И т. д., и т. п.
Воистину: на каждого Гомера – свой Зоил…
Советская рембальдистика (впрочем, кое-кто из наших открещивается от этого общепринятого термина, как от попытки «буржуазных фальсификаторов и модернистов незаконно присвоить себе Рембо») – явление, во многом уникальное: Верные Русланы от литературы всегда пытались очистить великого новатора от символизма, ясновидения и озарений, а заодно и персонального начала.
…Те, кто знает и любит Рембо, – решительно пресекают всяческие попытки превратить его в родоначальника модернистских школ от символизма до сюрреализма… Был ли Рембо символистом?
Мы не станем отрицать, что не всё в наследии Рембо равноценно: у него есть и слабые произведения, написанные под влиянием его теории «ясновидения»; поэт отдал дань и Верлену, увлекшись его проповедью музыкальности стиха во имя музыкальности. Это сказалось в его произведениях, известных под названием «Последние стихотворения».
Однако основная направленность творчества Артюра Рембо не только не соответствует символистским канонам, но подчас опровергает их.
В отлучении поэта от глубины и музыкальности наши действовали с какой-то плебейской тупостью: самое ценное в искусстве слова вполне может быть уподоблено формуле «метать бисер перед свиньями»:
…Принцип символистской эстетики четко сформулировал Валерий Брюсов: «На место художественного образа, определенно выражающего одно явление, они поставили художественный символ, таящий в себе целый ряд значений».
Образ в произведениях Рембо, написанных им до 1871 года, носит вполне конкретный, однозначный характер. Его символ лишен какого бы то ни было «потустороннего содержания». Аллегория «Пьяного корабля» вполне прозрачна и не допускает никаких многозначных истолкований, как бы ни стремились к этому исследователи, заинтересованные в том, чтобы наделить Рембо мистикой.
И вот уже «Озарения» Рембо превращаются в «Раскрашенные гравюры», а «Illuminations» пристегивается к движению иллюминизма, защищающему идею прогресса: «Они предсказывали в будущем конец старого социального режима, они оправдывали революцию и мечтали о рождении справедливого человеческого общества, основой которого станет триумф Разума, Свободы, Равенства, Любви и Братства».
Теории революционного иллюминизма нашли непосредственное отражение в «Гении» (Génie) и «К разуму» (A une raison). Обе поэмы служат выражением веры Рембо в прогресс, в преображение общества и обновление нравов.
Порой шулерство кажется респектабельным занятием по сравнению с «передергиваниями» наших образованцев и йехулигентов. И вот уже разгром Коммуны и торжество версальского режима ведут к кризису творчества и к «литературному самоубийству» нашего героя, хотя несколькими страницами ранее «типичный сын своего века» пришел к «литературному самоубийству», «убедившись, что словесная игра и эстетические ухищрения не заменят соки действительности, питающие поэзию». Логика проста, как штык: соки действительности (тождественно равно – поражение революции) смертельны для поэзии. Такая вот «передовая» логика…
Впрочем, «революционный» и «реалистический» Рембо все же «не дорос» до передового мировоззрения, все-таки не наш… «Одним словом, он не нашел пути к рабочему классу… Как ни пытался Рембо отойти от своей буржуазной среды, как ни противопоставлял себя Жоржу Изамбару, находившемуся на государственной службе, как ни стремился вырваться из своего круга, мелкобуржуазная стихия, упрямый анархизм захлестывали его».
Стефан Малларме
И вот таким в себе, его меняет Вечность.
Венец стремленья долгого – Идеи.
Вот так и я всю ночь во славу Идеала
С молитвою звонил во все колокола,
И смутным отзвуком мне отвечала мгла…
Л. Н. Толстой. Я хотел бы также поговорить о ваших поэтах. Но что вам сказать о них? Я ничего не понимаю. Иметь Виктора Гюго, Мюссе, Ламартина и восхищаться теперешними! Нет, я ничего не понимаю, ничего.
А. Франс. Я вышел из того счастливого возраста, когда восхищаются тем, что тебе непонятно.
Не надо вымученных фраз, не надо вымученных мыслей. Не будем воображать, будто уже настали последние времена, и старые литературы вот-вот рассыплются в прах при звуках трубы архангела, и будто смятенный мир ждет неких новых озарений. Искусственные формы, фабрикуемые разными школами из разных кусочков, оказываются в большинстве случаев хитроумными и бесполезными сооружениями. А главное, не будем слишком громко кричать о превосходстве наших методов. Истинно лишь то искусство, которое творит в тиши.
А Гонгора? А маринисты? А Драйден? А поэты 30-летней войны? А Бертран? А Лотреамон? А Рембо? А импрессионизм? А Ван Гог? А?..
А Толстой? А Франс? Не слишком ли громкой была эта тишь?
Начну с признания: здесь я нарушу свой принцип: «Чтобы говорить – надо знать». Я же недостаточно знаю того, о ком сейчас собираюсь говорить. Не знаю так, как знаю Бодлера, Верлена или Рембо. И почти все, что я знаю, я знаю не от него самого. Я могу лишь сказать о нем словами Ганото о Валери: «Я измеряю его ценность робостью, которую испытываю перед его стихами!» Так имею ли я право писать о том, кого не пережил? Ведь даже оправдание, что все пишут…
Как быть? Довериться господину Тэсту, перед которым я преклоняюсь, но с которым слишком часто не согласен? Отказаться вообще, оставив гигантскую прореху?
Нельзя!
Надо прямо признать: я не вхож в этот храм сакральной поэзии. Но, познав изощренную виртуозность человеческого ума, боговдохновенность, питающую мистиков и поэтов, а также энтузиазм, с которым относятся к его совершенному таланту великие посвященные и просто имеющие возможность жить музыкой и грезой, я знаю: это – духовная драгоценность, до которой изнуряющие жестокости жизни не позволили мне подняться.
Но наряду с этой существует и иная истина.
Поэзию – даже ту, цель которой – поэзия, – нельзя обращать в игрушку. Поэзия – это зов и зарево бедствия. Образы ради образов – это не поэзия, это шифры. Поэт – либо боль, либо ничто.
Мне трудно судить, насколько аналитично и рассудочно то, что он творил: и правда ли, что он заменил вдохновение рациональным расчетом – сама его недоступность, казалось бы, свидетельствует о противном, – но не вызывает сомнения, что в нем действительно много от мастеров числа и порядка. Да, это особая, упорядоченная смутность: смутность мироздания. Да, это необычная точность, объединяющая в себе строгость и темноту.
Вдохновение и точный расчет – не между ними ли лежит поэзия, музыка слова? Не будем впадать в крайности, заявляя, что лучше в совершенном сознании и с полной ясностью создавать слабое, нежели в экстазе – шедевр. Верно иное: транс – это и есть самый тяжелый, адский внутренний труд. Взыскательность, яростное сопротивление легкому не менее необходимы поэту, чем божественный экстаз.
В каждом поэте, – говорила Марина Ивановна Цветаева, – есть нечто за пределами поэта. Лорка называл это бесом, дуэнде. Даже у Ахматовой была молитва – вне стихов. А что было у Марины Ивановны? Боль? Отчаяние? Все-таки надежда?
А что было у Стефана Малларме – у этого, может быть, главного перекрестка поэзии, казавшегося – кому? – тупиком… О, как ничтожно мало я знаю!.. Что я знаю о величайшем поэте, кроме того, что – Поэт?
В искусстве он – наша живая совесть…
А если совести уже нет?.. Что тогда?..
У Мномандра мы узнаем, что это – французский Гонгора, но если темнота великого испанца рассеивается эрудицией и синтаксисом, то темнота великого француза, – говорит Рейес, – принципиальная: возвращающая бытию его изначальную неопределенность, дологичность, первозданную чистоту хаоса.
Герметичность – как быть с нею?
Любая подлинная поэзия герметична – каждая в свою меру. Каждый выбирает меру сам. А выбор, как всегда, пролегает между полюсами открытости поэта и закрытости, из которой не вырывается его голос.
Зову вас – а рот мой наполнен водой!
Но зачем герметичность? Почему не говорить массе то, что думаешь и чувствуешь? Почему не говорить с ней на ее языке?
Но как быть с человеческой общностью? А так ли нужна и важна эта общность? Общность вообще кризисна и парадоксальна. И коль на то пошло, то в куда большей мере, нежели герметичная поэзия, ее разрушают прогресс, свобода и наши идеи.
Книга определяет читателя. Как существует массовая литература и читатель-эвримен, так, к счастью, существуют эзотерия и эстетические высоты. Под первую подстраиваются, до второй надо возвыситься.
Слово – господину Тэсту
Поэзия суть волшебство. Творчество Малларме и воспринималось его поклонниками как чудо, как тайна, как предельность мастерства. Едва улавливая его мысль, ставя бесчисленное количество вопросов, они, поклонники, производили самим его наличием переоценку всех ценностей, потрясались и озарялись, воодушевлялись на борьбу за него и на проклятие тех неверных, кто его не принимал.
В возрасте еще довольно раннем, двадцати лет, – в критическую пору странной и глубокой духовной трансформации – я испытал потрясение от творчества Малларме. Я познал изумление, интимное и внезапное замешательство, и озарение, и разрыв с привязанностями к моим идолам тех лет. Я почувствовал в себе как бы фанатика. Я ощутил молниеносное внедрение некоего решающего духовного завоевания.
Какой интеллектуальный эффект вызывало в нас тогда знакомство с любыми писаниями Малларме и какой моральный эффект!.. Было что-то религиозное в воздухе той эпохи, когда иные создавали себе обожание и культ того, что представлялось им настолько прекрасным, что поистине надо было называть его сверхчеловеческим.