Наверное, так даже лучше. Лучше осознать свои заблуждения в ранней юности, чем потерять устоявшееся чувство собственного достоинства в среднем возрасте, когда молодость и красота увядают, а сила и живость ума потихонечку сходят на нет. Гораздо хуже упорно цепляться за сарказм и презрение ко всем и вся, пока не окажешься в изоляции, ненавидимая сверстниками. Однако столь радикальная форма психологической коррекции курса все равно кажется… катастрофической.
Полностью осознав этот кризис, я возвращаюсь по собственным следам. В ту самую клетку, где впервые очнулась в аду. Мои руки повисли, как плети, подаренный Арчером перстень с бриллиантом сверкает тяжелым ворованным блеском. Я уже не могу представляться экспертом по смерти и поэтому удаляюсь в свой загончик из склизких прутьев, где найду утешение под замком, с которого соскребла грязь и ржавчину острая булавка мертвого панк-рокера. Проклятые души в соседних клетках замерли, ссутулившись и обхватив головы руками. Кто-то так долго сидел неподвижно, в кататоническом ступоре жалости к себе, что его окутала паутина. Кто-то ходит по клетке, бьет кулаками по воздуху, что-то бормочет себе под нос.
В общем-то, еще не поздно все переиграть. Я могу стать юморной хохотушкой, посвятить себя высокому искусству, энергично кувыркаться на гимнастических матах или же сочинять мрачные поэтические шедевры. Однако, раз потерпев неудачу в изначальной стратегии, я уже никогда не сумею поверить в свою единственную идентичность. Неважно, кем я стану в будущем: спортсменкой или вечно укуренной наркоманкой, улыбчивой рожицей на упаковке пшеничных хлопьев или глушащей абсент поэтессой, – эта новая личность всегда будет казаться мне такой же фальшивой и суетной, как накладные пластиковые ногти или переводная татуировка. Всю загробную жизнь я буду чувствовать себя такой же подделкой, как «маноло бланики» Бабетты.
Проклятые, впавшие в беспамятство души в соседних клетках настолько погружены в безропотный ужас, что даже не в состоянии отгонять мух, ползающих по их грязным рукам. Эти мухи свободно разгуливают по лицам, по испачканным лбам и щекам. Черные мухи, жирные, как изюм, ходят по остекленевшей поверхности их затуманенных глаз. Заползают в безвольно открытые рты и вылетают наружу уже из ноздрей.
Другие осужденные души за тюремной решеткой рвут на себе волосы. Разъяренные души разрывают в клочки свои тоги и ризы, саваны и горностаевые мантии, шелковые платья и твидовые костюмы из бутиков на Сэвил-роу. Среди них – римские сенаторы и японские сёгуны, умершие и проклятые задолго до моего рождения. Они мучительно стонут и бредят. Брызги их слюны растекаются в затхлом воздухе туманной взвесью. Пот течет по лбам и щекам, отливая оранжевым в свете адских костров. Обитатели ада машут руками, трясутся от ярости, грозят кулаками пылающему небу, бьются головами о железные прутья, пока не слепнут от собственной крови. Другие раздирают себе лица до мяса, вырывают глаза. Их надломленные, хриплые вопли не умолкают ни на секунду. В соседних клетках… и в клетках за ними… до самого горящего горизонта по всем направлениям. Бесчисленные миллиарды мужчин и женщин вопят от отчаяния, выкрикивают свои имена, называя себя королями, честными налогоплательщиками, представителями угнетенных меньшинств или законными владельцами недвижимости. В этой адской какофонии вся история человечества распадается на отдельные акции протеста. Грешники требуют соблюдения своих неотъемлемых прав. Они настаивают на собственной праведной невиновности как христиане, мусульмане или иудеи. Как филантропы или врачи. Как образчики добродетели или мученики, как кинозвезды или политические активисты.
В аду нас терзает именно привязанность к своей устоявшейся идентичности.
Вдалеке, следуя тем же маршрутом, по которому я недавно вернулась сама, плывет синяя искра. Ярко-синее пятнышко на фоне оранжево-красного пламени, оно парит в воздухе, пробираясь между далекими клетками и их вопящими узниками. Синяя искорка движется мимо скрежещущих зубами мертвых президентов, не обращая внимания на давно позабытых императоров и царей. Пятнышко синевы исчезает за нагромождением ржавых клеток, пропадает за толпой обезумевших римских пап, скрывается за железными ульями, что заключают в себе рыдающих низвергнутых шаманов, отцов городов и изгнанных, хмурых вождей племен, а потом появляется снова – с каждым разом все ярче, крупнее и ближе. Таким образом ярко-синее пятнышко продвигается по сложной запутанной траектории сквозь лабиринт отчаяния и безнадеги. Ярко-синяя искра теряется в черных тучах из мух. В густых клубах темного дыма. И все же она появляется снова, все ближе и ближе, и вот голубое пятно превращается в волосы, крашеный ирокез на бритой голове. К голове прилагаются плечи под черной кожаной байкерской курткой и две ноги в джинсах и черных тяжелых ботинках. При каждом шаге ботинки звенят велосипедными цепями. Панк-рокер Арчер идет к моей клетке.
Он тащит под мышкой какой-то плотный большой конверт. Держит руки в передних карманах джинсов, так что конверт зажат между локтем и боком. Арчер кивает мне, дернув прыщавым подбородком, и говорит:
– Привет!
Он бросает угрюмый взгляд на окружающих нас грешников, утопающих в своих страстях, благочестии и похоти. Каждый отрезал себя от всего, отгородился от будущего, от любой новой возможности, замкнулся в непробиваемой оболочке своей прошлой жизни. Арчер качает головой и произносит:
– Ты сама-то не уподобляйся этим утыркам…
Он просто не понимает. На самом деле я еще совсем маленькая, мертвая, невероятно наивная, глупенькая – и обреченная на вечные муки в аду.
Арчер глядит на меня в упор и замечает:
– У тебя глаза красные… Псориаз разыгрался?
Я та еще врунья.
– У меня нет псориаза, – отвечаю я.
– Ты, что ли, ревела?
Я жуткая врунья, поэтому говорю:
– Нет.
Вообще-то я угодила в ад не только по своей вине. В оправдание скажу, что мой папа всегда утверждал: дьявол – это одноразовые подгузники.
– Смерть – долгий процесс, – вздыхает Арчер. – Тело накрывается первым, но это только начало.
Что означает: после тела должны умереть мечты. Потом – ожидания. И злость от того, что ты всю жизнь бился, учился какой-то фигне, любил людей, зарабатывал деньги, а в итоге остался ни с чем. Нет, правда, смерть физического тела – это самое легкое. После тела должны умереть твои воспоминания. И твое эго. Гордость, стыд, амбиции, надежды – вся эта байда с твоей собственной идентичностью может отмирать целую вечность.
– Люди видят лишь смерть тела, – продолжает Арчер. – Хелен Герли Браун назвала только первые семь этапов восприятия смерти.
– Хелен Герли Браун?
– Ну, ты должна знать. Отрицание, торг, гнев, депрессия…
Он имеет в виду Элизабет Кюблер-Росс.
– Вот видишь, – улыбается Арчер. – Какая ты умная… всяко умнее меня.
На самом деле, объясняет мне Арчер, мы остаемся в аду до тех пор, пока не прощаем себя.
– Ты облажался. Игра окончена, – говорит он. – Значит, можно расслабиться.
К счастью, я не какой-то вымышленный персонаж, запертый на печатных страницах, вроде Джейн Эйр или Оливера Твиста; для меня нет ничего невозможного. Я могу стать кем-нибудь другим, но не под давлением, не от отчаяния, а просто потому, что новая жизнь – это весело, интересно и радостно.
Арчер пожимает плечами и говорит:
– Малышка Мэдди Спенсер мертва… Может, пора начинать собственные приключения?
Когда он пожимает плечами, конверт выскальзывает из-под его руки и падает на каменистую землю. Плотный конверт. С надписью красными печатными буквами: «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ».
– Что это? – спрашиваю я.
Арчер поднимает конверт и отвечает:
– Это? Результаты твоего испытания на спасение.
У него под ногтями темнеют серпики грязи. По лицу разбросана целая галактика прыщей, горящих разными оттенками красного.
Под «испытанием на спасение» Арчер подразумевает ту странную проверку на полиграфе, детекторе лжи, когда демон выспрашивал мое мнение об абортах и однополых браках. Что означает: в этом конверте лежит вердикт, где мне быть – на небесах или в аду. Возможно, даже разрешение вернуться на землю и продолжать жить. Я тяну руку к конверту и прошу:
– Дай сюда.
Перстень с бриллиантом, который Арчер украл у кого-то из проклятых душ и подарил мне, сверкает на пальце моей вытянутой руки.
Держа конверт за прутьями решетки, чтобы я до него не достала, Арчер говорит:
– Сначала поклянись, что перестанешь киснуть.
Я тяну руку к конверту, стараясь не прикасаться к грязным железным прутьям, и говорю, что я вовсе не кисну.
Арчер помахивает конвертом у меня перед пальцами, но не позволяет за него ухватиться.
– У тебя на лице муха.
Я прогоняю муху и клянусь.
– Ладно, – кивает он. – Для начала неплохо.
Одной рукой Арчер расстегивает булавку и вынимает ее из щеки. Как и раньше, он втыкает булавочное острие в замочную скважину на двери моей клетки и вскрывает древний замок.
Как только дверь открывается, я выбегаю из клетки и отбираю у Арчера конверт с результатами. Мое обещание еще свежо у меня на губах, еще звучит эхом в ушах. Я разрываю конверт.
Итак, победителем становится…
XXVIII
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Подумай, пожалуйста, не пора ли менять знаменитый лозунг, который нынче считается синонимом входа в ад. Вместо «Оставь надежду, всяк сюда входящий…» следовало бы написать: «Оставь всякую щепетильность…» или «Оставь всякую элементарную вежливость…»
Моя мама сказала бы: «Мэдди, жизнь – это не состязание в популярности».
Я бы ей возразила, что и смерть тоже.
Те из вас, кто еще не умер, пожалуйста, примите к сведению.
По словам Арчера, мертвые постоянно шлют сообщения живым – и не только когда открывают шторы на окнах или приглушают свет. Например, если у вас урчит в животе, это значит, что с вами пытается связаться кто-то из загробного мира. Или когда вам внезапно захочется съесть что-нибудь сладкое. Или когда вы чихаете несколько раз подряд. Или когда у вас чешется голова. Или когда вы пр