Бабетт помахивает ореховым батончиком, чтобы поторопить демона.
– Эй, живее ты! Нам что, стоять тут целую вечность?
Люди в очереди издают слабые смешки.
– Вот это Мэдисон. – Бабетт обращается ко всем присутствующим и обнимает меня за плечи: – За последние три недели наша Мэдди увеличила проклинаемость на целых семь процентов!
В толпе шепчутся.
В следующий миг к нашей группке подходит пожилой мужчина. Он сжимает в руках шляпу, на нем полосатый шелковый галстук-бабочка. Старик спрашивает:
– А вы, случайно, не Мэдисон Спенсер?
– Она самая! – вставляет миссис Труди. Она стискивает мою руку своей сморщенной ладонью и костлявыми пальцами.
Глядя на старика с глазами, затуманенными катарактой, на его съежившиеся, дрожащие плечи, я говорю:
– Стойте, сама догадаюсь… Вы мистер Халмотт из Бойсе, штат Айдахо?
– Во плоти! – хихикает старик. – Хотя нет, сейчас вряд ли.
Он так рад, что даже зарумянился.
Застойная сердечная недостаточность, вспоминаю я. Жму ему руку и добавляю:
– Добро пожаловать в ад.
На дальней стороне, где стол демона, со скрипом оживает матричный принтер. Колесики разматывают пыльный рулон перфорированной бумаги, пожелтевшей и хрупкой. Принтерный картридж громко двигается по странице, строчка за строчкой.
Бабетт обнимает меня за шею, манжет ее блузки задирается и открывает темно-красные линии на внутренней стороне запястья.
От рукава до основания ладони зияют огромные шрамы, воспаленные, будто свежие.
Да, я знаю, что самоубийство – смертный грех, но Бабетт всегда утверждала, что ее прокляли за белые туфли осенью.
Старые мистер Халмотт и миссис Труди мне улыбаются, а я таращусь то на шрамы Бабетт, то на ее смущенную улыбку.
Снимая руку с моего плеча, прикрывая тайну рукавом, Бабетт говорит:
– Ну вот такая «Прерванная жизнь»[19]…
Демон вырывает страницу из принтера и припечатывает к столу.
XXI
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. В последний раз я видела своего любимого Горана в вечер «Оскара». Если, как утверждали древние греки, в аду действительно надо раскаиваться и вспоминать, я начинаю делать и то и другое.
Мы с Гораном валялись на ковре перед широкоэкранным телевизором среди остывших остатков принесенной в номер еды. Я сделала косяк из лучшей гибридной травки родителей, затянулась и передала объекту своего детского обожания. На секунду наши пальцы соприкоснулись, совсем как в какой-нибудь книжке Джуди Блум. Мы едва тронули друг друга, будто Бог и Адам на потолке Сикстинской капеллы, но между нами затрещала искра жизни – или просто статическое электричество.
Горан взял косяк и тоже затянулся. Пепел он сбрасывал на блюдо с недоеденным чизбургером и картошкой фри. Мы оба сидели молча, задерживая в легких дым. Будучи романтическими анархистами, мы решили проигнорировать, что номер был для некурящих. По телевизору кому-то за что-то давали «Оскара». Кто-то кого-то благодарил. Рекламщики впихивали кому-то тушь для ресниц.
На выдохе я закашлялась. Я все кашляла и кашляла, никак не могла остановить приступ, пока не взяла стакан апельсинового сока с подноса, где стояла тарелка остывших куриных крылышек. В номере пахло, как на каждой прощальной вечеринке, которые родители устраивали в последний день съемок. Воняло марихуаной, картофелем фри и жженой бумагой для самокруток. Марихуаной и застывшим шоколадным фондю.
По экрану мчался европейский люксовый седан, выписывал виражи между оранжевыми дорожными конусами среди соляной пустоши. За рулем сидел знаменитый киноактер, и я так и не поняла, реклама это или отрывок из фильма. Потом знаменитая киноактриса пила диетическую содовую известной марки, и опять было неясно, реклама это или фильм.
Гоночные автомобили ползут, как в замедленной съемке. Моя рука движется к тарелке с остывшими чесночными тостами; Горан вставляет мне между пальцами тлеющий окурок. Я прикладываюсь к окурку и передаю его обратно. Я тянусь к блюду, где горой навалены дымящиеся, маслянистые, аппетитнейшие креветки, но кончики пальцев касаются гладкого стекла. Ногти скребут по невидимому барьеру.
Горан смеется, изрыгая целые тучи кислого наркотического дыма.
Мои креветки, такие заманчивые и вкусные на вид, – просто рекламный ролик ресторанов с морепродуктами. Вкусные, хрустящие и совершенно недосягаемые. Всего лишь дразнящий мираж на экране дорогого телевизора.
Теперь там медленно вращаются гигантские гамбургеры, и мясо в них такое горячее, что еще пенится и брызгает жиром. Кусочки сыра падают и плавятся на обжигающе горячих говяжьих котлетах. Реки расплавленной помадки текут по горному пейзажу мягкого ванильного мороженого под жестоким градом измельченного испанского арахиса. Глазированные пончики тонут в метели сахарной пудры. Пицца сочится томатным соусом и тянет за собой клейкие белесые ниточки моцареллы.
Горан берет из моих пальцев дымящийся окурок. Очередную затяжку он запивает шоколадно-молочным коктейлем.
Снова взяв в рот влажный конец нашего общего косяка, я пытаюсь различить вкус слюны любимого. Я перебираю языком влажные складки бумаги. Вот печенье с шоколадными крошками, украденное из мини-бара. Вот кислинка искусственных фруктов, лимонов, вишен, арбузов – ароматизаторов из конфет, которые нам запрещают, потому что они вызывают кариес. И наконец под всем этим мои вкусовые сосочки обнаруживают что-то земляное и нутряное, слюну моего яростного бунтовщика, мужчины-мальчика, незнакомую гнильцу моего стойкого Хитклиффа. Моего неотесанного, грубого дикаря. Я наслаждаюсь этим, словно закуской для пробуждения аппетита. Меня ждет банкет влажных поцелуев с языком Горана. В обугленной гандже я чувствую нотки его шоколадно-молочного коктейля.
По телевизору показывают начос, щедро гарнированные оливками и алой, как кровь, сальсой. Это видение растворяется и принимает форму красивой женщины. На женщине красное платье – или скорее оранжевое – с ленточкой, приколотой к корсажу. Ленточка розовая, как мякоть свежего помидора. Женщина говорит:
– На лучшую картину года номинируются…
Женщина на экране – моя мама.
Я кое-как встаю. Я стою и шатаюсь над остатками еды и Гораном. Спотыкаясь, иду в ванную. Там разматываю ужасно много туалетной бумаги, целые мили, и сминаю в два комка приблизительно одинакового размера, а потом запихиваю себе под свитер. В зеркале ванной мои глаза совсем красные, и веки тоже.
Я встаю боком к зеркалу и изучаю новую себя, с грудями. Я вытаскиваю туалетную бумагу из свитера и смываю в унитаз – бумагу, не свитер. Я так обкурилась! Мне кажется, что я провела тут уже целые годы. Десятилетия. Эоны. Я открываю шкафчик рядом с раковиной и достаю длинную полосу презервативов «Хелло Китти». Выхожу из ванной к Горану с полосой резиновых изделий, обмотанных вокруг шеи, как перьевое боа.
По телевизору камера показывает моего отца в зале. Он сидит в середине, у прохода. Его любимое место – чтобы во время награждения всякой скучной иностранщины можно было смыться и тайком пить мартини. Прошла всего-то пара минут.
Все аплодируют. Стоя в проеме ванной, я кланяюсь, очень низко.
Горан переводит взгляд с телевизора на меня. В глазах вспыхивает алый огонек. Горан кашляет. Его подбородок измазан алым соусом. По рубашке сползают влажные капли соуса тартар. Воздух полон тумана и дыма.
Я завязываю ленту презервативов потуже.
– Хочешь поиграть в одну игру? Тебе нужно будет только подуть мне в рот. – Я крадучись подступаю к своему возлюбленному и говорю: – Это называется игра во французские поцелуи.
XXII
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Пожалуйста, не сочти за придирку, но тебе и вправду пора модернизировать офисное оборудование. Особенно отвратна читабельность страниц из твоего матричного принтера. А про дырочки на полях я вообще молчу.
Как сказала бы вам моя мама: «Чужой рот – потемки». В смысле, наговорить тебе могут что угодно, так что заключай все сделки в письменном виде. То есть оставляй за собой бумажный след.
По верху таблицы тянутся еле различимые буквы: ОТЧЕТ О ПОСТУПЛЕНИИ В АД ГОРАНА МЕТРО СПЕНСЕРА. Возраст: 15 лет.
В графе «Место смерти» указано: Лос-Анджелесский центр заключения малолетних преступников «Ривер».
Это объясняет, почему у Горана такой шикарный розовый прикид с номером на груди. Образ новаторский, но вряд ли он привлек бы вспыльчивого и высокомерного Горана.
В графе «Причина смерти» значится: заколот заключенным во время тюремного бунта.
Под «Причиной проклятия» сказано: осужден за удушение Мэдисон Спенсер.
XXIII
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Какой бы неприятной смерть ни казалась, плюс в том, что она случается лишь однажды. А потом никаких болезненных переживаний. Само воспоминание может быть чрезвычайно травматичным, но это не больше чем воспоминание. Тебя не попросят все это повторить. Если, конечно, ты не индус.
Наверное, лучше бы мне теперь помолчать. Вы, живые, ужасно самодовольны.
Признайтесь: каждый раз, когда вы просматриваете некрологи в газетах и находите кого-то моложе себя – особенно если на фотографиях они улыбаются и сидят в шортах на постриженном газоне рядом с золотым ретривером, – сознайтесь, вы чувствуете прямо-таки дьявольское превосходство. Н у, иногда вы просто радуетесь, как вам повезло, но чаще злорадствуете. Все живые считают себя лучше мертвых, даже гомосексуалисты и индейцы.
Быть может, читая это, вы лишь посмеетесь, похихикаете надо мной, но я помню, как хватала горлом воздух, как задыхалась там, на ковре гостиничного номера. Моя голова зацепилась за телевизор, вокруг валялись остатки нашего банкета. Горан сидел на мне на коленях, его лицо маячило над моим, а руки сжимали концы ленты презервативов «Хелло Китти», завязанной узлом у меня на шее. Он резко затян