НЕГО».
«Рассеянный образ жизни», который вел молодой Шарль после окончания колледжа, подцепленная болезнь, богемные наклонности и «поэтическая непутевость» – так можно окрестить отношение «столпов общества» в лице Клода-Альфонса, первым забившего тревогу по поводу сводного брата, – всё это побудило собрать семейный совет, решивший на время удалить Шарля из Парижа, изобилующего «соблазнами»: пусть юноша попутешествует, остепенится, наберется ума, станет серьезнее. Деньги у него есть – кругленькая сумма от отцовского наследства, правда, до совершеннолетия ими распоряжается «опекунша», мать, но разве она не готова раскошелиться во благо любимого чада… Одна незадача – Шарлю нет доверия, давать деньги ему в руки нельзя, промотает… Выход находит генерал Опик: у него есть старый приятель, капитан Сализ, морской волк, командующий пакетботом «Пакебо-де-мер-дю-Сюд» – деньги следует доверить ему, а парень пусть поплавает по экзотическим странам, побывает на островах Индийского океана и в Индии, куда как нельзя кстати отплывает судно. Шарль не мог устоять от соблазнительного предложения повидать мир, пополнить знания, подышать воздухом свободы вдали от тех, кто ее ограничивает.
Г. Орагвелидзе:
Отдадим должное и генералу: «Цветы Зла» не были бы тем, чем стали, не придумай он этого путешествия. Очень важная линия книги, связанная с морем, с первозданностью человека, с тоской по красоте естества, выявилась именно на почве воспоминания об этом плавании.
9 июня 1841 года судно Сализа снялось с якоря порта Бордо. Цель назначения – Калькутта; груз – лошади; единственный пассажир – Бодлер. Поэт захватил с собой собрание сочинений Бальзака с намерением «…основательно изучить его метод». Благо, времени было предостаточно: судно потратило три месяца на обход африканского побережья и выход в Индийский океан. Все это время погода благоприятствовала плаванию, поэт буквально упивался морским простором, наблюдал за нравами и бытом команды, делал записи.
В Индийском океане морской «идиллии» пришел конец. Начался сильнейший шторм. Впоследствии бравый Сализ «доложит» Опику: «Еще никогда на мою долю на протяжении долгой жизни моряка не выпадало такое: мы все буквально находились в двух шагах от смерти…» Перепуганные животные срывались с привязи, ломали боксы, вырывались на палубу и, скользя по ней, гибли в разбушевавшейся пучине. Капитан действительно оказался бравым, ценой огромных усилий ему удалось бросить якорь у острова Св. Маврикия. Об этом событии и еще об одном шторме уже на обратном пути Бодлер напишет матери в следующих словах: «Я пережил две неприятности – но, поскольку мы вскоре встретимся, будем мирно беседовать и беззаботно смеяться, то выходит Господь Бог не совсем злой…» Не будь письма Сализа, мы бы так и не узнали, на какие «неприятности» намекает поэт.
Пройдя по следам Бодлера на островах Индийского океана, я в полной мере проникся его отношением к цивилизации, прогрессу, всему тому, что натворила «голая обезьяна» на прекрасной земле. Феерическая красота природы, национальные парки, дающие возможность воочию узреть первозданность, библейские картинки бесчисленных стад пасущихся рядом разных животных, фантастика цветов, божественные формы и мистическое подобие коко де мер с женскими и мужскими типами – всё это вызывает не столько руссоистское чувство «назад к природе», сколько скорбный вопрос: «Что же мы наделали с ней?» Бодлер имел возможность сравнить Первозданность со следами доходящей до островов Цивилизации – алкоголизм, венерические заболевания, рабский труд на плантациях, растущая преступность. Стоит ли удивляться, что «прогресс» стал жупелом для поэта, что постепенно он возненавидел его?
Спросите каждого порядочного француза, ежедневно, читающего СВОЮ газету… что он подразумевает под словом «прогресс», и он ответит – пар, электричество, газовое освещение, чудеса, незнакомые римлянам, яркие свидетельства нашего превосходства над древними. В мозгу этого несчастного причудливо сплелись и перемешались явления материального и духовного порядка! Бедняга до того американизирован усилиями этих философов зоократии и индустриализации, что полностью потерял способность отличать феномены физического мира от феноменов мира нравственного, отличать естественное от сверхъестественного. Если сегодня та или иная нация воспринимает вопросы морали более утонченно, чем воспринимали их в прошлом веке, то, безусловно, прогресс налицо.
Страна бодлеровского идеала «Цветов Зла» – это явно Первозданность того мира, куда его перенес «Пакебо-де-мер-дю Сюд».
Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,
Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,
Я вижу пред собой прибрежия морей,
Залитых яркостью однообразной света;
Ленивый остров, где природой всем даны
Деревья странные с мясистыми плодами;
Мужчин с могучими и стройными телами,
И женщин, чьи глаза беспечностью полны.
За острым запахом скользя к счастливым странам,
Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,
Еще измученных борьбою с океаном,
И тамариндовых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов.
Было бы в высшей степени удивительным, если бы после перипетий морского путешествия Бодлер, столь чувствительный к красоте и чистоте, оказавшись в раю, полный энергии и нерастраченных сил, не «вляпался» в приключение, непредусмотренное хитрым семейным планом.
На острове Св. Маврикия Бодлер находит радушный прием в доме местного юриста Отара де Брагара, женатого на креолке. Эта обаятельная смуглая женщина, известная нам теперь как ДАМА КРЕОЛКА, поразила молодого поэта своей царственной осанкой, естественной грацией жестов и высокой простотой в обращении. Ей и было суждено открыть в творчестве Бодлера важную тематическую линию – ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ миру современной, буржуазной, цивилизации ИНОГО, овеянного экзотикой тропиков мира ЕСТЕСТВЕННОГО, пусть и примитивного в своей простоте, но ЦЕЛЬНОГО, гордого и благородного. С сонетом, написанным в ее честь, Бодлер дебютирует как поэт в журнале «Ль’Артист» 25 мая 1845 года.
Как остров Св. Маврикия, так и соседний остров Бурбон (Реюньон), где также побывал поэт, оставили в жизни Бодлера прочное воспоминание, но воспоминание особое, поскольку отразилось оно в его ПОДЛИННОЙ, т. е. сугубо творческой жизни. Внешне плавание, казалось, прошло бесследно. Лишь однажды в одной из критических статей начала пятидесятых годов, говоря о силе первозданной мудрости и ее выражении через житейский опыт, Бодлер, опираясь на роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», действие которого частично происходит на том же острове, где поэту повстречалась дама креолка, скажет: «Виргиния прибывает в Париж, вся еще в дымке морских туманов и в солнечном загаре тропиков, сохраняя в глазах первозданные образы мира, волн, гор и лесов. Она попадает здесь в центр бурлящей до края и ядовитой цивилизации, она же – вся еще во власти чистых и сочных ароматов Индии; ее связывает с человечеством семья и любовь, мать и возлюбленный, ее Поль столь же ангельски чистый… они познакомились в церкви Памплемусса, крохотной церквушке, скромной и хрупкой в безбрежности не поддающейся описанию лазури тропиков, в бессмертной музыке лесов и водопадов. Да, конечно, Виргиния наделена внушительным интеллектом, а это значит, что она способна ограничить себя небольшим количеством образов и воспоминаний, как мудрец – небольшим количеством книг». Такое, именно ограниченное, количество образов и воспоминаний «магического» Востока впитают в себя бессмертные страницы «Цветов Зла».
Дама Креолка разрушила планы семьи Опика: Шарль отказался продолжить путешествие и пробыл на островах два месяца. Креолка разбудила в нем Поэта, и он окончательно осознал собственное призвание. Да, он будет писателем, но писателей много, а быть Писателем – значит обрести свое Слово, только тебе принадлежащую Идею, Мысль. Он уже успел проштудировать «Человеческую Комедию» Бальзака и «Божественную Комедию» Данте. Первая поведала ему о царящем в мире зле, вторая – о кругах Ада, через которые должен пройти Творец на своем пути к совершенству. Удел писателя, поэта – не успех, но страдание, боль. Нельзя преодолеть царящее в мире Зло, пойдя ему в услужение. Он станет писателем, но будет говорить не о божественной красоте и сусальности, но о глубине собственной боли, о душе человеческой, о мире, что «во зле лежит».
У молодого человека не было шансов покорить необыкновенную женщину, к тому же замужнюю, и он, решив следовать призванию, поспешил в Париж. К тому же близилось совершеннолетие, а с ним и получение отцовского наследства, без малого ста тысяч франков золотом. Правда, чета Опиков – вполне в духе французских традиций – потребовала компенсацию за расходы, связанные с содержанием и учебой Шарля, однако и оставшаяся сумма была огромной, сравнимой с содержанием генерала. Наследство давало молодому человеку независимость, свободу и возможность заняться избранным Делом.
Но… Но не следует забывать, что ему только-только исполнился 21 год, что он фактически не знал жизни и к тому же в его жизнь вошла очередная роковая женщина…
Нравы эпохи поощряли расчетливость, мирились со скупостью, а широкое и открытое проявление щедрости называли мотовством; мотовство же считалось пороком, и не менее страшным, чем алкоголизм, наркомания или сексопатология. Бодлер не учел, что может стать предметом судебного разбирательства за чрезмерную трату собственных денег. Став свободным и материально независимым, поэт дал волю своему причудливому воображению по части «прожигания жизни». В истории литературы и по сей день (увы!) сохранился ярлык, навешиваемый на Бодлера, – ДЕНДИЗМ. О да! Он любил одеваться, мог часами просиживать у модных портных, а те немногие, кто это помнил, восхищались его изысканным вкусом. Именно немногие, поскольку такое продолжалось недолго. И не был тогда Бодлер БОДЛЕРОМ, а всего лишь начинающим литератором «на подхвате». «Галантные тайны театров Парижа» – гласило название анонимной книги, в сочинении которой он принимал участие. Книга сплетен, анекдотов, будуарных интрижек. Обстоятельства способствовали тому, что не РЕАЛЬНАЯ творческая жизнь руководила поступками неокрепшего писателя; он находился во власти того, что я определил жизнью ИЛЛЮЗОРНОЙ. Общение в кругу литературной и театральной богемы заменяло ему подлинные творческие контакты с собратьями по перу, дендизм открыл перед ним двери аристократических салонов, а это убедило его в интеллектуальном и духовном превосходстве таланта над элитарной верхушкой общества, коллекционирование картин, разоряя его материально, способствовало профессиональному росту будущего критика искусства. И тем не менее жизнь эта была ИЛЛЮЗОРНОЙ, чуждой, взятой «напрокат»; в ней он не умел ориентироваться, не знал ее неписаных законов.