музин «Линкольн», припаркованный с незаглушенным двигателем у обочины на краю кладбищенской аллеи. В его отполированном до зеркального блеска боку отражается армия скорбящих… голубое небо… ряды надгробий… Отражается все, кроме меня, потому что у мертвых нет отражения. На земле мертвые не отбрасывают теней и не проявляются на фотоснимках. И, что самое приятное, рядом с машиной стоит водитель в форме, его волосы спрятаны под фуражкой, половина лица скрыта за зеркальными темными очками. В руке, обтянутой черной перчаткой, он держит табличку, на которой написано крупным размашистым почерком: Мэдисон Спенсер. На лацкане форменной куртки приколот хромированный значок с выгравированным на нем именем, но я не смотрю, что там за имя, потому что заранее знаю, что по многолетней привычке забуду его через секунду и стану называть водителя Джорджем.
Полжизни я провела в подобных машинах и знаю, как действовать. Я делаю шаг к лимузину, потом – второй, третий. Водитель молча открывает заднюю дверцу и отходит в сторонку, чтобы я села в салон. Он слегка кланяется и салютует мне белой табличкой, приложив ее краешек к козырьку своей фуражки. Когда я устраиваюсь на сиденье, водитель закрывает дверцу с тихим тяжелым хлопком, солидным звуком качественной американской сухопутной яхты. Все звуки живого мира снаружи сразу же умолкают. Стекла так сильно затемнены, что за ними вообще ничего не видно. Словно я оказалась внутри плотного кокона из черной кожи, запаха полироли, прохладного кондиционированного воздуха и мягкого блеска тонировки и латунной отделки. Звуки доносятся только из-за старомодной перегородки между передними и задними сиденьями. Сквозь запах кожи пробивается еще один еле уловимый запах – как будто в этой машине недавно очистили и съели вареное яйцо – слабый душок серы. А еще пахнет попкорном… попкорном и карамелью… «снежками» из попкорна. Маленькое окошко в центре перегородки закрыто, но я слышу, как водитель садится за руль и защелкивает свой ремень безопасности. Заводится двигатель, и машина неспешно, вальяжно трогается с места. Вскоре нос лимузина задирается вверх. Как будто на первом подъеме «американской горки» или на сложной, наклонной взлетно-посадочной полосе в маленьком альпийском аэропорту в швейцарском Локарно.
Мягкая, обитая кожей утроба салона в дорогом лимузине… Когда садишься в такую машину, лучше заранее настроиться, что тебя везут в ад. В кармашке для журналов представлен обычный ассортимент идиотской печатной продукции, включая «Голливудского репортера», «Вэрайети» и экземпляр «Вэнити фэйр» с маминой фотографией на обложке и с ее интервью о Матери Гайе и прочим бредом из серии «Земля прежде всего!» На снимке маму отфотошопили почти до неузнаваемости.
Да, родители научили меня разбираться в силе контекста и творчестве Марселя Дюшана. В смысле, что даже писсуар становится искусством, если повесить его на стену в модной галерее. И практически каждый сойдет за кинозвезду, если поместить его фотопортрет на обложку журнала «Вэнити фэйр». Но именно поэтому я так отчаянно благодарна, что меня отвезли в мир иной в дорогом лимузине, а не на автобусе, барже или в каком-нибудь вонючем товарном вагоне для перевозки скота. Еще раз большое спасибо тебе, Сатана.
Крутой подъем и возникающие при этом перегрузки буквально вдавливают меня в кожаное сиденье. Окошко в перегородке сдвигается в сторону, и я вижу в зеркальце заднего обзора темные очки водителя. Обращаясь ко мне через свое отражение, он говорит:
– Если позволите задать вам вопрос… вы, случайно, не родственница кинопродюсера Антонио Спенсера?
Я не вижу его лица целиком, только рот, и улыбка растягивается, превращаясь в жутковатый оскал.
Я достаю из кармашка с журналами «Вэнити фэйр» и подношу фотографию мамы к лицу.
– Видите сходство? Хотя в отличие от мамы у меня есть поры…
Меня уже клонит в сон. Увы, я доподлинно знаю, к чему ведет этот разговор.
– Я сам на досуге пишу сценарии, – произносит водитель.
Да, конечно, я ждала этого откровения с той самой минуты, как только впервые увидела лимузин. Всех водителей зовут Джорджами, и у каждого в Калифорнии есть готовый сценарий, который он с радостью тебе покажет. И с четырех лет, когда я вернулась домой с хеллоуинского сбора конфет с целой наволочкой, набитой отгруженными мне сценариями, я научилась справляться с этой неловкой ситуацией. Как говорил папа: «Мы сейчас не готовы к новым проектам…» Что означает: «Попробуй впарить свой тухлый сценарий кому-то другому, а у нас дураков нет». Хотя меня с самого раннего детства учили мягко и вежливо разрушать все мечты и надежды относительно одаренных и серьезно настроенных юных талантов… наверное, потому, что я очень устала… может, потому, что я понимаю: загробная жизнь будет долгой и покажется еще длиннее, если нельзя будет скрасить досуг пусть даже и совершенно убогим чтивом… В общем, я говорю:
– Да, конечно. Давайте мне рукопись, я почитаю.
Я почти засыпаю, сжимая в руках «Вэнити фэйр» с маминым лицом на обложке, и вдруг чувствую, что машина больше не поднимается в небо. Она выровнялась, и мы, словно перевалив через гору, начинаем спускаться, медленно и опасно, по крутому отвесному склону.
Водитель в зеркальце заднего обзора все еще скалится и советует:
– Лучше бы вам пристегнуться, мисс Спенсер.
Я роняю журнал, он падает через окошко в перегородке, и его прямо приплющивает к ветровому стеклу.
– И еще, – добавляет водитель, – когда прибудем на место, не трогайте прутья клетки. Они все-таки грязноваты.
Машина срывается вниз, низвергается с невероятной скоростью, все ускоряясь в свободном падении, и я быстро и сонно застегиваю свой ремень безопасности.
XXVII
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Любая история, рассказанная от второго лица, уже в силу своей грамматической специфики предполагает молитву: «Да святится имя твое… Господь с тобою…» Только, пожалуйста, не думай, что я молюсь тебе. Ничего личного, просто я не сатанистка. Несмотря на все усилия моих родителей, я так и не стала светской гуманисткой. Поскольку пребываю в загробном царстве, я уже не могу быть ни агностиком, ни убежденной атеисткой. На данный момент я сама толком не знаю, во что верю. Сейчас я точно не в том состоянии, чтобы выбрать себе хотя бы какую-то систему верований, потому что, как мне представляется, я ошибалась во всем, что считала реальным.
И, если по правде, я уже не уверена даже в том, кто я такая на самом деле.
Как сказал бы мой папа: «Если не знаешь, что произойдет дальше, хорошенько присмотрись к тому, что было раньше». Что означает: прошлое имеет привычку диктовать тебе будущее, если ты это позволишь. Что означает: пришло время вернуться по собственным следам. Поэтому я бросаю работу в кол-центре и пускаюсь в путь в своих верных прочных мокасинах, а туфли на шпильках несу в руках. Надо мной вьются мухи – целая туча, плотная и тяжелая, как черный дым. Море насекомых бурлит в вечном скрежещущем хаосе, его радужная переливчатая поверхность простирается до самого горизонта. Шуршащие дюны обрезков ногтей осыпаются колючими лавинами. Под ногами хрустит пустыня из битого стекла. Отвратительный Великий океан зря пролитой спермы растекается еще дальше, поглощая адский пейзаж.
Да, я тринадцатилетняя мертвая девочка, которая начала понимать, что у нее явные проблемы с доверием к людям, но, честное слово, лучше бы я была сиротой из какой-нибудь маленькой страны из восточного блока, брошенной и одинокой в своих страданиях, никому не нужной, без всякой надежды на спасение. Тогда, вероятно, я и сама стала бы безразличной к собственным ужасающим обстоятельствам и вечным горестям. Или, как говорила мне мама: «Что ты все ноешь и плачешься… замолчи, Мэдисон».
Все дело в том, что я сформировала свою личность, опираясь на ум. Другие девочки, в основном всякие мисс Потаскушки Вандерпотаскуш, выбрали красоту. Вполне очевидное решение, когда ты молода. Как говорит моя мама: «В мае любой сад прекрасен». Что означает: в юности каждая более-менее симпатична. Среди юных леди это выбор по умолчанию – соревноваться друг с другом в физической привлекательности. Если у девочки плохая кожа или крючковатый нос, ей приходится развивать в себе чувство юмора. Кто-то становится спортсменкой, анорексичкой или ипохондричкой. Многие выбирают горький и одинокий жизненный путь острой на язычок мисс Язвы фон Язвинс и наращивают броню из желчной злобы. Еще один жизненный выбор: стать жизнерадостной и энергичной школьной активисткой, председателем ученического совета. Или вообразить себя вечно угрюмой поэтессой и сочинять мрачные вирши о сокровенном, пропуская через себя безысходную мировую скорбь Сильвии Плат и Вирджинии Вулф. Вариантов немало, есть из чего выбирать, но я сама предпочла быть мудрой – интеллектуальной толстушкой с блестящим умом, круглой отличницей, которая носит удобную прочную обувь и сторонится волейбола, маникюра и глупенького девчачьего хихиканья.
Достаточно будет сказать, что до недавнего времени я была очень даже довольна сделанным выбором. Каждый из нас выбирает собственный путь: быть спортивным, язвительным или умным – с той непоколебимой уверенностью, которая бывает лишь в детстве.
Однако в свете открывшейся правды: я умерла не от передоза марихуаны… и Горан – вовсе не мой романтический идеал… и мои хитрые планы не принесли родным ничего, кроме горя… В общем, получается, что я не такая уж и умная. Значит, рушится мое представление о себе.
Даже сейчас, продолжая рассказывать, я сомневаюсь, нужно ли употреблять всякие умные фразочки вроде «виршей о сокровенном» и «безысходной мировой скорби». Да, моя вера в себя сильно пошатнулась. Подлинные обстоятельства моей смерти выставляют меня идиоткой, вовсе не блещущей умом юной интеллектуалкой, а претенциозной позеркой, не знающей жизни. Не умницей, а самозванкой, создавшей свою иллюзорную реальность из горстки заумных слов. Эти слова были моим реквизитом, моей декоративной косметикой, моей нарощенной грудью, моей координацией движений, моей уверенностью в себе. Эти слова служили мне костылями.