– А как ты думаешь? – усмехается она. – От своего предыдущего психотерапевта.
– Он хотя бы был симпатичным?
Я прямо вижу, как Эмили пожимает плечами:
– Вполне симпатичным для недорогого психотерапевта.
Я наматываю на палец прядку волос, подтягиваю ко рту, грызу кончики и спрашиваю у Эмили об ощущениях человека, больного СПИДом.
Я прямо вижу, как она закатывает глаза.
– Это как быть канадкой, – отвечает она. – Со временем привыкаешь.
Я старательно делаю вид, будто ее слова произвели на меня впечатление:
– Ого! Наверное, человек привыкает почти ко всему.
Просто для поддержания разговора интересуюсь, начались ли у нее месячные.
– Конечно, – отвечает Эмили. – Но при такой вирусной нагрузке месячные – это не праздник, что ты стала женщиной, а как бы – разлив в трусах биологически опасных ядовитых отходов.
Я сама не замечаю, что продолжаю грызть волосы. Бабетта шлепает меня по руке, машет у меня перед носом маникюрными ножничками и хмурится.
Эмили продолжает:
– Вот умру и тогда уже буду встречаться с парнями. У Кори Хэйма есть девушка?
Я отвечаю не сразу, потому что именно в эту минуту мимо моего стола проходит толпа новобранцев, только что прибывших в ад. Целая куча людей, еще окончательно не осознавших, что они мертвы. У многих на шее висят гирлянды из шелковых цветов. У тех, чьи глаза не закрыты темными очками, взгляды ошеломленные и встревоженные. Их количество сравнимо с численностью населения какой-нибудь не очень большой страны. Обычно это означает, что на земле произошло нечто страшное.
По телефону я спрашиваю у Эмили, не случилось ли где катастрофы. Сильное землетрясение? Цунами? Ядерный взрыв? Может быть, где-то прорвало плотину? Большинство испуганных новичков в ярких гавайских рубашках, у многих на шее – фотоаппараты. Судя по состоянию их кожи, они обгорели на солнце. Переносицы намазаны белой мазью с оксидом цинка.
– Трагедия на большом круизном лайнере, – сообщает Эмили. – Вроде как сотни туристов наелись тухлых омаров и умерли от пищевого отравления. А почему ты спросила?
– Просто так.
В толпе мелькает знакомое лицо. Мальчишеское лицо. Глаза сердито сверкают из-под насупленных бровей. Волосы такие густые, что их не берет никакая расческа.
У меня в ухе Эмили спрашивает:
– Как ты умерла?
– Обкурилась марихуаны, – отвечаю я, по-прежнему не сводя глаз со знакомого лица вдалеке. – Но я не очень уверена. По такой-то укурке.
Рядом со мной Арчер кадрит умирающих чирлидерш. Леонард ставит мат какому-то живому ботану. Паттерсон расспрашивает кого-то на земле, нормально ли в этом сезоне играют «Рейдеры».
– Никто не умирает от марихуаны, – замечает Эмили. Ухватившись за эту тему, она говорит: – Что последнее ты помнишь из жизни?
Я отвечаю, что не знаю.
Мальчик в толпе вновь прибывших проклятых душ оборачивается в мою сторону. Наши взгляды встречаются. Ах, этот наморщенный лоб. Ах, эти губы, кривящиеся в хитклиффской усмешке.
– Но что именно тебя убило? – спрашивает Эмили.
Я говорю, что не знаю.
Мальчик вдалеке отворачивается и идет прочь, пробиваясь сквозь толпу отравленных туристов.
Я встаю, забыв про провод от гарнитуры, что привязывает меня к рабочему месту. Резко надавив мне на плечо, Бабетта усаживает меня обратно на стул и продолжает подстригать меня.
– Но хотя бы что-нибудь ты помнишь? – настаивает Эмили.
Горана, говорю я. Помню, как смотрела телевизор, лежа на ковре на животе и опираясь на локти, рядом с Гораном. На ковре вокруг нас стояли подносы с недоеденными луковыми кольцами и чизбургерами. На телеэкране появилась моя мама. Она приколола к платью розовую ленточку против рака груди и, когда стихли аплодисменты, произнесла:
– Сегодня особенный вечер, во многих смыслах. Именно в этот день, восемь лет назад, родилась моя ненаглядная дочь…
Помню, как я разозлилась, лежа в гостиничном номере на ковре рядом с остывшей едой и Гораном.
Это был мой тринадцатый день рождения.
Телекамеры выхватили крупным планом моего папу, сидевшего в зрительном зале. Он сиял гордой улыбкой и демонстрировал новые зубные имплантаты.
Даже теперь, мертвая и в аду, рискуя в любую минуту спалиться за принятый платный звонок из Канады, я спрашиваю у Эмили:
– Ты не играла с подружками во французские поцелуи? Во втором или третьем классе…
– Ты от этого и умерла?
Нет, говорю я. Но я помню эту игру.
Да, может, я многое забываю и не признаю очевидного, и на пять лет старше, чем хотелось бы моей маме, но, когда смотрю на толпу из гавайских рубашек и гирлянд из искусственных цветов, забрызганных рвотой, и вижу вдали знакомое лицо, я знаю, что это мой брат. Это Горан. В отличие от разноцветных нарядов туристов с круизного лайнера, на Горане – ярко-розовый комбинезон с каким-то многозначным номером на груди.
Эмили все еще говорит со мной по телефону:
– Что такое игра во французские поцелуи?
А потом Горан с его пухлыми губами, созданными для поцелуев, Горан в ярко-розовом комбинезоне исчезает в толпе.
XIX
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, пожалуйста, что я всегда прямо-таки блистала умом. Наоборот, я совершила немало ошибок, и одной из самых серьезных из них было в корне неверное представление о том, что такое французские поцелуи.
Игре во французские поцелуи меня научили мои одноклассницы, мелкие мисс Шлю фон Шлюхски. В нашем швейцарском интернате, где я чуть не замерзла насмерть, но лишь содрала всю кожу с ладоней, учились три препротивных девчонки, которые всегда держались вместе. Все, как одна, Сучки Максучкин, Потаскушки Вандерпотаскуш и Шалавы О'Шалави, они говорили и по-английски, и по-французски с одинаковым бесцветным акцентом, как у GPS-навигатора в папином «ягуаре». Девицы ходили, ступая на внешнюю сторону стопы, и ставили ноги на одну линию, как бы перекрывая один шаг другим, чтобы всем было ясно, что они много лет занимались балетом. Они были практически неразлучны и все делали вместе: резали себя бритвами или помогали друг другу блевать. В нашем замкнутом интернатском мирке они пользовались дурной славой.
Однажды я сидела у себя в комнате и читала Джейн Остен, и тут эти трое постучались ко мне и спросили, можно ли войти.
Да, иногда у меня проявляются антисоциальные наклонности, вызванные многолетними наблюдениями за стараниями родителей угодить кинозрителям, но все-таки я не настолько груба, чтобы послать одноклассниц куда подальше. Нет, я отложила в сторонку «Доводы рассудка», пригласила этих трех мисс Блядюжек Блядю войти и предложила присесть на минутку на мою по-спартански простую, но удобную односпальную кровать.
Прямо с порога одна из них спросила:
– Ты знаешь игру во французские поцелуи?
Вторая спросила:
– Где твой банный халат?
Третья сказала:
– Только пообещай, что никому не расскажешь.
Конечно, я притворилась, будто мне любопытно. Но мне было ни капельки не интересно, однако по их просьбе я выдала им халат. Одна из мисс Потаскуний О'Потаскун вытащила из халата белый махровый пояс. Другая мисс Шлюшка Вандершлюх попросила меня лечь на спину, и я легла на кровать, глядя в высокий потолок. Третья мисс Проститу Макпроститу просунула махровый пояс мне под шею и завязала его узлом на моем нежном горле.
Больше из вежливости и врожденной учтивости, нежели из искреннего интереса, я спросила, для чего нужны эти приготовления. Это тоже часть игры? Игры во французские поцелуи? Мы все были в одинаковой школьной форме: темных юбках-шортах, кофтах с длинными рукавами, мокасинах с кисточками и коротких белых носочках. Нам всем было по одиннадцать-двенадцать лет. Что касается дня недели, если не ошибаюсь, это был вторник.
– Сейчас все узнаешь, – произнесла одна мисс Курва фон Курвенберг.
– Это будет… si bon[5], – сказала другая мисс Стервь Вандерстервен.
Третья добавила:
– Больно не будет, честное слово.
Я всегда была человеком доверчивым и открытым. Может быть, даже слишком доверчивым, когда дело касается мотивов и тайной выгоды других людей. Мне показалось, что было бы некрасиво подозревать своих одноклассниц в дурных намерениях, поэтому я выполняла их указания, не задавая вопросов. Девочки расположились вокруг меня на кровати. Первые две уселись по бокам, рядом с моими плечами. Третья осторожно сняла с меня очки и, держа их в руке, села возле моих ног. Девочки по бокам взялись за концы махрового пояса, завязанного свободным узлом на моей шее. Третья велела: тяните.
Пусть эта сцена станет наглядным примером, какие опасности подстерегают бесхитростных отпрысков бывших хиппи, бывших растаманов и бывших панк-рокеров. Пояс на шее затягивался все туже и не давал мне дышать, перекрывая не только доступ воздуха в легкие, но и приток крови к моему драгоценному мозгу, а я даже не протестовала. Перед глазами уже замелькали падающие звезды, я чувствовала, как лицо наливается кровью, пульс под ключицами бился как сумасшедший, но я и не думала сопротивляться. Ведь это всего лишь игра, которой меня учат сверстницы в супер-пупер привилегированной школе-интернате для девочек, расположенной в живописном и безопасном уголке швейцарских Альп. Несмотря на свою нынешнюю репутацию мисс Шлюхинд Шлюхенберг и Блудил Вандерблуд, эти девочки окончат школу и займут должности главного редактора британского «Вог», а если не сложится с «Вогом», то на крайняк – первой леди Аргентины. Этикет, протокол и правила хорошего тона вдалбливали в нас ежедневно. Такие благовоспитанные юные леди никогда не позволят себе ничего недостойного.
Под их натиском я представляла себя невинной гувернанткой из «Франкенштейна», несправедливо приговоренной к казни через повешение за убийство ее подопечного, совершенное ожившим чудовищем, которого создал безумный ученый. Петля затягивалась на шее, я уже задыхалась и представляла туго зашнурованные корсеты с китовым усом. Затяжную смерть от чахотки. Опиумные притоны. Я воображала обмороки, головокружения и обширные передозировки лауданума. Я стала Скарлетт О'Харой, и сильные руки Ретта Батлера сжимали мне шею, пытаясь выдавить из меня вместе с воздухом всю любовь к благородному Эшли Уилксу. Мои пальцы судорожно вцепились в простыню, голос сделался хриплым от напряжения, и я закричала, как Кэти Скарлетт О'Хара: