Наверное, это сладостно – быть попеременно то жертвой, то палачом…
Согласиться принять награду – значит признать за государством или властителем право судить вас, прославлять и т. д.
В любых переменах кроется нечто отвратительное и вместе с тем приятное, нечто общее и с предательством, и с переездом на другую квартиру. Этого довольно, чтобы объяснить французскую революцию.
Политика
У меня нет убеждений в том смысле, как это понимают люди в нынешнем веке, потому что я лишен честолюбия.
Во мне нет основы для убеждений.
Есть в добропорядочных людях какая-то трусоватость или, верней, какая-то дряблость.
Только разбойники бывают твердо убеждены. – В чем? – Да в том, что непременно должны преуспеть. Они и преуспевают.
А с какой стати преуспевать мне, тем более что я даже и не пытался преуспеть?
На злодеянии можно основать победоносную державу, на лжи – высоконравственную религию.
Все же есть у меня определенные убеждения, но это убеждения более возвышенного толка и недоступные разумению моих современников.
С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей, – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу.
Вместе с тем – очень острый вкус к жизни и к наслаждению.
Нации порождают великих людей вопреки собственной воле. Значит, великий человек – победитель всей своей нации.
Не может быть прогресса (настоящего, нравственного) нигде, кроме как в человеке и посредством усилий самого человека.
Но мир полон людей, умеющих мыслить только сообща, всем скопом. Отсюда все эти Бельгийские общества.
Поборники отмены души (материалисты) неизбежно оказываются поборниками отмены ада; они в этом явно заинтересованы.
Эти люди по меньшей мере боятся воскреснуть – они лентяи.
В любом человеке в любую минуту уживаются два одновременных порыва – о дин к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, – это желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, – это жажда опуститься еще ниже. Именно этой жаждой можно объяснить любовь к женщинам и задушевные беседы с животными – кошками, собаками и т. п.
Что такое грехопадение?
Если это – единство, ставшее двойственностью, значит, грехопадение совершил Господь.
По меньшей мере он мог угадать в этой локализации хитрость Божьего промысла и издевку над любовью, а в способе деторождения – как бы клеймо первородного греха. В самом деле, предаваться любви мы можем только с помощью тех органов, кои служат нам для испражнения.
Другими словами, разве акт творения не был грехопадением Бога?
Прежде всего – Быть великим и Святым ради самого себя.
День за днем стремиться быть величайшим из людей!!!
Цивилизация – это не газ, не пар, не вращающиеся столы, это сглаживание следов первородного греха.
Обожать – значит, жертвовать собой и продавать себя.
Вечная история: обожающая тварь ошибается в кумире.
В сердце человека непобедима тяга к блуду, от которой берет начало его ужас перед одиночеством. Человек хочет быть вдвоем. Гений хочет остаться один, то есть стремится к одиночеству…
Слава означает возможность остаться одному и блудить совсем не так, как другие.
Это отвращение к одиночеству, эту потребность забыть свое «я» с помощью чужой плоти человек высокопарно именует потребностью любить.
Чем больше люди занимаются искусством, тем меньше в них похоти.
Разрыв между разумом и животным началом сказывается все сильнее.
Только животному ведома настоящая похоть, а соитие – это поэзия для простолюдинов.
Совокупляться – значит стремиться к проникновению в другого, а художник никогда не выходит за пределы самого себя.
На примере всех способов и систем, всех творений природы и всех творений человека изучить всеобщий и вечный закон градации, постепенности, неспешного продвижения вперед, при котором сила все нарастает, как сложные проценты в финансовом деле.
То же самое с литературной и художественной сноровкой, то же самое с изменчивым сокровищем воли.
Какую газету ни прогляди, за какой угодно день, месяц, год – непременно наткнешься на каждой строчке на свидетельства самой чудовищной людской испорченности, соседствующие с самым поразительным бахвальством собственной честностью, добротой, милосердием, а также с самыми бесстыдными декларациями касательно прогресса и цивилизации.
Что ни газета, от первой строчки до последней, – сплошь нагромождение мерзостей. Войны, кровопролития, кражи, непристойности, истязания, преступления властителей, преступления народов, преступления частных лиц, упоение всеобщей жестокостью.
И вот этим-то омерзительным аперитивом ежеутренне сдабривает свой завтрак цивилизованный человек.
В нынешнем мире все сочится преступлением – газета, стена, лицо человеческое.
Не представляю себе, как можно дотронуться до газеты чистыми руками, не передернувшись от гадливости.
Эстетика
Храни свои грезы, ибо грезы безумца прекраснее грез мудреца.
Поэзия не должна иметь никакой цели, кроме себя самой.
В жизни есть только одно истинное очарование – очарование игры.
О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!
И грудь моя, что всех погубит чередой,
Сердца художников томит любовью властно,
Подобной веществу, предвечной и немой.
В лазури царствую я сфинксом непостижным;
Как лебедь, я бела, и холодна, как снег;
Презрев движение, любуюсь неподвижным;
Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек.
Я – строгий образец для гордых изваяний,
И, с тщетной жаждою насытить глад мечтаний,
Поэты предо мной склоняются во прах.
Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных,
Сиянье вечности в моих глазах бессонных,
Где все прекраснее, как в чистых зеркалах.
Нонконформизм, самобытность, экзистенциальность, упорное нежелание поступать, думать, творить, как все, делали Бодлера первопроходцем, торящим свои пути, ищущем свои ценности, отказывающимся от подражания не только другим поэтам, но и природе. Эстетика Бодлера – пересмотр классической Аристотелевой установки на «отражение» природного: не тяга к «мимезису», но сила воображения, «сверхприродность», «ворожба», постижение сущего, скрытого за внешними формами.
Отсюда… извлекались Бодлером те приемы словесно-стиховой работы, которые он обозначил как намекающе-окликающую ворожбу (sorcellerie èvocatoire). Существо этого «колдования» в том, чтобы закрепить на бумаге – и дать другим возможность испытать – «празднества мозга»: они наступают, когда мысленно преодолена расщепленность бытия на природу и личность, вещи и дух, внешнее и внутреннее, когда «мир вокруг художника и сам художник совместились в одно».
Переключаясь с внешних форм на зыбкость глубины, с внешнего на внутреннее, поэт шел не от мира, а из себя, делал собственное «я» главной перспективой. Возможно, именно это дало основание А. Пейру назвать его великим эстетиком.
Новое слово Бодлера в поэзии – это «обнаженное сердце», и совсем не случайно, что именно так он озаглавил свои дневники.
«Я знаю, – пишет Бодлер, – что я из тех, которых люди не любят, но которых они вспоминают! В добрый час! Вот поэзия!» Высшее назначение искусства – не понравиться, но выразить гордое страдание, полноту и правду, «души отчаянной протест».
Искусство рассматривается не только как особая форма отношения к миру, познания мира, но преимущественно как форма самоопределения творящего субъекта. Оно дает ему единственную оставшуюся еще радость – выразить в строгой форме прекрасного душевную дисгармонию и познать ее в самом себе. В его непоправимой судьбе – это единственное удовлетворение:
Одновременно свет и тени,
Дух, превращенный в зеркала,
Колодец Правд, где свет и мгла,
Где звезд багровых отраженье;
Маяк, что бездна нам зажгла,
И адских милостей горенье,
Со славой вместе утешенье, —
Вот в чем познанье Зла!
Отсюда заключительные слова «молитвы», обращенной к Сатане:
Упокой мою душу под древом познанья,
Близ тебя, когда свежей одето листвой, —
Новый Храм – заблистает оно над тобой.
В этих стихах Бодлер изумительно точно определил отличительные черты своего поэтического мышления. Среди них одной из главнейших является свойство мрачного самоанализа, неоднократно служившее предметом изображения поэта. Образ «самоистязателя» передает эту особенность с предельной резкостью и наглядностью.
Эстетика Бодлера платонична: с помощью Красоты, посредством Поэзии он стремится прорваться от вещей к сущностям, первообразам, идеям. Он и саму красоту определяет как проявление через относительное, преходящее, представленное – вечного и постоянного, с трудом поддающегося определению. Суть вещей для него важнее их вещности: «Энтузиазм, обращенный на что-либо иное, помимо абстракций, есть признак слабости и болезни». Бодлер высоко ценит духовность за ее идеальность, светозарность.
Перед чистой мечтой, перед впечатлением, свободным от анализа, всякое законченное, всякое положительное искусство – богохульство. Все обладает здесь достаточной ясностью и упоительной сумрачностью гармонии.
Бодлеровская «жажда вечности» тождественно равна его идеализму: не отрешение от земного и материального, но погружение в «дух вещей», эйдетическая жажда первообразов и первопричин, способность постичь «тайну жизни», «беспредельность». Бодлер – величайший «метафизический» поэт, жаждущий уловить «в зримом мире, в неодушевленной природе» все признаки души – «ее физиономию, ее взгляд, ее печаль, ее нежность, ее необузданную радость, ее инстинктивный гнев, ее восторг и ее ужас, короче,