созерцать самого себя». Поэзия – это всегда единство объекта и субъекта, соучастие субъекта в объекте – в этом отношении поэтическое тождественно мистическому Эрнста Кассирера, слиянию Духа с Миром. Даже если правда, что «поэты слишком много лгут», поэтическая ложь всегда оказывается высшей правдой о мире (как Зло – иной стороной Добра). Правда-ложь в поэзии – это синтез вечного, незыблемого и обреченного на гибель, бытия и существования, эйдосов и преходящих вещей.
Царь смертен, ибо руководствуется принципами реальности и определенности, поэт вечен, ибо следует состояниям невозможного и неопределенного – вызов судьбе, мистическое единство с имманентным, утрата себя как высшая форма самообретения, поэтическая ложь во имя высшей правды, зло как добро, уход в «ничто» как обретение вечности…
Феномен Бодлера – вызов: вначале – матери, семье, затем – собратьям по перу, наконец – Миру.
Бодлер, так никогда и не признавший прерогатив хозяев, Бодлер, которому свобода гарантировала неутолимость до конца, все же вынужден был соперничать с теми, кого он отказался замещать. Он, правда, искал себя, не терял себя, никогда о себе не забывал и смотрел на себя смотрящего; возмещение бытия действительно было, как указывает Сартр, объектом его гения, его напряжения и его поэтического бессилия. Вне всякого сомнения, в основе судьбы поэта лежит некая уверенность в единичности, в избранности, без которой затея свести мир к себе или затеряться в мире не имела бы смысла, какой она имеет.
Невозможно писать историю поэта «как если бы» – как если бы его судьба сложилась иначе, но, мне кажется, каждый поэт носит свою судьбу с собой: остается тем, что он есть при любых обстоятельствах. Утрата отца много значила в жизни Бодлера, родила в нем чувство «вечно одинокой судьбы», но это ощущение любого поэта. Уильям Блейк считал единичность, обособленность, отъединенность основой поэтического гения. Мощь персонального «я» – то, что отличает гениальность от обыденности. Ужас и восторг жизни – это фатальное стремление к невозможному, общее для великих поэтов. Ибо, по словам Жоржа Батая, хотеть невозможного значит стремиться воплотить желаемое и одновременно мечтать, чтобы оно оказалось химерой. Таков «принцип неопределенности» гениальности.
Амбивалентность личности и творчества Бодлера: денди, истязающий себя работой, богоискатель, прикрывающийся «цветами зла», жизнелюб, «рассматривающий свою жизнь с точки зрения смерти», неудачник, склонный к мечтаниям, жизненное поражение которого обернулось славой величайшего поэта эпохи, равного Данте и Шекспиру.
Парадоксальность Бодлера выражалась в ориентации на будущее и сосредоточенности на прошлом. Торя новые пути поэзии, он, по словам Сартра, старался быть лишь «неизменяемым и не поддающимся усовершенствованию» прошлым и предпочитал «рассматривать свою жизнь с точки зрения смерти – так, словно ее уже сковал холод безвременной кончины». Даже если это преувеличение, Бодлер действительно рано ощутил утрату жизненных сил – «утомление, возвещающее о вялости, преждевременном старении, бессилии!»
Возможно, полноту его поэзии следовало бы связать с пребывающим в неподвижности образом попавшего в ловушку зверя – в этом образе, запечатлевшем его самого и упорно его преследующем, Бодлер беспрерывно черпает воспоминания. Так, нация упорно придерживается понятия, составленного о себе однажды, и скорее признает себя исчезнувшей, чем от него откажется. Творчество, получающее свои границы от прошлого, останавливается и, поскольку имеет смысл неудовлетворенности, не может сдвинуться с места и удовлетворяется состоянием незыблемой неудовлетворенности. Это мрачное наслаждение, продленное неудачей, этот страх быть удовлетворенным – превращают свободу в ее противоположность. Однако Сартр опирается на факт, что жизнь Бодлера была сыграна в краткий срок и что после ярких вспышек молодости она текла вяло – нескончаемый упадок. «К 1846-му, – говорит Сартр (то есть к двадцати пяти годам), – он истратил половину своего состояния, написал большую часть своих стихотворений, придал окончательную форму взаимоотношениям с родителями, заразился венерической болезнью, обрекшей его на медленное разложение, встретил женщину, которая, подобно свинцовому грузу, отягчит каждый час его жизни, совершил путешествие, что снабдит его сочинения экзотическими образами».
И Сартр, и Батай – при всем различии оценок – сходятся в признании глубинной внутренней непоследовательности Бодлера, комплекса вдохновенного неудачника, можно сказать, духовного мазохизма:
Смысл – или бессмысленность – жизни Бодлера, непрерывность движения, что ведет его от поэзии неудовлетворенности к отсутствию, достигнутому в крушении, подчеркнуты не одной лишь песенкой. Целая жизнь, упорно влекомая к неудачам (Сартр, смотрящий негативно, относит ее на счет дурного выбора), свидетельствует об ужасе быть удовлетворенным – о неприятии принуждений, необходимых для извлечения выгоды. Предвзятость Бодлера совершенно очевидна. Сей новый отказ, отказ покориться собственному желанию выражен им в одном из писем к матери: «Итак, в этом году мне было доказано, что я действительно мог бы зарабатывать деньги – и, в случае усердия и последовательности, много денег. Но беспорядочность прежней жизни, но какая-то непрекращающаяся нищета, очередная нехватка, которую нужно восполнить, трата энергии на мелкие дрязги, наконец, говоря откровенно, моя склонность к мечтаниям – свели все к нулю».
Тут, если угодно, и индивидуальная черта характера, и бессилие как таковое. А можно рассматривать вещи во времени – и о столь явно связанном с поэзией ужасе перед работой судить как о событии, отвечавшем объективному требованию. Известно, что этот ужас и это отвращение претерпевались Бодлером (речь шла вовсе не о принятом им решении) и что сам он неустанно, хотя и безуспешно пытался закабалить себя работой. «Каждую минуту, – пишет он в „Интимных дневниках“, – нас подавляет идея и ощущение времени. И есть всего лишь два средства избавиться от этого кошмара, забыться: наслаждение и работа. Наслаждение нас изнуряет. Труд нас укрепляет. Выберем». Второе, смежное по смыслу высказывание помещено в начале «Дневников»: «Всякий человек всегда несет в себе два совпадающих во времени запроса: один обращен к Богу, другой к Сатане. Воззвание к Богу, или духовность, есть желание возвыситься, – воззвание к Сатане, или животность, есть радость нисхождения». Но только первое высказывание дает ключ. Наслаждение – позитивная форма жизни чувств; мы не можем его испытать без непроизводительной траты наших ресурсов (оно изнуряет). Труд, напротив, представляет собой образ действий; он имеет результатом приумножение наших ресурсов (он укрепляет). Итак, дано: «Всякий человек всегда несет в себе два совпадающих во времени запроса», и один из них направлен к труду (приумножение ресурсов), а другой к наслаждению (трата ресурсов). Труд соответствует попечению о завтрашнем дне, наслаждение – заботе о текущем моменте. Труд полезен и приносит удовлетворение – наслаждение, бесполезное, оставляет ощущение неудовлетворенности. Эти соображения кладут экономику в основу морали – и в основу поэзии. Всегда, все время выбор касается вульгарного, материального вопроса: «Располагая моими нынешними ресурсами, должен я их тратить или приумножать?» Взятый во всей полноте, ответ Бодлера – особенный. Хотя, с одной стороны, в его заметках звучит решимость работать, жизнь его была длительным отказом от производительной деятельности. Он писал: «Быть человеком полезным всегда казалось мне вещью из числа самых гнусных». Та же невозможность разрешить противоречие в пользу Добра обнаруживается и в иных плоскостях. Он не только выбирает Бога, как и работу, чисто номинально, лишь затем, чтобы еще глубже принадлежать Сатане, – но он не в состоянии даже определить, является ли для него противоречие личным и внутренним (между наслаждением и работой) или внешним (между Богом и дьяволом).
Кем был Бодлер? Я не думаю, что героем того мифа, который при жизни начал складываться вокруг поэта-нонконформиста: он не был поэтом смерти и разложения, поэтом страданий, поэтом Парижа или поэтом вечного странствия. Я не думаю, что вообще можно говорить о какой-то доминанте его психики и его лирики. Как всякая крупная личность в человеческой культуре, Бодлер неисчерпаем, многолик, изменчив, бесконечен.
Можно говорить о противоречиях Бодлера, даже о его амбивалентности, однако рассматривать его характер исключительно как борьбу ужаса перед жизнью и восторга жизни, существования и бытия, двух взаимоуничтожающих тенденций – все равно, что подменять полноту жизни диалектической схемой, такими вот убогими примитивами, недостойными мыслителя: «Он держит сторону Добра лишь для того, чтобы вершить Зло, а, творя Зло, тем самым поет осанну Добру»; «Эта „необыкновенная душа“ живет нечистой совестью»; «…Стоит Бодлеру освободиться из-под гнета норм, как он немедленно утратит все преимущества человека, живущего под опекой»; «Он принимает позу человека, обиженного Добром»; «Боль, терзающая Бодлера, это неотъемлемая часть его гордыни»; «Бодлер подчинился Добру лишь затем, чтобы совершать над ним насилие»; «Бодлер в самой глубине души отождествляет себя с Сатаной»; «Он ненавидит Природу и стремится к ее разрушению, подобно Сатане, жаждущем подпортить творение»; «Его тяга к искусственности, по сути, неотличима от потребности в богохульстве»; «Бодлер создает вокруг себя леденящую атмосферу, в которой не способны выжить ни сперматозоиды, ни бактерии, ни какие-либо другие зародыши жизни»; «…Бодлеровский холод беспощаден; от него леденеет все, к чему бы он ни прикоснулся»; «Бодлер, скаредный в своем онанизме, остается в одиночестве» и т. д. и т. п. – целая книга… (Кстати, во многом напоминающая идеологические изыскания наших – не отсюда ли «сродство» Сартра с левацкими босяками и маоистами?..)
Мне представляется, что все разговоры о «двойственности» Бодлера, его крайностях и неспособности выбора между ними упрощают «феномен Бодлер», ибо он, этот феномен, включает в себя не полюсность, но мир, лежащий между полюсами, не противопоставление Добра и Зла, но глубокое осознание их единоприродности, если хотите