– Вы пьяный идиот, руки прочь!
Перед глазами, заполняя все вокруг, продолжали мелькать падающие звезды, кометы и метеоры всевозможных цветов: красные, синие и золотые, а потолок опускался все ниже и ниже. Еще через пару секунд мне показалось, будто мое сердце уже не бьется, и я почти касалась носом потолка, который раньше находился так высоко. Мое сознание как бы отделилось от тела и парило в воздухе, глядя сверху на мою кровать и девчонок на ней.
Звонкий девчоночий голос произнес:
– Быстрее, целуйте ее кто-нибудь!
Голос доносился откуда-то сзади. Я обернулась и увидела, что все еще лежу на кровати, а махровый пояс халата по-прежнему туго затянут у меня на шее. Мое лицо было белым, как мел, а две девочки, сидевшие по бокам от меня, продолжали тянуть за концы пояса.
Девочка, сидевшая около моих ног, воскликнула:
– Хватит тянуть, целуйте!
Другая ответила:
– Фу…
Их голоса звучали приглушенно, смутно, словно на расстоянии в несколько миль.
Третья девочка, около моих ног, нацепила мои очки на свой самодовольно задранный нос. Взмахнув ресницами и кокетливо покачав головой, она произнесла:
– Все посмотрите на меня… Я жирная и уродливая дочурка тупой кинозвезды… Моя фотография была на обложке идиотского журнальчика «Пипл»…
И все три мисс Фифы фон Фифа захихикали.
Если вы позволите мне минутку самоуничижительного позора, я и вправду выглядела ужасно. Кожа на щеках припухла и стала рыхлой, как абрикосовое суфле. Глаза превратились в узкие щелочки и казались такими же остекленевшими, как глазированная поверхность не в меру карамелизированного крем-брюле. Хуже всего, что мои губы раскрылись, и язык почти вывалился изо рта, зеленый, как сырая устрица. Мое лицо, от лба до подбородка, приобрело разные оттенки от алебастрово-белого до светло-голубого. Отложенный экземпляр «Доводов рассудка» валялся на покрывале рядом с моей посиневшей рукой.
Я парила под потолком, наблюдая за происходящим внизу так же отрешенно, как моя мама шпионит за горничными через камеры видеонаблюдения и регулирует освещение посредством удаленных команд на ноутбуке, и не чувствовала ни тревоги, ни боли. Не ощущала вообще ничего. Внизу три девчонки развязали матерчатый пояс на моей шее. Одна просунула руку мне под голову и слегка откинула ее назад, а другая глубоко вздохнула и наклонилась ко мне. Ее губы накрыли мои посиневшие губы.
Да, я знаю, что такое предсмертное состояние, однако тогда меня больше всего волновала сохранность очков. Девочка, сидевшая около моих ног, так и не сняла с себя мои очки для чтения.
Она быстро проговорила:
– Дуй. Со всей силы.
Та девочка, что наклонилась ко мне… когда она начала вдувать воздух мне в рот, я как будто рухнула с потолка и приземлилась в собственное тело. Губы той девочки прижимались к моим губам, и я почувствовала, что опять нахожусь в своем теле, распростертом на кровати. Я закашлялась. Горло болело. Три девочки рассмеялись. Моя крошечная спальня, мои потрепанные экземпляры «Грозового перевала», «Нортенгерского аббатства» и «Ребекки» – все вокруг сверкало и искрилось. Тело было как будто наэлектризовано, оно звенело и трепетало, как в ту ночь, когда я ходила голой по снегу. Каждая клеточка тела наполнилась новой жизненной силой.
Одна из Шлю-Шлю Вандершлюхес, та, что вдувала воздух мне в рот, произнесла:
– Это называется «поцелуй жизни».
У нее изо рта пахло мятной жвачкой.
Вторая сказала:
– Это игра во французские поцелуи.
Третья спросила:
– Хочешь еще?
Я подняла дрожавшие руки, прикоснулась холодными пальцами к горлу, где махровый пояс все еще лежал поперек освобожденных артерий, наполнившихся новым пульсом, и слабо кивнула.
– Да…
Словно обращаясь к самому мистеру Рочестеру, я прошептала:
– О, боги, да. Эдвард, прошу тебя. Да.
XX
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Говорят, что мир тесен… а в аду и вовсе какая-то вечная встреча сограждан. У меня ощущение, будто все меня знают, и я тоже всех знаю. И вправду похоже на встречу выпускников в моей школе-интернате, когда по всей территории бродят старые клюшки с затуманенными глазами. Куда ни глянь, всюду знакомые лица.
Мой папа сказал бы: «Если съемки проходят на улице, будьте готовы к дождю». Что означает: никогда не знаешь, что приготовила тебе судьба. Вот я пытаюсь заманить к себе в ад какую-то канадскую девочку, больную СПИДом, а уже в следующее мгновение вижу своего возлюбленного Горана в соблазнительном розовом комбинезоне вроде как с номером социального страхования, вышитом на груди. Даже не озаботившись снять гарнитуру с новенькой модной стрижки под пажа, я вскакиваю из-за стола и ныряю в толпу вновь прибывших, разгребая руками толщу упитанных, свежеумерших туристов, забрызганных собственной ядовитой омаровой рвотой. Уже через несколько секунд мои руки безнадежно запутываются в ремешках фотоаппаратов, шнурах от солнцезащитных очков и гирляндах из искусственных цветов. Я буквально тону в этих склизких миазмах дешевого кокосового молочка для загара и кричу:
– Горан!
Я задыхаюсь, барахтаясь в плотном потоке туристов, умерших от пищевого отравления, и кричу:
– Подожди, Горан! Стой!
Непривыкшая к туфлям на шпильках, запутавшись в проводе собственной гарнитуры, я спотыкаюсь и падаю прямо в бурлящую толпу.
Чья-то рука внезапно хватает меня за кофту. Рука в черном кожаном рукаве. Арчер спасает меня, вытаскивая из вялотекущего потока мертвых туристов, бредущих куда-то, как стадо коров.
Под пристальным взглядом Бабетты и Леонарда я объясняю:
– Мой парень… он только что был здесь.
Паттерсон помогает мне выпутаться из провода.
– Успокойся, – говорит Бабетта.
Она сообщает, что нужно просто подмазать демонов леденцами на палочках или шоколадными батончиками. Если Горан попал в ад недавно, его личное дело найдется легко. Бабетта уже тащит меня за руку в другую сторону, к выходу из кол-центра. Она ведет меня по коридорам, по каменным лестницам, мимо дверей и скелетов, мимо арочных ниш, обрамленных черной бахромой спящих летучих мышей, по высоченным мостам и по сырым и промозглым туннелям, но всегда оставаясь в пределах огромного улья штаб-квартиры загробного мира. Наконец мы подходим к какой-то заляпанной кровью стойке. Бабетта расталкивает локтями проклятые души, стоящие в очереди, вынимает из сумочки шоколадный батончик с арахисом «Абба-Заба» и протягивает его сидящему за столом демону, получеловеку-полусоколу с хвостом ящерицы, поглощенному разгадыванием кроссворда.
– Привет, Акибель, – обращается она к нему. – Что у тебя есть на новенького по имени…
Бабетта выжидательно смотрит на меня.
– Горан. Горан Спенсер, – говорю я.
Соколо-ящеро-человеко-чудовище поднимает голову от кроссворда, смачивает грифель карандаша влажным раздвоенным языком и произносит:
– Авария в энергосистеме. Слово из шести букв.
Бабетта смотрит на меня. Поправляет мне челку ногтями, чтобы она упала прямо на лоб, и спрашивает:
– Как он выглядит?
Горан с его мечтательными глазами вампира и низким выпуклым лбом пещерного человека. Горан с угрюмо поджатыми пухлыми губами и непослушными волосами, с неизменно презрительной усмешкой и манерами брошенного сироты. Мой молчаливый, враждебный, ходячий скелет. Мой любимый. У меня просто нет слов. С беспомощным вздохом я говорю:
– Он… смуглый. – И быстро добавляю: – И грубый.
Бабетта поясняет:
– Это пропавший парень Мэдди.
Я густо краснею и возражаю:
– Он условно мой парень. Мне всего тринадцать лет.
Демон Акибель поворачивается на стуле к пыльному экрану компьютера. Соколиными когтями он нажимает Ctrl+Alt+F. Когда на экране появляется мигающий зеленый курсор, демон набирает запрос: «Спенсер, Горан», – и жмет на клавишу ввода когтем на указательном пальце.
В тот же миг чей-то палец стучит меня по плечу. Человеческий палец. Хрупкий старческий голос произносит:
– Ты малышка Мэдди?
Стоящая у меня за спиной сгорбленная старушка спрашивает:
– Ты, случайно, не Мэдисон Спенсер?
Демон сидит, подперев подбородок руками. Опираясь локтями на стол, он глядит на экран компьютера и ждет. Нетерпеливо постукивая когтем по краю клавиатуры, демон возмущается:
– Ненавижу этот чертов дозвон по модему! Как будто у нас все еще ледниковый период.
Через пару секунд он вновь берет в руки газету с кроссвордом.
– Карточная игра. Восемь букв. Первая «к».
Старушка, стучавшая меня по плечу, продолжает смотреть на меня сияющими глазами. Ее пушистые волосы, белые, как вата, скручены в тугие кудряшки. Голос дрожит.
– Телефонисты сказали, что ты можешь находиться здесь. – Она улыбается, демонстрируя полный рот жемчужно-белых зубных протезов. – Я Труди. Миссис Альберт Маренетти? – Ее интонация делается вопросительной.
Демон колотит соколиным когтем по боковой стенке компьютерного монитора и ругается себе под нос.
Да, все мои помыслы заняты поисками Горана, предмета моих романтичных девичьих грез, но я все-таки НЕ ЗАБЫВАЮ об эмоциональных потребностях других людей. Особенно тех, кто недавно скончался после продолжительной неизлечимой болезни. Я обнимаю эту миниатюрную сгорбленную старушку и радостно восклицаю:
– Миссис Труди! Из Колумбуса, штат Огайо! Конечно, я вас помню! – Я легонько чмокаю ее в напудренную морщинистую щечку. – Как ваш рак поджелудочной железы?
Сообразив, что мы явно не в той ситуации, чтобы задавать подобные вопросы, – мы обе мертвы и обречены на вечные муки в аду, – я спешу добавить:
– Как я понимаю, не очень.
Старушка глядит на меня, ее голубые, как небо, глаза влажно блестят.
– Ты была так добра, так терпеливо со мной разговаривала. – Ее старушечьи пальцы легонько щиплют меня за обе щеки. Зажав в ладонях мое лицо, она пристально смотрит на меня и продолжает: – И поэтому перед самой последней поездкой в хоспис я сожгла церковь.