На ходу я рассказываю Эмили, что мертвые постоянно шлют сообщения живым. Точно так же, как живые люди посылают друг другу цветы или электронные письма, мертвый может отправить живому боль в животе, шум в ушах или привязчивую мелодию, которая бесконечно вертится в голове и почти сводит с ума.
Мы неспешно шагаем вдвоем, лениво обозревая прогнивший кипящий пейзаж, и тут Эмили вдруг говорит:
– Я общалась с той девушкой, Бабеттой. Она сказала, у тебя есть парень…
Я отвечаю, что нет.
– Его зовут Горан? – уточняет она.
Я возражаю, что Горан – не мой парень.
Глядя на записи на своем канцелярском планшете, Эмили спрашивает, не скучаю ли я по мальчикам. Не жалею ли, что у меня не было и не будет школьного выпускного? И что мне уже не доведется ходить на свидания? Выйти замуж? Родить детей?
Нет, отвечаю я. Не особо. Команда стервозных мисс Вредин из моей старой школы-интерната, та печально известная троица, что научила меня игре во французские поцелуи, однажды решила просветить меня насчет человеческого размножения. По их словам, мальчики так рьяно стремятся целовать девочек, потому что с каждым поцелуем у них увеличивается пиписька. Чем больше девочек поцелует мальчик, тем длиннее вырастет его пиписька, а мальчики с самыми длинными писюнами получают высокооплачиваемую и престижную работу. На самом деле все очень просто. Мальчики посвящают всю жизнь отращиванию собственных гениталий, а когда наконец запихнут эту мерзкую штуку в какую-нибудь несчастную девочку, то кончик длинной пиписьки отламывается – да, постепенно плоть затвердевает, и мальчиковый писюн может сломаться, – а сам обломок остается у девочки внутри. Это естественное явление, как у тех ящериц, что обитают в пустынях и могут сбрасывать свои хвосты. Любая часть писюна, от заостренного кончика до почти целой сардельки, может отломиться прямо у девочки в ву-ву, и ее уже не достать.
Эмили в ужасе глядит на меня и морщится от отвращения, как не морщилась, даже впервые увидев Озеро чуть теплой желчи или Великий океан зря пролитой спермы. Про свой планшет она забыла.
Я продолжаю рассказывать. Отломившаяся часть мальчиковой пиписьки растет у девочки в животе и становится ребенком. Если пиписька разломилась на две или три части, из них образуется двойня или тройня. Все эти сведения получены из самых что ни на есть достоверных источников, уверяю я Эмили. Если кто-то в моей швейцарской школе-интернате знал что-нибудь о мальчиках и их нелепых гениталиях, то это были те самые три мисс Шлюхинды О'Шлюх.
– Выяснив, как получаются дети, – говорю я, – я совсем не жалею, что у меня нет парня…
Мы идем дальше в молчании. На мне пояс с сувенирами и предметами силы. Они покачиваются, звенят и стучат друг о друга. Периодически я вношу предложения. Здесь можно поставить красивую купальню для птиц. Или солнечные часы с живописной клумбой из розовых и белых петуний. Желая прервать затянувшееся молчание, я спрашиваю у Эмили, по чему из жизни скучает она.
– По маме, – отвечает Эмили. – По маминым поцелуям на ночь. По торту на день рождения. По воздушным змеям.
Я предлагаю развесить повсюду «поющие ветры», чтобы звон колокольчиков пробивался сквозь густые клубы черного дыма.
Эмили не записывает мою идею.
– И по летним каникулам, – добавляет она. – И по детским площадкам с качелями…
Впереди на тропинке появляется чья-то фигура. Кто-то идет нам навстречу. Какой-то мальчик. Он то появляется, то исчезает в густых тучах дыма. То его видно, то нет. Он одновременно и явный, и скрытый.
Эмили признается, что скучает по праздничным парадам. По контактным зоопаркам. По фейерверкам.
Мальчик уже приближается к нам, прижимая к груди какую-то подушку. У него хищные глаза, брови насуплены, губы изогнуты в чувственной усмешке. Его ярко-оранжевая подушка кажется пушистой и мягкой. На нем броский розовый комбинезон с длинным номером, нашитым на груди.
– Я скучаю по паркам аттракционов, – продолжает Эмили. – И по птицам… настоящим птицам. А не раскрашенным летучим мышам.
Мальчик, уже преградивший нам путь, – это Горан.
Оторвав взгляд от планшета, Эмили произносит:
– Привет.
Кивнув ей, Горан обращается ко мне:
– Прости, что я тебя задушил, – говорит он с его вампирским акцентом и протягивает мне оранжевую подушку. – Как видишь, теперь я тоже мертвый. – Горан перекладывает подушку мне на руки. – Вот, нашел для тебя.
Подушка теплая. Она тихонько урчит. Ярко-оранжевая, очень мягкая, она глядит на меня сверкающими зелеными глазами – живая, мурчащая, она прижимается к моей кофте, испачканной кровью. Игриво бьет лапой, и ее крошечные коготки задевают сморщенные тестикулы Калигулы.
Больше не мертвый, не спущенный в унитаз дорогого отеля, уже не подушка – это он, мой котенок. Живой. Мой Тигрик.
XXXIII
Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. У меня снова есть мой котенок. У меня есть парень. И лучшая подружка. У меня мертвой есть все, чего не было у живой. И нет лишь одного: мамы и папы.
Не успела я помириться с Гораном, как случился очередной кризис.
Не успела я взять в руки теплый пушистый комочек, своего любимого котика Тигрика, как мое эмоциональное равновесие опять пошатнулось. Я заверила Горана, что он меня не убивал. Да, в каком-то смысле он случайно убил человека, отождествлявшегося с Мэдисон Спенсер; Горан навсегда уничтожил то физическое проявление меня, но он не убил… меня. Я продолжаю существовать. Кроме того, его действия были вызваны моим ошибочным представлением о французских поцелуях. Произошедшее в том гостиничном номере стало всего лишь комедией ошибок.
Я с благодарностью приняла Тигрика, а потом познакомила Горана с Эмили. Мы продолжали гулять втроем, пока долг не призвал меня вернуться к рабочим обязанностям в кол-центре. Мой любимый котенок свернулся калачиком и, счастливо мурлыча, дремал у меня на коленях, а я, надев гарнитуру, приступила к работе. Система автонабора, как всегда, соединяла меня с домами живых людей в тех часовых поясах, где как раз начиналась вечерняя трапеза.
В одном таком доме со знакомым калифорнийским кодом трубку взял мужчина:
– Алло!
– Добрый вечер, сэр, – произнесла я, шпаря на память по давно заученному сценарию всех своих реплик и ответов на реплики собеседника. Поглаживая котенка, спавшего у меня на коленях, я говорю в микрофон: – Буду очень признательна, если вы уделите мне пару минут для важного маркетингового исследования потребительских привычек при выборе клейкой ленты из нескольких конкурирующих марок…
Если не клейкая лента, то еще что-нибудь обыденно-бытовое: аэрозольная полироль для мебели, зубная нить, канцелярские кнопки.
На заднем плане, едва различимый за мужским голосом, звучит женский:
– Антонио! Тебе плохо?
Женский голос, как и сам телефонный номер, кажется странно знакомым.
Продолжая поглаживать Тигрика, я говорю:
– Это займет всего несколько минут…
В ответ – тишина.
– Алло! Сэр!
В трубке молчат, а потом раздается то ли вздох, то ли всхлип, и мужской голос спрашивает:
– Мэдди?
Я перепроверяю телефонный номер, десять цифр на своем маленьком компьютерном экранчике, и теперь я его узнаю́.
Мужчина на том конце линии произносит:
– Доченька… это ты?
Женский голос на заднем плане говорит:
– Я возьму трубку в спальне.
Номер у меня на экране – это не указанный в справочниках номер телефона нашего дома в Брентвуде. По чистому совпадению система автонабора соединила меня с родителями. Эти мужчина и женщина – бывшие битники, бывшие хиппи, бывшие растаманы, бывшие анархисты – мои бывшие мама и папа. Раздается громкий щелчок, кто-то поднимает вторую трубку, и я слышу в наушниках мамин голос:
– Милая? – Не дожидаясь ответа, она начинает рыдать. – Пожалуйста, солнышко, скажи нам хоть что-нибудь…
Рядом со мной нудный ботан Леонард сидит за своим рабочим столом и продумывает ходы с шахматной партии с каким-то живым противником из Нью-Дели. Напротив меня Паттерсон болтает с живыми футбольными фанатами, обсуждает команды и квотербэков, расставляет их в мысленной турнирной таблице. По всему аду, до самого горизонта, кипит работа. Повсюду вокруг загробная жизнь продолжается как обычно, но в моей гарнитуре звучит умоляющий мамин голос:
– Пожалуйста, Мэдди… Скажи мне и папе, где мы можем тебя найти.
Задыхаясь и шмыгая носом, папа рыдает:
– Пожалуйста, детка, не вешай трубку… – Его дыхание хрипит у меня в наушниках. – Ох, Мэдди, мы так виноваты, что оставили тебя одну с этим злобным мерзавцем.
– С этим… с этим убийцей! – шипит мама.
Как я понимаю, они говорят про Горана.
Да, я побеждала демонов. Свергала тиранов и принимала командование их кровожадными армиями. Мне только тринадцать лет, но я без особых усилий заманила в ад несколько тысяч умирающих людей. Я так и не окончила среднюю школу, но меняю саму природу загробного мира, укладываясь и в сроки, и в бюджет. Я умело и к месту употребляю слова вроде «конструкт», «идентичность» или «адекватный», однако теряюсь, когда слышу, как плачут мои родители. Чтобы придумать, как бы получше соврать, я прикасаюсь к засохшему скальпику усиков Гитлера. Пытаясь сдержать слезы, которые уже жгут глаза, я обращаюсь за помощью к короне Медичи. И говорю в микрофон своим плачущим маме и папе, чтобы они успокоились. Да, я действительно умерла. Ледяным голосом детоубийцы Жиля де Рэ я сообщаю родителям, что покинула скорбную земную юдоль и теперь пребываю в вечности.
Их рыдания стихают. Хриплым шепотом папа произносит:
– Мэдди!
С благоговением в голосе папа спрашивает:
– Ты сидишь с Буддой?
Лживым голосом серийного убийцы Тага Бехрама я сообщаю родителям, что все, чему они учили меня о моральном релятивизме, о переработке отходов, о светском гуманизме, об органической пище и расширенном сознании Гайи, оказалось абсолютной правдой.