тступные», причем проявил невиданное благородство – довольствовался 1200 франками, да и то после того, как Бодлер найдет себе другого издателя. Сегодня мы знаем причину «щедрого благородства» – в руках Этцеля оказался молодой Жюль Верн, «золотая жила», сулящая (и действительно принесшая) ему миллионы.
В июле 1865-го Бодлер вернул себе права на собственные книги, но по-прежнему не имел издателя для новых «Цветов Зла». Теперь он вел переговоры с книготорговцем Жюльеном Лемерром, которому дает следующие указания о планах относительно третьего издания:
Прежде всего, «ЦВЕТЫ ЗЛА», увеличенные несколькими пьесами и несколькими статьями и письмами, относящимися к первому и второму изданиям. Все это поместить В КОНЦЕ, как это сделал Сент-Бёв для своего «Жозефа Делорма»… Отметьте, что книга посвящена Теофилю Готье и что предисловие рядом с посвящением создадут своеобразный эффект. «ЦВЕТЫ ЗЛА» – самая срочная публикация, так как уже два года напролет и повсюду книгу требуют, а это значит, что можно будет продавать ее по довольно высокой цене. Если в будущем издатель намерен выпустить подарочное издание, то он сможет приобрести все клише и заставки у фирмы «Пупар-Давиль».
Комментарий Г. Орагвелидзе:
Как видим, количество новых пьес сведено к слову «несколько». Очень возможно, что такая расплывчатость объясняется передачей Лемерру того злополучного экземпляра, который находился у Этцеля. Далее, мы здесь находим то, что сделали Асселино и Банвиль, выпуская третье посмертное издание. Они воспользовались, следуя этому указанию, статьей Готье, поместив ее в виде предисловия, а материалы, связанные с двумя прижизненными изданиями, сохранили в виде приложения в конце книги. Наконец, ссылка на широкий интерес к ней соответствует действительности. Второе издание становилось уже библиографической редкостью, а первое продолжало оставаться под запретом. Интерес к Бодлеру рос, о нем все чаще писали…
Ж. Лемерр не оправдал надежд Бодлера – так и не нашел ему издателя. В последнем усилии поэт обратился за помощью к своему опекуну, он предоставил Анселю список потенциальных издателей, дав характеристику каждому. Особую надежду он возлагал на Мишеля Леви, хотя возобновление отношений с ним граничило с унижением. Незадолго до смерти Бодлера сделка с Леви состоялась: согласно новому французскому законодательству, передачу авторских прав навечно заменила формула на «максимальный срок» (40 лет), после истечения которых права становились «общим достоянием». Последняя сделка предусматривала продажу Мишелю Леви авторских прав на все литературное наследие поэта на «максимальный срок». По контракту, Мишель Леви уплатил 1750 франков кредиторам Бодлера. Контракт предусматривал составление и публикацию Полного собрания сочинений Шарля Бодлера, составить которое взялись его друзья Асселино и Банвиль. Издание семи томов продолжалось с конца 1868 года (первым вышел второй том) и до 7 мая 1870 года, когда Леви опубликовал том последний.
Согласно контракту с М. Леви, общим достоянием творчество Бодлера стало лишь в 1917 году. Огромная заслуга в систематизации наследия принадлежит сыну издателя «Французских поэтов» Жаку Крепе, которого можно считать основателем и пионером бодлероведения.
О поэте все чаще писали, но сам он угасал… Бодлер еще пытался работать над «Стихотворениями в прозе», равно как над дневниковыми записями «Мое обнаженное сердце», которые намеревался издать одной книгой, но мысль все чаще ускользала от него.
Развязка наступила 4 февраля 1866 года: во время посещения собора Сен Лу в Намюре поэт потерял сознание, упав прямо на каменные ступени. Ему поставят диагноз правостороннего паралича и тяжелейшей афазии, позже перешедшей в полную потерю речи. Только через пять месяцев разбитого параличом поэта перевезут в Париж, где ему предстоит умирать еще долгих четырнадцать месяцев…
31 августа 1867 года великого поэта не стадо. Его прах похоронен на кладбище Монпарнас рядом с ненавистным генералом Опиком…
Лишь через 79 лет после смерти Учредительное собрание Франции отменит приговор суда, обвинившего поэта в оскорблении общественной нравственности… К этому времени его творчество станет национальным достоянием страны и получит высочайшее признание во всем мире.
Личность
С наслаждением и ужасом я пестовал свою истерию.
Душа моя столь необыкновенна, что, глядя в нее, я сам себя не узнаю.
Находясь в преисподней, Бодлер грезил о белоснежных вершинах.
…В действительности поэт, которого считают бесчеловечным, склонным к несколько глуповатому аристократизму, был самым нежным, самым сердечным, самым человечным, самым «простонародным» из поэтов.
О поэт, ты был из племени тех, кто умел сказать нет, это слово, которое не могут произнести рабы.
Говоря о личности выдающегося человека, многие биографы впадают в крайности или примитивизацию, пытаясь «обузить» характер некими наукообразными моделями, психоаналитическими схемами или диалектическими вывертами. Личность предстает «объектом», своеобразной «лягушечьей лапкой», дергающейся в полном соответствии с «практикумом» экспериментатора. Лишенный великодушия и милосердия биограф даже не замечает, что присваивает себе роль вивисектора или прокурора, выносящего приговор похлеще судейского, приговор «вечности и бесконечности» – я имею в виду масштаб личности и посмертную историю. Читая книгу Ж.-П. Сартра о Бодлере, я все время слышал эти прокурорские нотки, безапелляционность судейского приговора. Сказанное относится и к бодлероведению в целом: вместо деликатности, почтительности, такта – набор уничижительных определений, диких упрощений, противопоставлений.
Таков был Бодлер – слабый, несчастный человек, безвольный эгоист, требовавший от других любви, но не умевший дать ее даже собственной матери и потому всю жизнь терзавший себя и окружающих. В чем источник этих терзаний?
«Совсем еще ребенком, – писал Бодлер, – я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни». Бодлер, по сути дела, говорит здесь о двух началах, управляющих нашим существованием – эросе и танатосе. Эрос (любовь) побуждает нас воспринимать жизнь как дар, который нужно сполна прожить и пережить, идя навстречу миру, тогда как танатос (смерть) требует не столько проживания, сколько изживания жизни ради возврата в своего рода Эдем целостности, где нет и намека на конфликты, где в принципе отсутствуют противоречия между потребностью и ее удовлетворением, между «я» и «ты», между внешним и внутренним и т. п. Именно «восторг жизни» заставлял Бодлера тянуться к людям, добиваться их любви и признания, проявлять энергию, между тем как «ужас жизни», напротив, толкал его вспять, в безмятежный рай материнской ласки, побуждал неделями не выходить из комнаты и всеми возможными способами (вплоть до выкрашенных в зеленый цвет волос) доказывать свою «инаковость», «неотмирность».
Да, личность Бодлера неординарна, сложна, в чем-то противоречива, непоследовательна, но дает ли все это право «малым сим» подходить к нонконформистской громаде с пигмейскими мерками?..
У него бывали приступы жестокой меланхолии, но внезапно им овладевала неудержимая жажда развлечений. Он постоянно испытывал чувство глубокого одиночества и не имел ни одного настоящего друга, хотя у него было множество друзей и подруг не только среди людей выдающихся, но и среди веселых уличных девиц. Он чуждался многолюдства, но любил посещать музеи, театры и выставки и часами просиживал в библиотеках, где почерпнул свою разностороннюю эрудицию, удивлявшую впоследствии критиков.
Личность гения не должна становиться полигоном для демонстрации тех или иных психоаналитических моделей, ибо самые изощренные учения не способны охватить все многообразие импульсов и противоречий, из которых она соткана. Когда Ж.-П. Сартр пытается представить жизненные перипетии Бодлера как метания между «восторгом» жизни и «ужасом» перед ней, между полюсами эроса и танатоса, безмятежного блаженства и нехватки бытия, «желанием возвыситься» и «блаженством нисхождения», бытием и существованием или когда бесстрастно описывает поведение великого, наичувствительнейшего человека как результат сексуальной патологии, «нечистой совести», неспособности к выбору, «межеумочной позиции», все это выглядит – при всем литературном блеске такого «исследования» – как философская вивисекция, безжалостное обвинение в неком экзистенциальном (или сексуальном) преступлении. Даже концепция жизненного поражения, неспособности следовать «изначальному выбору» более чем спорна: безотрадная судьба (кстати, тоже являющаяся упрощающим штампом) слишком часто оборачивается метафизической победой, пропуском в вечность.
Мне не доставляет удовольствия приводить нижеследующую «зарисовку» кисти Сартра, но писать о гении как о сексуально-клиническом «случае» – прежде всего унизить самого себя, опуститься до смакования такого рода «клиники»:
Мы обнаруживаем здесь черту, весьма характерную для патологического платонизма: больной, издали обожающий респектабельную женщину, вызывает в воображении ее образ, когда он предается самым непоэтичным занятиям – в уборной или занимаясь омовением гениталий. Тогда-то она и является к нему, молча обратив на него свой суровый взор. Бодлер охотно поддерживает в себе это навязчивое состояние: лежа в постели рядом с «ужасной еврейкой», грязной, лысой, заразной, он вызывает в воображении образ Ангела. Этот образ может меняться, но кем бы ни была избранная им женщина, ему нужно, чтобы всегда существовал некто, кто смотрит на него, и конечно же – в самый момент оргазма. В результате Бодлер и сам не знает, зачем призывает этот целомудренный и строгий лик, – то ли затем чтобы усилить наслаждение от объятий шлюхи, то ли сами эти мимолетные связи с проститутками нужны лишь для того, чтобы к нему явилась его избранница и он мог вступить с нею в контакт. В любом случае эта холодная, безмолвная и неподвижная фигура оказывается для Бодлера способом эротизации социального наказания. Она подобна тем зеркалам, с помощью которых некоторые любители изощренности наблюдают за собственными утехами: зеркала позволяют такому человеку видеть самого себя в то время, как он занимается любовью.