В возрасте трех лет родители перевезли сына в Париж, но впечатления «нежного возраста» были у ребенка так сильны, что он всю жизнь тосковал по солнечным Пиренеям. Париж произвел на ребенка столь угнетающее впечатление, что он признавался, как, утратив солнце и свободу, намеревался покончить с собой.
Его неукротимый характер обнаружился рано. Трех лет перевезенный в Париж, он, увидев однажды солдат, говорящих по-гасконски, бросился к ним, уцепился за их платье, умоляя свезти его обратно в Тарб. Несколько лет позднее, получив от своего отца наказание в виде легкого удара, он настойчиво требовал, чтобы мать увезла его от человека, который бьет его, ее сына.
Одаренный отрок явно не отличался усидчивостью и покладистостью, будущая «служба» не прельщала его художественную натуру. Не завершив лицея, он решил заняться «свободным художеством» – стать поэтом или живописцем. Его друг Жерар Лабрюни (будущий Жерар де Нерваль) отдал предпочтение поэзии, но Тео склонялся к живописи, уроки которой брал в ателье Луи Эдуарда Риу.
Он уже начал подавать недюжинные надежды, но представление «Эрнани» Виктора Гюго потрясло девятнадцатилетнего юношу и круто изменило его судьбу.
В девятнадцатом веке любили вспоминать – одни с восторгом, другие с негодованием – о его длинных волосах и красном жилете, в котором он во главе банды художников явился в чопорный зал французской Комедии и бешено аплодировал ультраромантической пьесе, вызывая на ссору ее хулителей. Еще раньше Жерар де Нерваль представил его Виктору Гюго, и его почтительное восхищение так порадовало мэтра, что тот склонил его заниматься только литературой. Готье сделался поэтом.
Став поэтом, Готье оказался перед дилеммой, чью сторону принять – классиков или романтиков, соперничество которых определяло художественную жизнь постнаполеоновской Франции. Для молодого поэта выбор оказался нелегким: поклонник античных традиций, он был нонконформистом; душа его принадлежала высокой классике, сердце – Гюго. Красный жилет на премьере «Эрнани» был эмблемой, призванной эпатировать зрителей «партера», представлявших вчерашний день французской культуры.
В июле 1830 года, в дни очередной французской революции, состоялся литературный дебют Готье. Время для него оказалось самым неподходящим – на баррикадах не читают стихов. Весь тираж «Стихотворений» остался на руках начинающего безвестного автора, но это вовсе не обескуражило юношу. Двумя годами позже неофит вторично издал книгу, назвав ее «Альбертус, или Душа и грех». Хотя поэма «Альбертус», это «чисто романтическое произведение с фабулой а la Гофман, с отступлениями а lа Мюссе», не прошла незамеченной в кругах литературной молодежи, в целом автору вновь не повезло: теперь Париж больше интересовала не поэзия, а эпидемия холеры, и на сей раз тираж книги, изданной автором за свой счет, остался у него на руках.
Между тем, в «Альбертусе» уже слышны мотивы будущего автора «Эмалей и камей»:
На тихом берегу зеленого канала,
Где зыбь под барками спокойно задремала,
Ушедший в небо шпиль и окна чердаков,
И аспид старых крыш, где аист пляшет танец,
И грохот кабаков, приюта буйных пьяниц, —
Фламандский городок Теньера вам готов.
Его узнали вы? Вы видите: вон ива,
Как девушка к воде, склоняется лениво,
Рассыпав волосы, вон церкви острие,
Вон утки на краю дождем размытой ямы.
Картине солнечной недостает лишь рамы,
Гвоздя, чтоб прикрепить ее.
Годом позже, в 1833-м, Теофиль опубликовал прозаическую сатиру «Les jeunes France», книгу, блещущую озорством, заразительным весельем, ярко и умно травестирующую романтизм. Молодые романтики с восторгом приняли гротески Готье: успех книги побудил издателя заказать автору «сенсационный роман», который под названием «Мадемуазель Мопен» вышел в свет тремя годами позже.
Эти три года были самыми счастливыми в жизни Готье. Красивый, богатый, принятый в лучшем обществе Парижа, он вел образ жизни салонного льва и денди, и его отцу приходилось запирать его, чтобы принудить к работе. Да и то он часто вылезал в окно – похвастать в Тюльерийском саду и на бульварах своими невероятной кройки жилетами. И в то же время в нем происходила глубокая внутренняя работа. Он должен был осознать свое отношение к романтизму.
В это время французский романтизм сводился в своем главном русле к ренессансу средневековья. Шел пересмотр этических оценок во имя эстетических. Мечтали в прошлом найти кипучие страсти, делающие человека прекрасным, примеры абсолютной доброты или абсолютного порока, все равно. Мускулистые руки жаждали поднять на щит героя.
Теофиль Готье хотел иного. Может быть, слишком поспешно объявивший себя пажом Виктора Гюго и до конца своих дней оставшийся ему верным, он лучше других сумел охранить себя от поэтического циклона, поднятого его учителем. Он не находил удовольствия изображать испанских или итальянских марионеток, и кровь, заливающая страницы романтических произведений, едва ли не казалась ему признаком дурного тона. Он уже познал величественный идеал жизни в искусстве и для искусства, идеал, которому мир может противопоставить одну только любовь. Но что, если любовь только зеркало, перед которым искусство принимает свои самые обдуманные, самые волнующие позы? Остается только смерть, но не человеку закала Готье испытывать головокружение перед этой глубиной. Для него она вся целиком укладывается в звонкие строфы «Comedie de la mort».
Ритм найден; оставалось только писать.
К этому времени Готье преуспел не только на писательском поприще: он успел стать душой молодых романтиков-бунтарей, «галантной богемы», начинающих поэтов, драматургов и художников, поселившихся в тупичке Дуайенн и разделявших идеи молодого «мэтра». Лучшие годы жизни Теофиль Готье провел именно здесь, в кругу молодых дарований (Жерар де Нерваль, Арсен Уссе, Жеан де Сеньер, Камиль Рожье, Петрюс Борель, Филоте О’Недди, Жозеф Бушарди).
Издав «Мадемуазель де Мопен» – книгу, бившую по нервам обывателя-моралиста и снабженную к тому же дерзким предисловием, – Готье не только привлек к себе внимание таких серьезных писателей, как Бальзак, но и вызвал негодование добропорядочной публики: лавочники на улице показывали ему кулак и грозили судом.
Это был успех, но Готье не сумел его закрепить. Он был пассивной натурой и всегда предпочитал плыть по воле волн, а не прокладывать свой собственный маршрут: 1836 год оказался для него не только годом триумфа, но и годом закабаления: литературный делец Эмиль де Жирарден, вполне оценивший легкое перо Готье-критика, его блестящие очерки о Вийоне, Теофиле де Вио, Сирано де Бержераке, Скарроне, впоследствии вошедшие в сборник «Гротески» (1844), предложил ему вести отдел художественного фельетона в только что созданной газете «Ла Пресс». Готье подписал постоянный контракт, и с этого момента началась его журналистская каторга, не прекращавшаяся до самой смерти: проработав у Жирардена до 1854 года, Готье перешел затем в правительственную газету «Монитёр универсель» (переименованную позднее в «Журналь оффисьель»): «волны жизни» в конце концов забросили бунтаря в непосредственную близость к императорскому семейству.
Важнее, однако, другое. «Пролетарий пера», как он сам себя называл, Готье писал впечатляюще много: 75 статей в 1836 году, 96 – в 1837-м, 102 – в 1838-м… К тому же он постоянно путешествует (Бельгия, Испания, Алжир, Северная Италия, Мальта, Константинополь, Греция…) и из каждой поездки привозит массу путевых зарисовок. К 1852 году Готье был автором 1200 фельетонов (откликов на всевозможные художественные выставки, рецензий на балетные и оперные постановки, многочисленных путевых очерков, подобных книге «За горами», изданной после посещения Испании в 1840 г.) и т. п. Вся эта продукция и составляет большую часть творческого наследия Теофиля Готье; в 34-томном «полном» собрании его сочинений, выпущенном в 1883 году, она занимает почти 30 томов.
Авторитет Готье как художественного критика был чрезвычайно высок, однако в силу поразительной непрактичности и тогда уже считавшихся старомодными представлений о журналистской «чести» он не умел «сделать деньги» на своих фельетонах (за что Жирарден, выжимавший из Готье все соки, его же и презирал). Главное же состояло в том, что, убивая время на поденщину, он почти не занимался литературным творчеством и как писатель был мало-помалу благополучно забыт. Сборники стихов «Комедия смерти» (1838), «Испания» (1843), несколько небольших рассказов и повестей («Ночь, дарованная Клеопатрой», 1845; «Царь Кандавл», 1847; «Милитона», 1847), ряд прозаических «капризов» и «фантазий» – вот, пожалуй, и все, с чем пришел Готье, которому перевалило за сорок, к 1852 году, когда вышло первое издание «Эмалей и камей».
Около сорока лет Готье отдал «журналистской каторге» – публицистике и художественной критике:
Ах! не одной колонной черной
Мой вытянулся фельетон,
И украшает он покорно
Газеты тягостный фронтон.
Его перу принадлежит свыше тысячи статей, отнимавших время поэта и отвлекавших его от поэтических замыслов и оставшихся ненаписанными книг. Хотя он часто жаловался на журналистское ярмо, работа в газете приносила ему известность и удовольствие: он был блестящим газетчиком-профессионалом, хорошо знавшим себе цену.
И все же, подобно другим художникам, судьба которых уготовила им обременительную лямку «службы», Т. Готье болезненно реагировал на «несвободу». Противоречие между наличной действительностью (жизнью) и художественностью (красотой) наложило отпечаток на эстетику и творчество автора «Эмалей и камей»: экзотический рай «Фортунио», карнавальность повестей и романов, ностальгия по «Средиземноморью», мифологизация Востока, тяга к экзотике – все это естественные ответные реакции экзистенциального человека, пребывающего в «зазоре бытия», между мертвящей серостью реальной жизни и вожделенным, недостижимым идеалом.