осыпаетесь посреди ночи от жуткой судороги в ноге.
Простуда на губе… непонятная дрожь в ногах… вросшие волосы… Если верить Арчеру, это все способы, которые мертвые используют для привлечения внимания живых, желая выразить свою привязанность или предупредить о грядущей опасности.
На полном серьезе Арчер утверждает, что, если живой человек услышит песню «Не хочу никого, кроме тебя» из мюзикла «Бриолин» три раза в течение одного дня, вроде бы случайно, в лифте, по радио, у кого-нибудь в телефоне или где угодно, это значит, что он непременно умрет до захода солнца. Зато призрачный запах подгоревшего тоста означает, что кто-то из умерших близких продолжает следить за тобой и оберегать от бед.
Если у вас из ушей, ноздрей или бровей прорастают особенно длинные волоски, это значит, что с вами пытается связаться кто-то из мертвых. Задолго до того, как легионы мертвецов стали звонить живым по телефону во время ужина и расспрашивать о потребительских предпочтениях в выборе марок искусственных сливок, до того как усопшие начали поставлять порноконтент для веб-сайтов, души покойных всегда находились в постоянном контакте с миром живых.
Арчер объясняет все это, пока мы бредем по Большим равнинам битого стекла, переходим вброд реку Бурно Кипящей Рвоты, пересекаем широкую Долину использованных одноразовых подгузников. Остановившись на миг на вершине вонючего холма, Арчер указывает на какое-то темное пятно на горизонте. Над пятном вьются грифы, канюки и прочие крылатые стервятники.
– Болото Абортированных Младенцев, – говорит Арчер, кивая синим ирокезом в сторону тенистой топи.
Мы переводим дух и идем дальше, огибая упомянутый ужас по широкой дуге. Мы направляемся в головную контору ада.
Арчер считает, что мне пора отказаться от стремления всем нравиться. Он ни капельки не сомневается, что всю жизнь я пыталась быть приветливой и дружелюбной, как меня научили родители и учителя в школе. Несомненно, меня постоянно поощряли за жизнерадостность и веселость…
Шагая вперед под пламенеющим оранжевым небом, Арчер говорит:
– Может быть, кроткие и унаследуют землю, но в аду они ни хрена не получат…
Он полагает, что раз уж я всю свою жизнь была милой, хорошей девочкой, то, вероятно, мне надо попробовать выбрать противоположную линию поведения в загробной жизни. Как ни странно, говорит Арчер, наибольшей свободой пользуются осужденные убийцы, приговоренные к пожизненному заключению. Хорошим людям такая свобода даже не снилась. И если бывшая хорошая девочка хочет начать все с чистого листа и попробовать стать настоящей стервозиной, агрессивной, напористой или просто настойчивой, а не молчать в тряпочку, сверкая милой улыбкой, и вежливо слушать других… ну, так ад – самое что ни на есть подходящее место для подобных экспериментов.
Арчер рассказывает, как он сам попал в ад. Однажды его старуха послала в магазин украсть хлеб и подгузники. Старуха – не в смысле жена, а в смысле мать. Ей понадобились подгузники для его младшей сестренки, а денег не было, так что Арчер отправился в ближайший продуктовый магазин и стащил все, что нужно, предварительно убедившись, что никто на него не смотрит.
Мы бредем по шуршащим восковым чешуйкам отмершей кожи в пустыне Перхоти и приближаемся к небольшой группе проклятых душ. Их примерно столько же, сколько обычно бывает гостей на закрытой VIP-вечеринке в одном из лучших ночных клубов Барселоны. Они сбились в тесный кружок и глядят куда-то в центр толпы. Там стоит, потрясая кулаком, какой-то мужик. Он что-то кричит, но его голос тонет в гуле толпы.
Мы подходим поближе. Арчер наклоняется к моему уху и шепчет:
– А вот и возможность потренироваться.
За фигурами слушателей, за их грязными руками и всклокоченными волосами нам виден центр их пристального внимания – узкоплечий мужчина с разделенными на пробор сальными волосами, падающими на бледный лоб. Он молотит вонючий воздух обеими руками, бешено жестикулирует, словно наносит удары невидимому врагу, и кричит по-немецки. Над его верхней губой трясутся темные усики шириной не более его раздутых ноздрей. Лица у слушателей – тупые и вялые, будто застывшие в кататоническом ступоре.
Арчер спрашивает у меня, что со мной может произойти плохого. Он объясняет, как научиться качать права. Пробиваться вперед, расталкивая всех локтями. Если кто-то стоит у меня на пути, его следует отпихнуть. Показать, кто тут главный. Арчер пожимает плечами, скрипнув черными кожаными рукавами, и говорит:
– Тебе выбирать…
Он кладет руку мне между лопаток и толкает меня вперед.
Я спотыкаюсь, врезаюсь прямо в толпу, хватаюсь за рукава шерстяных пальто, наступаю на коричневые ботинки, начищенные до зеркального блеска. Да, все присутствующие одеты практично, в самую что ни на есть подходящую для ада одежду: плотные укороченные пальто из темно-зеленой и серой шерсти, кожаные сапоги или ботинки на толстой подошве, твидовые кепки. Единственный неудачно подобранный аксессуар – повязки на рукавах. Красные повязки с черными свастиками.
Арчер бросает взгляд на оратора в центре толпы и шепчет мне на ухо:
– Знаешь, малышка… если уж ты не можешь нагрубить Гитлеру…
Он хочет, чтобы я затеяла скандал. Надрала кое-кому фашистскую задницу.
Я качаю головой. Нет. У меня горят щеки. Меня всю жизнь учили, что нельзя перебивать других. Я не могу. Мое лицо пылает, наверняка оно стало таким же красным, как прыщи Арчера. Как нарукавные повязки со свастикой.
– Ты чего? – шепчет он, кривя губы в ухмылке. Его кожа бугрится вокруг стального копья булавки, пронзающей его щеку. – Боишься, что не понравишься герру Гитлеру?
У меня в голове пробивается тоненький голосок: действительно, что со мной может случиться плохого? Я жила. Страдала. Я умерла – это худшая участь, которую только может представить любой смертный. Я мертва, и все-таки что-то во мне продолжает жить. Я вечная. К добру или к худу. Именно такие послушные хорошие девочки вроде меня позволяют всяким мерзавцам править миром: мисс Проституточкам О'Проститут, миллиардерам – лицемерным защитникам природы, фарисействующим борцам за мир, которые нюхают кокаин и дымят травкой, чем финансируют наркокартели и таким образом поддерживают массовые убийства и повергают в еще большую нищету и без того нищие банановые республики. Именно мой мелочный страх быть отвергнутой и способствует распространению зла. Моя трусость открывает возможность для зверских бесчинств. Уже по собственной воле я иду вперед. Арчеру больше не нужно подталкивать меня в спину. Я продираюсь сквозь рукава шерстяных пальто, распихиваю свастики локтями, пробиваю себе дорогу к центру толпы. С каждым шагом я все чаще наступаю на чужие ноги, вклиниваюсь в плотную массу проклятых душ и наконец прорываюсь в самое сердце толпы. Споткнувшись о первый ряд ног, я падаю и приземляюсь на четвереньки лицом прямо в рыхлую перхоть. Мой взгляд упирается в мыски двух отполированных черных ботинок. В их начищенной до зеркального блеска коже я вижу свое отражение крупным планом: толстая девочка в школьной кофте и твидовой юбке-шортах, на пухлом запястье – изящные часики, лицо пылает от смущения. Надо мной, заложив руки за спину, возвышается Адольф Гитлер. Раскачиваясь на каблуках, он смотрит на меня сверху вниз и смеется. Мои очки слетели и лежат, наполовину утопленные в чешуйках отмершей кожи. Без них мир выглядит искаженным. Людские лица сливаются в сплошную массу, зажавшую меня со всех сторон; лица смазаны и размыты. Запрокинув голову вверх, нависая надо мной чудовищным великаном, Гитлер направляет в горящее небо свои крошечные идиотские усики и буквально ревет от смеха.
Окружающая нас толпа тоже заходится хохотом, и я буквально тону в этом смехе. Они стоят так плотно, что Арчер с его ярко-синим ирокезом теряется где-то вдали, оттертый множеством мертвых тел.
Я поднимаюсь и отряхиваю одежду от липкой перхоти. Хочу вежливо попросить их замолчать, если можно. Шарю руками в слоях жирной перхоти, пытаясь на ощупь найти очки. Даже вслепую я прошу тишины, чтобы я могла поглумиться над их вождем, но толпа еще громче смеется в садистском экстазе, их размытые лица превращаются в сплошные рты, раззявленные в зубастом оскале.
Вероятно, это посттравматическая реакция на стресс, но я мысленно переношусь в тот день в швейцарской школе-интернате, когда три мисс Потаскушки Вандерпотаскуш по очереди душили меня до смерти, примеряли мои очки, корчили рожи, всячески надо мной смеялись и только потом возвращали к жизни. Кто-то хватает меня за локоть – огромная, грубая рука, холодная, как стол в покойницкой; мозолистые пальцы обхватывают мою руку, так же крепко, как повязка со свастикой, и рывком поднимают меня на ноги. Наверное, это прорыв подавленных воспоминаний о мерзких ласках маньяка из морга, о вони формальдегида и мужского одеколона, но я отшатываюсь, замахиваюсь и вкладываю в удар всю массу своего тринадцатилетнего тела. Мой кулак вырывается вперед по стремительной дуге и врезается во что-то твердое. Это… что-то… хрустит под ударом моих костяшек. Я снова падаю на мягкий ковер хлопьев перхоти, но на сей раз рядом со мной приземляется что-то еще, нечто тяжелое.
Смех толпы смолкает. Я все-таки выкапываю очки. Даже сквозь грязные линзы, облепленные чешуйками мертвой кожи, вижу Адольфа Гитлера, обмякшего рядом со мной. Он тихо стонет, один его глаз зажмурен, и вокруг этого глаза уже растекается темно-лиловый синяк.
Перстень с бриллиантом, который Арчер украл у распростертой на грязном полу, исходившей соплями проклятой души, запертой в клетке рядом с моим собственным мрачным узилищем, на моем пальце врезался Гитлеру прямо в лицо. Словно кастет весом в семьдесят пять карат, массивный бриллиант отправил его в нокаут. Мой кулак мелко дрожит. Запястье гудит, как камертон, и я трясу пальцами, чтобы восстановить чувствительность в руке.
Я слышу крик. Мужской голос. Арчер кричит из-за спин ошеломленных зрителей:
– Возьми сувенир!
Позднее он объяснит, что все агрессоры, победившие в битве, обязательно брали какой-нибудь материальный предмет от поверженного врага, чтобы присвоить себе его силу. Некоторые воины снимали скальпы и носили их на поясах. Другие отрезали у павших врагов носы, гениталии или уши. Арчер утверждает, что сувенир надо взять обязательно. Если хочешь забрать себе силу противника.