульке, если эта большая пакость на букву «р» все-таки ее прикончит и она угодит в преисподнюю, ей обязательно нужно меня разыскать. Я – Мэдди Спенсер, мой внутренний номер в кол-центре 3 717 021, мое место в двенадцатой секции. Рост – четыре фута и девять дюймов, я буду в очках и шикарных серебристых туфлях на шпильках, с ремешками на щиколотках.
Кол-центр, где я работаю, располагается в головном офисе ада, объясняю я умирающей бабушке. Проходите мимо Великого океана зря пролитой спермы. И поворачиваете налево у реки Бурно Кипящей Рвоты.
Краем глаза я вижу, что ко мне приближается Бабетта. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии и предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны для снятия тошноты, потому что именно из-за этой веселой травы меня и отправили экспресс-почтой на вечные муки в геенне огненной. Перед тем как завершить беседу я напоминаю:
– Вы непременно меня разыщите. Я – Мэдисон Спенсер. Здесь меня все знают, и я тоже всех знаю. Я вам все покажу, объясню, что к чему.
Бабетта уже совсем рядом.
– До свидания! – говорю я.
Система автодозвона уже соединяет меня со следующим абонентом. На крошечном грязном экране высвечивается номер с кодом города Сиу-Фоллс, где, как я понимаю, наступает вечер и настает время ужина. Свою смену мы начинаем с того, что досаждаем людям в Великобритании, потом на востоке США, затем на Среднем Западе, Западном побережье и т. д.
Бабетта говорит:
– Привет.
Я прикрываю ладонью микрофон и отвечаю:
– Привет. – И добавляю еле слышно: Спасибо за туфли…
Бабетта подмигивает:
– Да ну, ерунда. – Скрестив руки на груди, она слегка подается назад и пристально смотрит на меня. – Я тут подумала… а не поменять ли тебе прическу? – Бабетта, прищурилась. – Может быть, сделаем тебе челку?
От одной только мысли – у меня будет челка! – я прямо подскакиваю на стуле. У меня в наушниках слышится голос:
– Алло!
Голос приглушенный и неразборчивый, человек говорит с недожеванной пищей во рту.
Я с энтузиазмом киваю Бабетте и произношу в микрофон:
– Мы проводим опрос потребителей в рамках исследования покупательского поведения при выборе различных предметов домашнего обихода…
Бабетта стучит указательным пальцем себе по запястью и спрашивает одними губами: Который час?
Я отвечаю ей так же беззвучно: Август.
Она пожимает плечами и уходит.
В течение следующих нескольких часов я успеваю поговорить со стариком, умирающим от почечной недостаточности. С женщиной средних лет, очевидно, проигрывающей свою битву с волчанкой. Мы беседуем долго. Потом я знакомлюсь с еще одним стариком, который сидит в одиночестве в дешевой квартире и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я знакомлюсь со своей ровесницей, девочкой тринадцати лет, умирающей от СПИДа. Ее зовут Эмили. Она живет в Виктории, в Британской Колумбии, в Канаде.
Всем умирающим я предлагаю расслабиться, не цепляться за жизнь и не исключать возможности переселения в ад. Да, это несправедливо, но только очень больные люди на терминальных стадиях заболеваний позволяют мне изводить их дурацкими вопросами в количестве тридцати-сорока штук, потому что уже устали от лечения. Им одиноко и страшно.
Эмили, девочка со СПИДом, сначала мне не верит. Не верит, что мы с ней ровесницы. Не верит, что я умерла. Эмили не посещает в школу с тех пор, как у нее отказала иммунная система, но, даже если она не сумеет окончить седьмой класс, ей уже безразлично. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. И если она поторопится умереть… Ходят слухи, Хит Леджер сейчас свободен.
Разумеется, я ни с кем не встречаюсь. Ну, и как меня накажут за эту мелкую ложь? Отправят прямиком в ад? Ха! Удивительно, сколько уверенности в себе открывается в человеке, когда ему уже нечего терять.
Да, мое сердце должно обливаться кровью при одной только мысли, что где-то в Канаде умирает от СПИДа моя ровесница, совсем одна дома, потому что родители на работе, и она целыми днями смотрит телевизор и слабеет день ото дня, но Эмили, по крайней мере, еще жива. Только поэтому она на голову выше меня. Она даже как будто воспрянула духом, познакомившись с мертвой в моем лице.
Эмили, вся такая довольная собой, заявляет по телефону, что она не только еще жива, но и не собирается попадать в ад.
Я интересуюсь, как она мажет хлеб маслом: сразу весь ломтик или сначала ломает его на кусочки? Эмили ни разу не говорила «звонит» с ударением на первом слоге? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или клейкой лентой? Я знаю кучу народа, которого осудили на вечные муки в аду именно за подобные огрехи, так что Эмили лучше не торопиться считать невылупившихся цыплят. Бабетта утверждает, что, согласно статистике, в ад попадают сто процентов людей, умерших от СПИДа. Как и все абортированные младенцы. И жертвы ДТП, которых сбили пьяные водители.
Все утонувшие пассажиры «Титаника», богатые и бедные, тоже жарятся на адском огне. Все до единого. Повторюсь: это ад, здесь нет логики.
Эмили кашляет. Кашляет без остановки. Наконец она переводит дыхание и говорит, что вовсе не виновата, что ее заразили СПИДом. Кроме того, Эмили не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, а потом начинает рыдать, шмыгая носом и захлебываясь слезами, самозабвенно, как плачут маленькие дети.
Да, это несправедливо, замечаю я. Но в голове кружится лишь одна восторженная мысль:
Ох, Сатана, ты только представь, у меня будет челка!
В наушниках слышится плач, а потом Эмили кричит:
– Ты мне врешь!
– Скоро сама убедишься.
Я говорю, чтобы она разыскала меня по прибытии. К тому времени я, наверное, стану миссис Ривер Феникс, но мы можем поспорить. На десять батончиков «Милки уэй». Я ставлю на то, что Эмили окажется здесь даже скорее, чем думает.
– Спроси у любого. Тебе подскажут, где меня найти. Меня зовут Мэдди Спенсер.
Я еще раз напоминаю ей, чтобы она постаралась умереть с десятью шоколадными батончиками в кармане, ведь нам надо будет разрешить наш спор. Десять батончиков! Стандартных размеров, не мини!
Да, я знаю, как звучит голос, когда человек говорит с недожеванной пищей во рту. Не так уж противно, вообще-то. Нет, меня совершенно не удивляет, что эта канадская девочка Эмили бросила трубку.
XVII
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Есть у меня подозрение, что родители догадывались о моем тайном плане соблазнить Горана. Этой ночью, пока их обоих не будет в отеле, я собиралась признаться ему в любви так же пылко, как Скарлетт О'Хара набросилась на Эшли Уилкса в библиотеке его поместья «Двенадцать дубов».
До начала церемонии награждения остаются считаные часы, а родители все еще выбирают, какую ленточку для политической декларации нацепить на себя. Розовую – против рака груди. Желтую – за возвращение солдат домой. Зеленую – против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда его привезли, оказалось оранжевым, а не малиновым, так что символ борьбы с изменением климата не подходит по цвету. Мама встает перед зеркалом и прикладывает к лифу платья красную ленточку.
– А что, сейчас еще кто-то болеет СПИДом? – спрашивает она, изучая свое отражение. – Вы только не смейтесь, но это такая древность… как в девятьсот восемьдесят девятом.
Мы втроем – мама, папа и я – сидим в гостиничном номере, пережидаем затишье между нашествием армии стилистов и посадкой в «приус».
– Мэдди, – произносит папа. Он держит в руке пару золотых запонок.
Я подхожу ближе к нему и подставляю ладонь.
Папа роняет на нее запонки. Потом поправляет манжеты и протягивает мне руки запястьями вверх, чтобы я вставила и застегнула ему запонки. Они совсем крошечные, с малахитом. Прощальный подарок продюсера в честь окончания съемок последнего маминого фильма.
Папа спрашивает:
– Мэдди, ты знаешь, откуда берутся дети?
Теоретически, да. Я в курсе всей этой унылой бодяги о яйцеклетке и сперматозоидах и древних сказочек, что младенцев находят в капусте, или что их приносит аист, но, желая разрядить обстановку и избавиться от неловкости, отвечаю: