Мысли о Страшном суде, о возмездии за грехи и ложь современной жизни не однажды посещали Бальмонта. Целый цикл стихотворений в его новой книге «Горящие здания»… назывался «Совесть» и был сопровожден эпиграфом из Бодлера: «Я говорю: Слепцы! Что нужно им от неба?»
Бальмонт не скрывал своей зависимости от Бодлера в истолковании мучительных противоречий жизни, в понимании сущности добра и зла. Стихи знаменитой бодлеровской книги «Цветы Зла» представлялись ему длинным свитком, в котором звучали все одни и те же песни отрицания, лирика диссонансов, сосредоточенная на темных, уродливых, безобразных явлениях. Улицы современного города, с их роскошью и нищетой, насилием, обманом, преступностью и развратом, замкнули человека в своих стенах, подобно тюрьме, из которой нет выхода. И Бодлер не отворачивался в ужасе от этих явлений, а напротив, с гневным спокойствием и любопытством художника умел пристально рассмотреть их. Бальмонт считал великим достоинством Бодлера его способность, не страшась боли, ранящей сердце, приближать ее к себе. Он отвергал ограниченный взгляд, будто этот певец, видевший все оттенки «Цветов Зла», сам объявлялся чуть ли не «чудовищем порочности».
«Находясь в преисподней, можно грезить о белоснежной вершине. Бодлер это слишком хорошо знал, – доказывал в статье о нем Бальмонт. – …Всё, на чем лежит Каинова печать отвержения, понятно и близко этому странному художнику, именно в силу исключительности его нервной организации, в силу его отмеченности».
Я далек от мысли, что поэты-последователи без Бодлера не стали бы великими, но, не познакомься они с «Цветами Зла», они были бы – иными.
Чувство интимности и мощная, волнующая смесь мистической взволнованности и чувственного пыла, которые получили развитие у Верлена, страсть странствований, движение нетерпеливости, какое возбуждает вселенная, глубокое понимание ощущений и их гармонических отзвуков, делающие таким энергичным и таким действенным короткое и яростное творчество Рембо, – всё это отчетливо наличествует и распознается в Бодлере.
Что же касается Стефана Малларме, чьи первые стихи могли бы смешаться с самыми прекрасными и самыми насыщенными вещами «Цветов Зла», он продвинул далее, в их тончайших следствиях, те формальные и технические поиски, к которым анализы Эдгара По и опыты и комментарии Бодлера внушили ему страсть и уважение. В то время как Верлен и Рембо дали продолжение Бодлеру в плане чувства и ощущения, Малларме продолжил его в области совершенства и поэтической чистоты.
Русские символисты, особенно В. Брюсов, никогда не скрывали глубинной связи с «прóклятыми», зависимость своих исканий от открытий европейского символизма.
Отношение русских символистов к новой французской поэзии яснее и полнее всего выразил Брюсов. Он был не только первым пропагандистом творчества виднейших представителей новой французской школы, но и первым, кто указал на значение его в формировании эстетических принципов нового направления русской поэзии на рубеже XX века. Он сожалел о том, что французская поэзия вообще и «парнасцы» в частности не нашли живого отзвука в России. Как бы подводя итоги пройденного пути, в 1913 году в предисловии к переводам из французской лирики он писал: «Только искания и открытия французских „символистов“ были в свое время оценены и приняты нашими поэтами». Важнейшие черты новейшей поэзии Франции Брюсов видел «в поразительном разнообразии художественных индивидуальностей и объединенных в „школы“ групп, разнородных стремлений и перекрещивающихся путей, дерзких опытов новаторов и упорного развития вековых традиций». Высшим ее достижением Брюсов считал музыку и виртуозность стиха. Французы, писал он, «дали образцы такой певучести стиха, такой совершенной живописи звуками, которые уже приближаются к пределам вообще доступного для языка». Брюсов отмечал важнейшую роль новой французской поэзии «в деле обновления европейских литератур».
Эти восторженные оценки одного из виднейших представителей русского символизма относились прежде всего к творчеству Верлена. «Трудно указать, – писал Брюсов, – чтó, в мировой поэзии, может соперничать с мелодией иных „Романсов без слов“… Верлен чаровал своими песнями, кажется, самые скалы, как Орфей».
Шарля Бодлера Брюсов считал «первым поэтом современности», который «посмел воплотить в поэзии, в стихах всю сложность, всю противоречивость души современного человека», который «создал поэзию современного города, поэзию современной жизни, ее мелочей, ее ужаса, ее тайны».
О «Цветах Зла» Брюсов писал: «В этой единственной книге каждое стихотворение – истинная драгоценность поэзии. У Бодлера нет не только слабых стихотворений, но даже неудачных стихов».
Н. Гумилёв считал Бодлера одним из величайших поэтов XIX века, осуществившим переход от лирической поэзии к драматической. Своеобразие автора «Цветов Зла» Гумилёв находил в новизне тем, музыкальном чутье, поэтическом новаторстве в целом: «Бодлер к поэзии отнесся, как исследователь, вошел в нее, как завоеватель».
Прóклятые, с их духовным вождем Бодлером, предались анализу, а порой просто фиксированию самых сложных и наименее изученных ощущений и переживаний, создавая формы, капризные, утонченные и гипнотизирующие.
К искусству творить стихи прибавилось искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность – на его совершенство. Бодлер является перед нами и значительным, и совершенным. Он верит настолько горячо, что не может удерживаться от богохульства, истинный аристократ духа, он видит своих равных во всех обиженных жизнью, для него, знающего ослепительные вспышки красоты, уже не отвратительно никакое безобразье, весь позор повседневных городских пейзажей у него озарен воспоминаньями о иных, сказочных странах. Перед нами фигура одинаково далекая и от приторной слащавости Ростана, и от мелодраматического злодейства юного Ришпена.
Одним из первых Гумилёв определил поэзию Бодлера в духе хайдеггеровского «голоса бытия»: поэт почувствовал себя органом речи всего существующего и стал говорить не столько от своего лица, сколько от лица воображаемого Мира. Именно «новый взгляд», неповторимая перспектива сделали его визионером, открывшим вход в «иные миры», где уже «не отвратительно никакое безобразье» и где вера настолько горяча, что граничит с богохульством. Духовный аристократизм Бодлера Гумилёв усматривал в его «богоравности», в способности смотреть на мир «с точки зрения вечности».
«Переоценка всех ценностей», предпринятая Бодлером, сделала его влияние на мировую поэзию огромным: Гумилёв перечисляет французских и русских поэтов, чье творчество несет на себе явный отпечаток «Цветов Зла».
Среди переводов «Цветов Зла» на русский особое место занимает издание 1929 года, выпущенное Адрианом Ламбле в парижской типографии «Наварр». По мнению Ивана Карабутенко, за указанным псевдонимом скрывалась молодая Марина Цветаева!
Обращение Марины Цветаевой к «Цветам Зла» совершенно закономерно. Иначе и быть не могло. Произошло вот что: не случайный поворот головы русского поэта (кого бы из французов перевести на досуге…), а поворот сердца к родственному сердцу, обнаженного сердца – к обнаженному сердцу. «Мое обнаженное сердце» – так называется дневник Бодлера. Но это подсказанное Эдгаром По название может быть подзаголовком «Цветов Зла», книги-исповеди, и одновременно подзаголовком многих стихотворений, поэм и «прозаических» произведений Марины Цветаевой. Кстати, о «Зле». Столь эпатирующее название – причина многих недоразумений; Бодлер много неприятностей пережил из-за названия книги. Оно таит другой, более точный и более тонкий смысл. Маl в переводе с французского – не только зло, но и боль, страдание. (Иное дело, что боль – тоже зло!) Бодлер вкладывал в название именно этот, второй смысл, а словами: «Ни одна из современных книг не дышит таким ужасом перед Злом, как моя» – подтверждал это. Вспомним, кроме того, как он формулировал посвящение: «чародею французской словесности», то есть Теофилю Готье, посвящаются эти болезненные цветы (ces fleurs maladives). «Злое» начало едва брезжит, если не вовсе отсутствует, в то время как болевое начало – лейтмотив бодлеровской книги. Болевое начало – и лейтмотив всех цветаевских книг.
Я понимаю, что, появись сейчас книга под названием «Цветы Боли», многие были бы обескуражены и шокированы. Как в прошлом веке названием «Цветы Зла». Да и мне, откровенно говоря, знакомое сочетание нравится куда больше. Но я воспринимаю его скорее как звук, нежели смысл. Я очень хорошо знаю, что никакого «зла» бодлеровская книга не таит. Поэтому внешне жуткое название не страшит и не смущает.
Согласимся, что распахнутость души Марины Цветаевой созвучна распахнутости бодлеровской; аналогична их острота переживания каждого мига; сходен Идеал, мешающий Сплину сожрать душу. «Прóклятые женщины» Бодлера не могли не найти отзвук в душе той, что еще в конце 1914 – начале 1915 года создала изумительный цикл из семнадцати стихотворений («Подруга»); он решен в не менее трагическом ключе, чем «Дельфина и Ипполитта» Бодлера.
Согласимся, что мятежнице Цветаевой был понятен и близок и мятежный характер Бодлера, и тот раздел «Цветов Зла», что называется «Мятеж», не говоря уже о стихотворении «Мятежник»; между прочим, это стихотворение в переводе Адриана Ламбле начинается строкой: «Бросается с небес Архангел разъяренный…» Мы уже знаем, что «Архангел злобный» возникает в «Плаванье». Эта цветаевская вольность (и в том, и в другом случае в оригинале ангел) еще раз подтверждает, что Цветаева и Адриан Ламбле – одно лицо.
Интересно, когда явилось желание перевести «Цветы Зла»? Возможно, когда прочла в журнале «Весы», как Брюсов отчитывает Эллиса, поймав на том, что, переводя «Цветы Зла», тот руководствовался вовсе не оригиналом, а переводом Якубовича, который сам неправильно понял и передал смысл бодлеровских стихов и наставил на неверный путь Эллиса.