и следует быть.
Поэт бездн, он в чем-то близок Тютчеву: глубиной душевного смятения, поиском красоты в оборотной стороне жизни, философской поэтикой, стремлением вырваться из оков. Обоим особенно удавались горькие песни, преисполненные высочайшего духа.
Но Тютчева он знать не мог, а вот Эдгара По… Хотя их разделяет степень постижения человека, Эдгар По открыл Бодлеру новый интеллектуальный мир. Демона проницательности, гения анализа, изобретателя полновесных и наисоблазнительнейших сочетаний логики с воображением, мистицизма с расчетом – вот что увидел он в Эдгаре По, вот что так восхитило и зачаровало его.
Де Местр и Эдгар По научили меня рассуждать, признается он себе. Именно у них Бодлер впервые узнал о той человеческой драме, о которой «дьявол во плоти» сказал: «Он не знает, чего хочет; он хочет того, чего ему не хочется; он хотел бы хотеть».
Наши не любят об этом распространяться, но одним из высших авторитетов Бодлера был Жозеф де Местр: «Именно он, – признавался поэт, – научил меня мыслить». У де Местра он заимствовал идеи политического консерватизма, высокомерное отношение к плебсу («В политике истинный святой тот, кто бичует и избивает народ для его же блага» – кто это Бодлер или «учитель»?), необходимость иерархии и, увы, известную толику шовинизма и антисемитизма.
Говоря об «истинном величии отверженных», Бодлер имел в виду отнюдь не последних, которые станут первыми, но великих прóклятых. Бодлер, как и де Местр, совершенно нетерпим к демократии, которая не любит красоты, от которой – не ждите пощады, которая – тирания, причем – зоологическая, жестокая, бесчувственная. «Будем остерегаться народа и здравого смысла». Как де Местр и Гейне, он считал демократов «врагами роз и ароматов, фанатиками пользы».
Как и де Местр, Бодлер антируссоист: природа, природный человек – не воплощение добра, а огромная потенциальная опасность, первородный грех. Природный человек – это Каин; негативные врожденные свойства человека – природны. Добродетель – свойство не природы, но культуры, «добро всегда является плодом искусства». Бодлер – это совершенно ясно – принадлежит партии де Сада и де Местра, но не партии крестного отца Французской революции. Мне представляется, что даже декларируемый поэтом урбанизм, идиосинкразия к «природности» («Я не переношу свободно текущей воды; я желаю видеть ее обузданной, взятой на поводок, зажатой в геометрические стены набережной») – не более чем альтернативный ответ поэта на вопрос дижонской академии. Человеческий труд, а не «природность» – основа и стержень культуры.
Как Достоевского и Бальмонта, Эдгар По привлекал Бодлера ненасытной любовью к прекрасному, поэтической пылкостью, но главное – психологической исключительностью, поражающей верностью изображения состояния души, трагичностью судьбы, безумием. И еще – «Лигейей», «Улялюмом», «Вороном».
…Ворон вещий! Птица ль ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил…
Мне скажи, дано ль мне свыше…
Обрести бальзам от муки…
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Эдгар По потряс Бодлера не столько мастерством, сколько духовной близостью – идей, сюжетов, фраз, образов, символов, стиля, мировидения: «Бодлер, раскрыв впервые Эдгара По, с ужасом и восторгом увидел не только сюжеты, замышляемые им, но и фразы, которые он обдумывал, фразы, написанные американским поэтом на двадцать лет раньше». Переводчики поэзии хорошо знают, что без родства душ, мировосприятий трудно рассчитывать на удачу. Бодлеру не было необходимости вживаться в творчество По – по этой причине его переводы до сих пор остаются непревзойденными. Можно констатировать, что они черпали как бы из одного источника вдохновения.
Рисуя литературный портрет Эдгара По, Бодлер списывает его с себя: «…Собственные страсти доставляют ему наслаждение… Из его собственных слов можно заметить, что он любит страдание, что он как будто вызывает к себе будущую подругу своей жизни и выжидает ее появления с каким-то упоительным равнодушием, как юный гладиатор. Бедный ребенок не имеет ни отца, ни матери, а между тем он счастлив; он даже с гордостью говорит, что воображение его полно впечатлений, как карфагенская медаль».
В Эдгаре По Бодлера прельстила мистика тождественности – он был потрясен подобием между собственной жизнью и творчеством и жизнью и творчеством автора «Эвридики». Эдгар По стал зеркалом для Бодлера, вглядываясь в которое он пытался разобраться в себе:
По становится как бы изображением самого Бодлера, но только в прошлом, превращается в своего рода Иоанна Крестителя при этом прóклятом Христе. Бодлер склоняется над глубинами лет, над далекой, презираемой им Америкой и в мутных водах прошедшего вдруг узнает собственное отражение. Вот что он есть. В мгновение ока его существование освящается. От Флобера в данном случае он отличается тем, что не нуждается в многочисленном братстве художников (хотя его стихотворение «Маяки» весьма напоминает список членов духовного содружества, к которому он себя причисляет).
Достаточно прочесть знаменитую молитву из «Фейерверков», чтобы удостовериться в том, что отношения Бодлера с По также приобщают их к братству Святых:
Каждое утро молиться Богу, вместилищу всей сущей силы и справедливости, и моим заступникам – отцу, Мариетте и По.
Это означает, что в мистической душе Бодлера светское сообщество художников приобрело глубоко религиозный смысл, превратившись в подобие церкви.
Да, их объединяет всё: тяжесть борьбы за существование, безумные и пагубные страсти, драматическое мировоззрение, музыкальность, вдохновенный труд. В сущности, они прибегали к одному приему – потрясению. У обоих главный герой – ностальгия. И там, и здесь – душевные страдания, стресс, трагедия, смерть.
Всюду тьма, им всем гибель – удел.
Под бури пронзительный вой
На груды трепещущих тел
Пал занавес – мрак гробовой.
Покрывала откинувши, рек
Бледных ангелов плачущих строй,
Что трагедия шла – «Человек»
И был Червь победитель – герой.
Возможно, не будь По, не было бы и Бодлера – того, которого мы знаем. «Элеонора», «Лигейя», «Морелла» – всё это введения к Бодлеру, чей главный мотив: хрупкость прекрасного, не приспособленного и не способного выжить в грубом земному мире… В «Человеке толпы» уже вполне в бодлеровском и даже джойсовском духе показана отчужденность личности от аморфной массы.
Эдгар По был одним из первых, кто задумался о взаимосвязи принципов и сущности поэзии с восприятием, психологией, человеческими эмоциями. Это был не просто высокоинтеллектуальный писатель, изобретший связку новых жанров, но исключительно проницательный человек, обогативший литературу и науку выдающимися открытиями. И вот этот человек вполне мог бы сойти с авансцены культуры, не введи его Бодлер в круг звезд первой величины. Именно так: человек, предвосхитивший Бодлера и Достоевского, не говоря уж о Жюле Верне, Габорио и Вилье де Лиль-Адане, мог остаться на задворках.
Бодлер и Эдгар По взаимно обмениваются ценностями. Один дает другому то, что у него есть, и берет то, чего у него нет. Этот дает тому целую систему новых и глубоких мыслей. Он просвещает, оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов: философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания современного, важности исключительного и некой необычности, аристократической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже к политике… Бодлер весь этим насыщен, вдохновлен, углублен.
Но в обмен на эти блага Бодлер дает мысли По бесконечную широту. Он протягивает ее будущему. Это – протяженность, которая видоизменяет поэта в самом себе, по великому стиху Малларме («И вот, таким в себе, его меняет Вечность…»), это – работа, это – переводы, это – предисловия Бодлера, которые раскрывают его и утверждают его место в тени злосчастного По.
Чем же обязана поэзия Бодлера открытию произведений Эдгара По? Речь не пойдет о заимствованиях – не будем говорить о воспроизведениях – отдельных «Цветов Зла», речь пойдет о стержневой идее, о двигателе искусства Бодлера.
Идеи Эдгара По о поэзии выражены в нескольких эссе, из которых наиболее важное носит заглавие: «Поэтический принцип».
Бодлер был так глубоко захвачен этой работой, она оказывала на него такое могущественное воздействие, что он стал воспринимать ее существо – и не только существо, но и самую форму – как собственное свое достояние.
Человек не может не присвоить себе то, что кажется ему с такой точностью созданным для него, и на что, себе вопреки, он смотрит как на созданное им самим… Он неудержимо стремился овладеть тем, что пришлось столь впору его личности; да и сам язык смешивает в понятии «благо» то, что заимствовано кем-нибудь и вполне его удовлетворяет, с тем, что составляет собственность этого кого-нибудь.
И вот Бодлер, вопреки тому, что был ослеплен и захвачен изучением «Поэтического принципа» – или именно потому, что был им ослеплен и захвачен, – не поместил перевода этого эссе среди собственных произведений Эдгара По, но ввел наиболее интересную часть, чуть-чуть видоизменив ее и переставив фразы, в предисловие, предпосланное им своему переводу «Необычайных историй». Плагиат был бы оспорим, ежели бы автор вполне очевидно не подтвердил его сам: в статье о Теофиле Готье он перепечатал весь отрывок, о котором идет речь…
Ежели теперь мы взглянем на совокупность «Цветов Зла» и дадим себе труд сравнить этот сборник с поэтическими работами того же времени, нас не удивит примечательное соответствие творчества Бодлера наставлениям По. В «Цветах Зла» нет ни исторических поэм, ни легенд; нет ничего, что отдавало бы дань повествовательности. В них не найдешь философских тирад. Описания редки и всегда